***
— У тебя уютно очень, — единственная на данный момент женщина в монастырских стенах ловит на себе согревающий отцовский взгляд, и улыбка на губах перестаёт быть дежурной. — В толк не возьму всё-таки, papа́. Ты предстоятель Церкви, а живёшь как... — Как и вас приучал раньше жить, — продолжает за неё бывший государь Николай Александрович, ныне патриарх Иов. — Ты не стой, милая, — указывает на кровать, вкупе с рабочим столом и печью составляющую всё богатство кельи. Кровать жёсткая. Она вспоминает, на чём приходилось спать в Тобольске, а потом и постель в Белграде — не перечесть, сколько раз бессознательно ночью шарила рукой, натыкаясь на пустоту. На языке почему-то возникает горечь — она сглатывает и морщится. Мама убеждена, что большинство болезней возникает от нервных потрясений. Королева Татьяна Карагеоргиевич ещё месяц назад ничего не желала знать ни о своих прежних душевных ранах, ни о совершенно реальной ране короля, с которым рассталась без промедления. Только бы спасти остатки разума. Полгода, проведённые в неведении, тоске и подозрениях, без возможности открыться самым близким людям в переписке заставили её усомниться в собственном здоровье. Да что письма! Она дневника не ведёт больше. Слава Богу, Настасья не забыла, как разгадывать анаграммы и не отвыкла от готического почерка своей Гувернантки. Швыбзик переполошила всех. Впрочем, нагрянувшие в гости августейшие сёстры не вызвали беспокойства у югославских спецслужб — таких же нерасторопных, как и Его Величество. Она не успела отблагодарить Луиса лично. Британцы отличились в несоизмеримо большей степени, нежели русские, раскрыли немецкую агентурную сеть в кратчайшие сроки. Джордже наверняка отсиживается в Цетине. О нём Ябе* в телеграммах не упоминала, с нескрываемым наслаждением рапортуя, мол, король заперся в спальне и рыдает, ему не до международных контактов. Пускай мучается. Внезапная дружба с золовкой закончится сразу после примирения с Сашей — иллюзий на сей счёт у Татьяны не возникло. Не возникло иллюзий и насчёт сестёр: они бросились к ней на выручку, как если бы не прошло двадцать лет, а им самим нет и двадцати. Иногда Татьяна не верит, что жизнь продолжилась после Тобольска. Странное дело, но порой ей кажется, что для всей её семьи был заготовлен страшный исход, волею Господа отменённый в последний момент. Она старается не думать об этом и напоминает себе всякий раз: Ольга в Петрограде трудится не покладая рук, Мария в Лондоне с Луисом и детьми, Настасья в Афинах. — Что такое, солнышко? — от этого вопроса хочется плакать. Слезами счастья, естественно. — Что-то не так с тобой. Простудилась? — Papá, не волнуйся, — спешит успокоить она. — Я просто замёрзла немножко... — лихорадочно придумывает, как бы увести беседу в иное русло. — Скажи, почему Боголюбово? Это ведь так далеко от Петрограда. От всех, от мамы. — Считай это моей последней монаршей прихотью, — ответствует патриарх. — Ты же пропустила мимо ушей историю князя Андрея? Справедливости ради, она помнила в общих чертах, и опять про незадачливого князя, которого убили собственные приближённые, слушать не хотелось. Хватит с неё слепых венценосцев! Папа, прочитав без труда её мысли, повторяет рассказ сызнова. Говорит нарочито громко, кажется, и не к ней обращаясь вовсе. Но они же только вдвоём здесь!.. Нервы надо подлечить тебе, Николаевна. Конечно, тут никого больше нет. Что за чепуха... Постепенно она расслабляется, и чувствует себя маленькой, лёгкой и счастливой. Как в те дни, когда папа читал им вслух или когда они забрались на мачту «Полярной звезды». Девочки, по сравнению с ней в том же возрасте, совершенные трусихи. Марийка вон верхом ездить отказывается — визжит. И в кого они такие осторожные? Точно не в Сашу. Приехав в резиденцию патриарха всероссийского, королева ожидала допроса, — ужасное слово, ставшее обиходным, — и его не случилось. В Зимнем тоже тактично обходят больную тему стороной, разве что мама время от времени вздохнёт и посмотрит с укоризной. Разочаровала. Раньше бы бросилась извиняться и обнимать родительские колени — теперь набралась гордости. Но раньше об неё не вытирали ног. Видно, они не так уж и похожи с мамой. — ...