***
Последние лучи предзакатного солнца оранжево-розовые, они красят небо, золотят верхушки деревьев. Еще, когда омеге было лет пять, и единственной заботой были разбитые колени, дедушка рассказывал, что после такого заката дождей не бывает. Чонгук останавливается и вдыхает. Глубоко. Полной грудью. Воздух чистый, свежий, что не надышаться вдоволь. Его так много, что лёгкие разворачиваются в полную грудь. Омега поджимает пальцы на ногах, пригибает колени и срывается с места. Куда бежать — неважно, лишь бы мышцы наливались кровью, ветер в лицо, а пейзаж менялся так быстро, насколько это возможно. Чонгук бежит, пока хватает сил и дыхания. Мчится через кусты, позволяя веткам царапать руки и хлестать по телу, пока не спотыкается и не летит кубарем в траву, листья и папоротник. И даже после этого, зарываясь пальцами в прелую почву, смеётся. Сорвано, почти что обречённо. До слёз. И только, когда становится совсем темно, а слёз больше не остаётся, омега поднимается, стряхивает с одежды траву и землю, осматривается. Лиственным деревьям, таким как осина и дубы, нужна вода, так же, как папоротнику. А значит рядом есть источник. Чонгук прислушивается, принюхивается, бродит осторожно, пока не находит ключ с родниковой водой. От пары глотков мурашки разбегаются по телу прохладой. Вода стуженая и оседает сладостью на языке. Омега убирает с поверхности родника опавшие листья и умывается, зачерпнув полные ладони воды. Смывает со щёк слёзы, а с шеи пот. Чонгук тянется к поясу за флягой, но на её месте пустота, потому что из-за глупой обиды он даже не подумал её взять. — И как же нести воду? — спрашивает сам себя. У него в арсенале только деревья, нож, сообразительность и очень мало времени. Тэхён пойдёт искать, в этом омега даже не сомневается. У альфы на нём нездоровая зацикленность, и будь Чонгук немного умнее, то пользовался бы. Но в нём корысти ни грамма, и мозгов, видимо, тоже. Чонгук сдирает с осины кору, насколько это возможно ровным пластом, ломает ветку и всё топит в роднике пока пальцы от холода не немеют. Осина сама по себе гибкая, но напитавшись водой становится практически эластичной. Ветка с лёгкостью режется на более мелкие части, и, если расщепить на конце, получается не хуже прищепки. Чонгук возится с корой, пытаясь сложить из неё сосуд, но и так особой ловкостью не отличается, а замёрзшие пальцы, словно деревянные. Постоянно срываются, рвут края, ломают прищепки. Омега возится в свете звёзд, и спасибо, что небо ясное. Луна не хуже солнца освещает лес, и если бы не она, то шансов найти дорогу обратно у Чонгука не было бы. Трава, по которой он бродил и бежал, давно оправилась. Выпрямилась под росистыми каплями. Но сломанные ветки обратно не прирастут никогда. Идти по ним сложно, в разы медленнее, чем Чонгук бежал сюда, но другого пути назад нет, чтобы не заплутать ещё сильнее. Дымом начинает пахнуть намного раньше, ещё до того, как смешанный лес полностью становится хвойным, а среди сосен проглядывается оранжевое пламя. Тэхён явно не сидел на месте в ожидании, идя по тем же сломанным веткам и следам на мху, но остановился. А значит окончательно выбился из сил. — Совсем дурной, — Чонгук ворчит, но улыбается про себя. Потому что этому совсем дурному не всё равно настолько, что терпит боль, которую даже сопоставить с чем-либо нельзя. Думать о том, что Тэхён терпит её, потому что беспокоится, приятно. Даже больше, чем просто. На поляне разведён костёр. Пламя в нём сильное, яркое, а чуть дальше, шагах в тридцати, тлеют угли. Они для того, чтобы змеи, заползшие на поляну, грелись в них, а не на человеческой груди. Тэхён лежит на сосновом лапнике. Не спит, конечно, но не говорит и глаз не открывает. Чонгук ставит на землю принесённую воду в самодельном сосуде, и из любопытства проверяет вещи, которые альфа перенёс. Накидка сухая, во фляге вода не тронута, как и вяленое мясо в пергаменте. Тэхён горячий весь, губы сухие, потрескавшиеся, волосы спутанные. Может и притворяется, что спит, но выглядит это плохо. Чонгук возвращает нож обратно в снятый альфой сапог, подбирается ближе и касается щеки пальцами. Тэхён открывает воспалённые глаза сразу же, но тут же закрывает обратно, едва заметно жмурясь, словно на улице не ночь глухая, а день с безоблачным небом и ярким солнцем. — Вернулся, гадёныш, — Тэхён шипит хрипло, и от каждого движения губ, трещинки на них расходятся сильнее. До крови. Как у пересохшей на солнце глины. — Шкуру бы с тебя спустить. — Сам ведь отпустил. Мог бы связать по рукам и ногам, везти, как мешок. Мог бы к себе привязать, чтобы шел по пятам. Мог бы в замке оставить. Но нет ведь. А теперь