Амальгама

Ожидалось, что Чонгук будет рвать и метать, замостит Тэхёна по частям в стену. Но, напоровшись на взломанную дверь и освобожденного спящего Тэхёна, как-то успокоился, подоткнул одеяло и тут же вышел в круглосуточный за новым замком, выбирал долго, остановился на несложном накладном. Запирать Тэхёна на засов он не намерен. Установку закончил поздней ночью, после положил на тумбу новые ключи и взглянул в зеркало прихожей. Рассмотрел потную кожу на лбу, поправил растрепанную челку. Во взгляде не находится свирепости. Он должен злиться и пойти затрахать Тэхёна в наказание за то, что тот посмел принять прошлое обратно. Но Тэхён здесь. И поэтому его не в чем уличить. Разговоры об этом имели место быть между пытками, в то время, когда Чонгук невзначай замечал нехватку человечности в воздухе. Не то чтобы ему хотелось проявлять гуманность и как-то нянчить чужие воспоминания. Просто Тэхён выглядел изможденным и слабеньким, устало моргал мокрыми ресницами и тяжело дышал, выпрашивая перерыв не устно, а изнутри, по-своему, в плохо читаемом поплывшем взгляде. И Чонгук спрашивал, а что было до всего этого, их марева, пустыни, порева и строго разделения на роли. Тэхён отвечал: «Отношения», и Чон недоуменно пожимал плечами. Как можно было променять уютное всезонье вдвоем на жестокость и неравенство? И не давал отвечать, приваливаясь к Тэхёну и терзая его губы, изводя язык и лишая кислорода, снова втирался вглубь бедер и толкался вовнутрь жарко и с силой, не собираясь щадить. Ему всегда хотелось развенчать один миф. Будто люди обязаны чем-то друг другу, единожды возжелав. Чонгук хочет забирать всё, что для Тэхёна, всё, что ему принадлежит и предназначено. Он слизывает с него всякий раз нечто большее, чем испарину, высекает искры об изгибы тела, давится сладостью карамельной кожи. И Тэхён, пораженный ударом в тысячи вольт, молится на зависимость, от которой невозможно избавиться. Это его ошейник, его наручники, он сам себя заковал и подобрал в хозяева отражение. Поутру Тэ надеялся очнуться в пелене облаков Эдема, а очнулся рядом с мирно сопящим Чонгуком, он обвел пальцем его висок, скулу и подбородок, коснулся губ, прижался к ним; и тут же полоснуло по бедру ногтями: Чонгук открыл глаза. Несколько минут запредельного молчания, которое попиваешь через соломинку, медленно приходя к выводу, что не вывернуться. Лед уже расслоился кубиками по венам. — Ты думаешь, что я больной, да? — Чон прорезает ладонью щель между крепких ляжек Тэхёна, а тот дышит неровно и тяжко. — Нет, я так не думаю. Я читал недавно одну книгу про серые оттенки. — И ты надеешься — Гук приближается, наваливается сверху и целует в шею. — Надеешься, у нас так же? — Нет, у нас все намного хуже. И последнее слово он выстанывает, прогибаясь, впуская Чонгука и впадая в анабиоз от нахлынувшей сплошной боли. Искренности нет и не будет, его душат, разгрызают, целуют и раскатывают тестом по простыни, а текстом устно вбивают одну правду: — Ты принадлежишь мне, Тэхён. Соглашается, смазывая испарину с виска Чонгука и чувственно доводя влажные губы по переносице ниже. А после не рыпается, даже от того, что все жжется и раскалывается от малейшего вздоха. Чонгук уходит в душ в одиночку и, вернувшись, сразу же идет на кухню, чтобы был завтрак, сытно и празднично. Утренний секс для него почти торжество. Тэхён выбирается через двадцать минут, кряхтя и переламываясь, потом стоя съедает тосты и выпивает кофе. — Чонгук, что там на работе?... Должно быть, пресно разговаривать о будничном и рутинном, но Гук не злится и отвечает вполне охотно, местами улыбается, местами роет благодушной интонацией воздушные ямы. Говорит о том, что сокращают штаб и делают перестановки, что Чонгук теперь занимает его, Тэхёна, кабинет. Но если бы он отнял только это... — Мне кажется, мы могли бы вернуться к нормальной жизни, — предполагает Тэ и осекается под пальнувшим по ребрам взглядом. — Могли бы. Чонгук, ну пожалуйста, давай попробуем… Он такой сложный, закрученный, как нескончаемый детектив, но на самом деле, весь вытканный из драмы, о сути которой Тэхёну остается лишь догадываться. Чон подходит к нему и прижимает к себе, позволяет уткнуться подбородком в плечо. Они забывают о правилах вне привычной игры, и оттого у Тэхёна на глаза наворачиваются слезы и ему взаправду хочется вырваться из оков, вылететь в щелочку окна маленькой ненужной душонкой, испариться в облачко, пролиться дождем и закапать Чонгуку щеки. На прощание. Слишком часто Тэхёном овладевает ужас перед той силой, которая делает человека таким близким к безумию. Ему нравится думать, что до смерти пару сантиметров и секунд, он несется по тоннелю на огромной скорости и предчувствует впереди обрыв. Мелькают огни, а следующим тактом в песне, кадром в фильме, становится Чонгук. Всецело. И в его объятиях постоянный ток и ожидание опускающегося лезвия гильотины… Всего лишь раскрывающиеся заново веки. — От тебя пахнет лубрикантом, — и Чонгук впечатывается в Тэхёна губами, заламывая назад руки, жадно пытая. Острый кончик его языка леской рубит Тэхёну артерию. Втягиваясь в болото из человеческих слабостей, можно прозябать в нем сутками и быть слепым, беспомощным. Чонгуку показалось, что он поехал крышей, нечаянно прочувствовав приподнятые уголки губ, переломался об улыбку и медленно отстранился, вглядываясь в раба своего по-новому, ластясь к нему и щекоча кожу о ресницы. Если он выдерживает и такое, сохраняя рассудок, возможно ли… Тэ закидывает ногу ему на бедро и нежно шепчет имя, отвечая фоном: да, бери, кромсай, издевайся, как хочешь. Но… — Я твой. Напряглись желваки, мышцы, Тэхёну в грудь уперлись ладони. Чонгук не дал обнять себя дважды. И на этот раз ушел из дому, не запирая. Ушел и не появлялся целый день. Тэхён знает: он считал часы.