и пусть у нас нет мастеров из Иерусалима, а прежний вид храму мы вернём, — заключает отец. — Может, для того, чтобы завершить начатое, Господь и попустил мне столько лет колесить по земле. Он притрагивается к колесу инвалидного кресла, и Татьяна фыркает. — Papá, тебе шестьдесят, а не девяносто! Иов Второй, тоже мне! Ей опять чудится чьё-то присутствие. Как если бы кто-то сдерживает приступ смеха. Или кресло поскрипывает — отец медленно выезжает из-за стола. — Кстати, не надоело быть вторым? — Татьяна обнимает себя руками, в тщетной попытке унять озноб. Как же сыро! — Почему не взял имя, которого до тебя никто не носил? — Имя моего небесного покровителя само избрало меня, а в первенстве нет ничего особенного, — таким же тоном он объяснял им в детстве, как устроен мир. Жаль, что мир устроен несколько иначе, нежели его до сих пор видит папа. — Ты ведь тоже вторая у меня, и это не мешало тебе всюду быть первой. Признаваться неловко, тем не менее, она находит какое-то неожиданное удовольствие в том, чтобы перечить. Хочется спорить, хочется, чтобы её наконец услышали. Это выматывает, это неправильно... Из глубины поднимается нечто забытое, с чем она по юности справлялась легко. Гнев. Когда разрушающее чувство взяло верх над нею в Белом Дворе, она боялась, что не перенесёт напряжения и скончается на месте. Саша и Джордже лишь подлили масла в огонь. И не окажись там Оли… «Не дури, Николаевна. Хочешь сказать каждая прачка знает, а ты нет?» «Кто она?! Как давно? Джордже!» «А психом называют меня… Ольга твоя, ещё с корпуса. Довольна?» — Оленька не имела ничего против, — выдавливает из себя по слогам. — Ей всё равно. — И тебе, дорогая, несказанно повезло, — кивает отец. — Если бы первенство для неё хоть что-либо да значило, ты не перестала бы за него бороться. Разве можем мы осуждать согрешившего человека, когда сами готовы пасть и пониже? Бревно, значит, и соринка. А разве можно оставлять без внимания опасения и слёзы близких?! Улыбаться, гладить по щекам, словно перед тобой не жена, на несмышлёный ребёнок, и отказываться от помощи, упиваясь вседозволенностью? Можно ли клеветать на родного брата, обвиняя его в супружеской измене? Было бы сложнее поверить, если бы Джордже не попал пальцем в небо. Недолжно посягать на чужое. О да, она безукоризненно выполняла долг, забыв о себе заботилась о других. Так учила мама, так поступает христианка. И чем ей отплатили? — Нет… — опять горько во рту. — Конечно, нет. Надо прощать и проявлять снисхождение к слабостям ближнего. — Так и есть, доченька, — соглашается патриарх Иов. — Другого ответа я от тебя и не ждал, от слов своих ты отказываться не умеешь, — он вдруг оглядывается на красный уголок, заслонённый ширмой и демонстративно прокашливается. — Пора заканчивать. Повисает тишина. Татьяна хмурится и снова окидывает комнату взглядом. Зачем закрывать иконы? — Крестник**, я из-за вас к вечерней опоздаю! Татьяна вздрагивает, как пойманная в силок птица. То ли от необоснованного страха, то ли от резкого звука — всё, что происходит дальше можно было и предугадать. Ширма с грохотом валится на деревянный пол, за ней следом летит несостоявшийся избавитель Европы. Она давно не видела его в