Wolf wedding

Джун живёт в замке почти всю свою жизнь, но никогда ещё не видел, чтобы в нём было так пусто и тихо. Последний вооружённый отряд ушёл ночью, и теперь можно бродить часами, но никого не встретить на пути. Люди перешёптываются между собой, прислуга бездельничает, потому что кормить некого, убирать не за кем, прислуживать некому. Им страшно, оно и понятно: их всех оставили, как детей в лесу, без защиты и охраны. Если война будет проиграна, то даже предкам неизвестно, что с ними со всеми станет, когда придут новые хозяева. Это все понимают, поэтому некоторые, пользуясь возможностью, бегут, прихватив с собой то, что унести могут. Джуну бежать давно некуда, для него замок — единственный существующий дом, поэтому утром он выходит на работу, как прежде, а потом бродит вокруг и внутри замка. Из любопытства. Потому что всегда было интересно, что прячется за всеми этими лабиринтами, куда доступ прислуге обычно запрещён. В комнатах нет ничего интересного: они просторные, светлые, убраны, покрывала дорогие, картины, свечей много, где-то даже столовые ножи и кубки позолоченные. Красиво, конечно, но ничего особенного. Джуну его собственная кровать нравится и комната тоже: она маленькая, в ней живёт ещё пятеро, им тепло, не голодно, а по вечерам можно травить байки, в которых и правды давно не осталось. Мальчишку такой расклад устраивает, и золотые кубки не имеют никакого значения. Джун шагает по лестницам вверх-вниз какое-то время, пока не надоедает, прыгает через ступеньку или через две, пока не устаёт, а потом садится напротив окна и просто слушает. Ветер, тишину, звон цепи и жалобный вой. Мальчишка моргает удивлённо, но звуки повторяются. Ещё раз и ещё. Глухо, из самого подземелья. Там под камнями внизу царство лекаря, туда никто из простых смертных никогда не спускается. У Джуна от одной мысли об этом мурашки по спине бегут, но он любопытный, а самого лекаря в замке нет. Тот точно ушел, мальчишка своими глазами видел, и, если не черная магия, которую все ему приписывают, то и не узнает ничего о том, что его границы были нарушены. Джун с азартом следопыта ищет лазейку, как пробраться в подземелье, ходит ориентируясь на звуки: те становятся отчетливее или пропадают совсем. Это злит, потому что ни лестниц, не дверей, и мальчишка почти плюёт на затею. Мало ли какая тварь у лекаря спрятана? А потом вспоминает, как Намджун тащил Чонгука, куда- неизвестно, зачем — не понятно, тащил по коридорам за собой с королевского пира, а потом оба исчезли. Буквально растворились в воздухе, или прошли сквозь стену. — Конечно! — Джун вскрикивает радостно, подпрыгивая на месте, и бежит обратно, внимательно разглядывая стены. Дверь находится быстро, за ней лестница, идти по которой страшно очень. На цепи сидит дикий зверь и не то умирает от ранения, не то от тоски и отчаяния. Он воет, что уши закладывает и сердце дрожит и заходится. Животное мечется в своём углу, запертое и прикованное, царапает камни под лапами. Волк чует пришедшего, замирает, а потом бросается с рыком. Джун взвизгивает, когда черные лапы толкают его в плечи, падает, больно ударяясь копчиком, и, упираясь пятками в пол, отползает назад. У него пара секунд, чтобы с жизнью распрощаться, глупой и никчёмной совершенно, но волк вдруг голову приклоняет, пригибает лапы и ложится. Скулит, равно, что плачет. И во всём это что-то похожее на: «пожалуйста». У волка цепь затянута не на шее, чтобы не удавился, а пропущена между лапами и поперёк груди, как шлейка. Один конец плотно скрепляет замок, а второй протянут к стене, где повешен на непрочно вбитый штырь. Держит всё ещё крепко, но, если бы волк продолжал рвать с такой же силой, то обязательно бы вырвал. — Он не закрыл двери, когда уходил, — Джун удивленно выдыхает, поднимаясь, — оставил тебя, но так, чтобы выбраться смог со временем. Он не хотел брать тебя на войну. Волк скулит, прижимает уши к голове, слабо виляя хвостом. Мальчишка смелеет, подбирается ближе, рассматривая. Зверя было принято считать демоном, присматривающим за Юнги, который душу продал за свои способности, но волк тёплый, с оковами насмерть бился, как только лапы себе не выдернул и не покалечил. — Ты же свободный зверь, а так предан. Почему? Неужели твоя жизнь этого стоит? И видимо стоит, потому что волк носом цепь к Джуну подталкивает ближе, вздыхая тяжело. — Ладно, я постараюсь. — выдыхает мальчишка. Он не взломщик, но замок и не сложный: всё для того, чтобы волка освободить не составляло труда. Джун возится долго, ковыряется внутри, но задвижки поддаются. Щелкают, и замок открывается. Волк тут же поднимается, а мальчишка, прежде, чем распутать цепи, шепчет тихо: «приведи их живыми. Всех приведи».