лежишь тут, умираешь, но всё равно ворчишь. Тэхён дышит тяжело, даже скрипуче, и всё больше распаляется. Чонгук поит его свежей водой, приподняв за голову, мочит тряпку, вытирает грязь с лица, поит снова. — Ты ведь не умрёшь? — спрашивает, когда молчать уже не получается. Чонгук об этом старается не думать настолько, что «ДА — вооруженный отряд куда-то идет, ДА — Тэхёна укусила змея», отбрасывая прочь все «Они готовятся к бою, который альфа не пропустит» и «У принца в крови змеиный яд». Тэхён смеётся глухо, давясь водой, отчего кашляет и переворачивается на бок. — Вот уж нет, — выдыхает самодовольно. Как для умирающего, даже слишком. Чонгук ещё возится вокруг костра, без особого энтузиазма мусолит полоску вяленого мяса, постоянно прислушиваясь к дыханию альфы. Оно всё ещё тяжелое, хриплое, но равномерное и спокойное. Омега перебирается на лапник, вытягивает ноги, ложится на спину, прикрывая глаза, и только так понимает, как же на самом деле устал. Ноги, руки, веки, голова. Всё плавленым свинцом прирастает к земле, что не пошевелиться. Ветер треплет деревья, раскачивая из стороны в сторону. Те кренятся, стонут скрипом, лаская слух. У Чонгука в душе почти то же самое: отчаянная борьба с собой и обстоятельствами. Его давно накренили и надломали, но ломаться окончательно или нет, только его собственный выбор. Омега ёжится, перекатывается на бок и, боязливо, очень осторожно, перекидывает через Тэхёна руку. Чтобы ладонью к сердцу. Чтобы слушать всю ночь. Чтобы, если остановится, услышать. Тэхён не просыпается. Ёжится немного, сутулясь. Чонгук в сутулую спину тычется носом. Выдыхает длинно, а потом пододвигается ближе, чтобы тепло. Потому что от костра ему совсем не достаётся.***
Чонгуку снятся родители. Мама, папа, дедушка. Они все улыбаются, выглядят хорошо. У омеги от их вида внутри бесконечно тепло. И только: «пожалуйста, не уходите. Останьтесь со мной. Пожалуйста. Мне без вас одиноко и страшно». Чонгук скучает, тоскует очень, но, когда открывает глаза, ему хорошо. Спокойно, уютно, тепло, лежать удобно. Он засыпал под равномерное «тук-тук» под ладонью, поэтому, проснувшись под то же самое, не сразу понимает. Тэхён ночью перевернулся на спину. Омега спит у него на плече, прижавшись к боку, носом почти в самую шею, что чуть-чуть и ткнётся в неё, как клювом. Ему тепло, потому что укутан в накидку, спокойно, потому что обнят, уютно, потому что спать в руках Тэхёна хорошо. Настолько, что Чонгук, поняв всё, не дёргается, не вырывается. Прикрывает глаза и позволяет себе уснуть ещё раз. Он не спал так давно, что и не помнит уже. Лишь дремал беспокойно или устало, весь напряжённый, ждущий каждый миг. Тэхён дышит глубже, ровнее, чем накануне. Всё ещё пахнет листьями, летним дождём и воздухом. Это убаюкивает не хуже колыбельной. Второй раз Чонгук просыпается один. Рука затекла, спину тянет больно, что вывернуться наизнанку хочется. Рассвет уже был, но не так давно, чтобы солнце припекало сильно. На траве ещё роса не высохла, а воздух пахнет влагой. У Чонгука щеки припекает, во рту сухо так, что за глоток воды и покалечить кого не грех. И жарко невыносимо, что хоть с головой в сырой мох заройся. Тэхён мрачнее тучи. Сидит на поваленном дереве против ветра и с остервенением строгает палку. Чонгук не без стона садится, упираясь руками позади себя. Жмурится болезненно, трёт припухшие глаза. Тэхён мажет по нему краем глаза, не поднимая головы, ёжится, убирает нож обратно в сапог, рассматривая заострённый конец самодельного копья. — Что-то случилось? — омега с трудом заставляет себя встать на ноги. Те болят, слушаются не очень, словно чужие. У Чонгука огромное желание найти в земле нору, а если нет, то вырыть, забраться в неё и сидеть там, обняв колени. Ну или хотя бы «обнимите меня, пожалуйста». — Нам нужно идти, — у Тэхёна голос совершенно чужой. Резкий, низкий. От него внутри и снаружи ёжится, ворочается колючим. Альфа сам весь резкий, напряжённый. Даже пахнет иначе. — Я проспал что-то важное? — Чонгук наклоняется за флягой с водой, а когда выпрямляется, в глазах резко темнеет, а всё остальное идёт кругами и пятнами. Тэхён молчит, сползает со своего места, опираясь на выстроганную палку и стараясь держать ногу на весу. Омега допивает всё до последней капли, краем глаза следя, как Тэхён скачет вокруг костра, распинывая угли, чтобы погасить пламя. — Я могу помочь, — Чонгук говорит осторожно, но Тэхён всё равно дёргается. Отрицательно качает головой, даже не оборачиваясь. Они собираются быстро, молча, а потом идут по оживающему вокруг лесу так, словно ничего и не менялось. Тэхён впереди, Чонгук сзади, как привязанный.