штатском. Горло сжимает спазм, раздражение смешивается с жалостью. Муж избегает встречи глазами до последнего, всецело отдаваясь первостепенной задаче — собрать и спрятать своё укрытие. — Прекрати истязать казённое имущество, крестник, — папа устало поглаживает бороду. — Дочь, мы поговорили с ним обстоятельно, я его исповедал... Сашка, у тебя пальто в грязи. Мы сошлись на том с тобой, что надо прощать. Попробуй простить его. Он не желал никому зла. Сашка! — Чудаки вы, чудаки... Сейчас бы она охотно поспорила с Илеаной*** на какое-нибудь украшение, — пари стали настоящей страстью малышки, — что в последний раз Александр Карагеоргиевич выглядел настолько ошарашенным только в Марселе, когда понял, как заблуждался. Она больше не злится и простила давно. И всё-таки огрызается. — Papá, от вас я не ожидала такой подлости, — отец не обидится, ибо отличает подразумеваемое от сказанного. — Я пойду... — Татьяна поднимается, запахивает соболью шубу. — Тошно и от пьесы, и от актёра. Пьесу, вне всяких сомнений, писал не исполнитель главной и единственной роли. Возможно, тот даже не оценил идею, согласился от безнадёжности. Сложись всё иначе, Татьяна сама предпочла бы без всякой стратегии и хитростей объясниться прямо. Выходит, один из них набрался от другого? Она, в юности во всём полагавшаяся на родителей, тщетно искала общие черты в характерах отца и мужа. Александр превозносил крёстного, но пример с него брать не спешил. Удивительная вещь — любовь. Старец Григорий говорил, пуля не берёт её. Беда в том, что слово ранит сильнее свинцового шарика и мы попадаем в себя, целясь в любимых. Кого ты обманываешь? Кроме тебя он не нужен никому, никого у него нет. И никто не заставлял её безмолвно подчиняться, поддерживать каждую авантюру, выгораживать его перед черногорскими родственниками, важничать перед соседями. Ей же всё это было по душе. Виноваты оба, и папа прав. Пора уже заканчивать этот балаган. Какая всё-таки наглость, явиться сюда и не предупредить! Как будто она не оставляла письма без ответа... Там же могло быть про маленьких. Петенька, он же не заболел опять?.. Нет ужаснее тебя ни жены, ни матери. Всё заслужила, всё! Она успевает остановиться и прислониться к побеленной стене, прежде чем ноги отказываются нести дальше. Коридор становится ещё теснее, и Татьяну заглатывает тьма, в которой вместо привычных уже кошмаров про расстрелянного в упор супруга только шёпот старшей сёстры, навсегда осевший в памяти. «Ух, душка, ты видела его глаза? Чудо, какой славный! А? Не нравится он тебе?» Глаза у Саши и впрямь удивительные. Едва привыкнув к свету, она засматривается в них. Постарел-то как... Его Величество, по-прежнему молчит, поправляет подушку, подсовывает жене смоченный чем-то платок. — Тихо, тихо... — с чрезмерной осторожностью родные руки убирают каштановую прядь с её лица. — Не бойся, всё хорошо, Танечка. Нашатырь, терпи. Отче, у вас доктора где найти можно? — З-зачем?.. — хрипит Татьяна и порывается встать. — Я в поряд... — А то как же, — папа выглядит так, как будто узнал новости, коих другим ещё не сообщили. — Боюсь, обычный доктор вам не поможет, дети.***
20 июня, 1935 года, Гатчина, Российская Империя
«Татьяночка, моя радость. Мы с Константином Константиновичем**** были безмерно счастливы получить приглашение на крестины маленькой Зорки и охотно принимаем его. Однако стоит твоим бравым молодцам в моём присутствии опять погнаться друг за другом с саблею, уеду тот же час. С тебя как с гуся вода, так чем я хуже? Крепко обнимаю и молю Господа о твоём здоровье. Верная тебе Ольга. P.S. На случай, если этот конверт был вскрыт до того, как достиг адресата. Сандро, ты ещё больший идиот, чем мы полагали»