***

Зверь пригибает морду, хватает носом тысячу запахов, чтобы вычленить один единственный. Тот самый, который оседает в ноздрях, и за которым волк пойдёт в ад, если придется. Битвы никогда не начинаются абы как и по щелчку. Обе стороны выставляют оборонительные полосы и располагаются лагерями по обе стороны поля. Никто никогда не знает, что заставит выдвинуться с наступлением, и что станет моментом, который остановит бой, признав одну из сторон проигравшей. Поэтому волк срывается с места, загребает лапами землю и не останавливается даже ночью. На рассвете хватает клочок бурого мха и жуёт, переводя дыхание, потому что другую влагу искать негде и некогда. Армия наверняка шла через холмы, так дальше, но лошадям и солдатам легче, но волк потерял больше суток, сидя на привязи, поэтому срезает путь по узким горным тропам. Карабкается по утёсу, цепляясь за каменные выступы не только когтями, но и зубами, когда добирается практически до вершины. Воздух там совершенно другой — пустой. В нём нет запахов, жизни и сколько не дыши, его не хватает. Наверху нет звуков, растений и даже птиц, только снег и пронизывающие ветра, от которых зверь отворачивает морду, но спрятаться не может. От холодного камня немеют лапы, и волк перебирается на снежную подушку, оставляя кроваво-красные следы, подгибает хвост к животу, ложась, и прячет морду под лапой. Это вынужденная передышка, потому что впереди ущелье настолько глубокое, что конца не видно. Чтобы перебраться, придётся прыгать, а на таких лапах — это верная смерть. Ночью, когда ветер стихает, в нескольких метрах от волка приземляется отбившаяся от стаи утка. Волк слышит, как бьётся её сердце, разгоняя тёплую кровь. Птица уже не молодая, и силы в тёмных крыльях не много. Утка делает пару шагов прочь от обрыва, сверкает глазами в темноте и не успевает понять ничего, когда волк, подкравшись сзади бесшумно, перекусывает ей шею.

***

Зверь был рождён свободным, но с тех пор, как нашёл своего человека, идти за ним куда угодно это даже не выбор, а само собой разумеющееся. По-другому волк не может, потому что если его человек погибнет, то и сам зверь умрёт. От тоски и горя. А вот если ему придётся погибнуть, защищая своего человека, то это на грани отчаяния и счастья. На рассвете солнце показывается всего на несколько минут, прежде, чем его скрывают плотные грозовые облака. Но пока оно светит, зверь вытягивается и сушит шкуру, лапой сталкивает один камень с обрыва и внимательно слушает. Вдох. Выдох. И так шесть раз до того, как раздаётся глухой удар. Это страшно. Но отступать назад ещё страшнее. Серое облако заползает на солнечный круг, и волк садится, запрокидывая голову. Жмурится от ещё яркого света и греет собственный мех, пока солнце не исчезает полностью. Только когда ветер снова поднимается, а свет перестаёт слепить, зверь слизывает запекшуюся кровь с лап, кожу на которых тут же перестаёт тянуть, стряхивает с себя страх и сонливость, пару раз пробегает вдоль обрыва, выбирая место поуже, разбегается и прыгает. На том краю есть дерево. Оно давно погибло и высохло, но за годы жизни вросло корнями глубоко в камни. Волк не долетает до края, но цепляется когтями за один из таких корней, который сыплется трухой под лапами. Он с рыком и звериным упрямством вытаскивает себя наверх, оглядывается всего на секунду, и снова несётся вперёд по узкой тропе, на этот раз вниз и до конца. Звон железа слышен за двенадцать миль, и зверь воет на бегу, потому что опоздал. Впереди пахнет кровью, потом и смертью, и чем ближе, тем запах сильнее. Он сладковатый, с примесью гнили и земли, закладывает нос, оседает комом в глотке. Не продохнуть, не выдохнуть. Волк тормозит у края поля, поросшего лебедой, скалится и щетинится весь, потому что бой в самом разгаре. Он беспощадный, кровавый, совершенно обезумевший. Зверь мечется по кромке, стараясь уловить запах того, за кем пришёл, но всего слишком много. От адреналина закладывает уши, позвоночник выгибается дугой, волк свирепеет и бросается в самую гущу. Он проталкивается сквозь тела, клацает зубами и нападает на тех, кто «по другую сторону». Своих солдат он узнаёт по форме, кого-то по запаху. Помочь всем он не может, но когда может, то беспощадно рвет жилы противника, давясь кровью. Он пробирается всё глубже, и очень скоро по толпе воинов проносится слух, что против них сам демон. Намджун этого не слышит, у него рассечена бровь. Ничего страшного, но кровь слепит на один глаз. Он один, против троих, больную руку жжёт, но его спасает, что против него люди, и, как волк в своей сути, он выносливее и злее. В Намджуне чистейшая ярость, в крови и каждом вдохе. Отстаивать свою свободу и территорию — заложено в нём природой. Он замахивается и бьёт, снова замахивается и бьёт. Так, пока всё не закончится. Ему легче ориентироваться по звукам, он легко сохраняет равновесие, когда уклоняется от чужой атаки, но даже к нему можно подобраться со спины незаметно. Намджун чувствует его слишком поздно и даже не успевает обернуться. Он готовится отклониться, приняв удар на плечо, защищенное кольчугой, но огромное черное пятно с рыком бросается на него. Задевает лапами плечи, заставляя к самой земле согнуться, вскарабкивается одним прыжком на спину и бросается на врага. Воины в ужасе ахают, а Намджун, наконец, вытирает рукавом глаз. У волка вся морда в крови, а глаза совершенно ошалелые и бешеные, но впервые альфа его не боится. Намджун кивает, за долгое время действительно понимая очень многое. То, что было у него всегда под самым носом. — Он по левому флангу. Ещё жив, насколько я знаю, — Намджун хрипит, кашляет и улыбается, когда чёрный хвост исчезает в толпе под лязганье мечей. Юнги был прав. Им двоим делить было нечего.