***

Когда на улицах зажигается свет, Чимин зашторивает окна не сразу. Несколько минут сидит в тишине и думает, что делать: щелкать ли по выключателю или, набросив куртку, выходить прочь, колобродить снова у стен чужого дома. Он вовсе не обязан выступать спасателем и спасителем, перерезать трос на шее того, кто затянул его сам. Но, господи, они были вместе. Не какое-нибудь случайное и плотское, а иное, выращенное на ласках и сладости. Они засыпали вдвоем, обнимались сутки напролет, изучали друг друга губами и баловались со сливочной пенкой в коктейлях, разглядывали узоры влажной кожи. Чимин до сих пор помнит, как Тэхён стонет, как извивается в возбуждении и дышит на ухо, раздирает спину ногтями, помнит его утренние и всевозможные улыбки, то, как он морщит носик, то, как говорит и иногда жеманится. С Тэхёном они прожили бок о бок один год, незабываемый, залитый в утопической нежности, будто в янтарной смоле, и Чимин представить не мог, что в извращенных подчас фантазиях партнера таится дьявольское начало, так и ждущее своего личного владельца. На самом деле трудно не понимать, что Тэхён обрел настоящую, желаемую свободу. Именно так он представлял себе идеальные отношения, будоражащие и захватывающие. Чимин не старался соответствовать его ожиданиям, он любил… просто и без изысков… и любит по сей день, хотя отряхивается иногда от этой жестокой мысли, сроднившейся с абсурдом. Расстались как-то глупо: Тэхён начал отдаляться, игнорировать, пропускать звонки, сообщения, мяться в постели и жаловаться на головную боль. Чим ушел сам, однажды и наскоро собравшись. Они почти не прощались. И поэтому возвращение для Чимина не стало сложным, но шокирующим уж точно. Обнаружить голого и истерзанного Тэхёна… И с этой же картинкой в воображении, дрочить себе дома в ванной, нюхая шелковый шарф, все еще пахнущий тем телом, дрочить, пока не устанет рука, так и не дойти до Тэхёна, не попробовав его вызволить. Почувствовать себя мерзким. Чимину, честно, страшно. Он видел Чонгука со стороны, выходящим из подъезда. В нем всё идеально и слаженно, лицо бесстрастно-красивое, какие у всяких сволочей, обдирающих за жизнь не одну шкуру, одежда с иголочки, взгляд прожженной дворовой псины, могущей прищучить любую породистую суку. Но веет от него чем-то, с чего начинает подташнивать. Либо у Чимина чересчур высокая восприимчивость, либо он так на него зол. На работе и дома Чимин помышляет о том, чтобы разузнать о Чонгуке побольше, прежде чем подкрадываться, а потом не знает: надо ли. Потому как самая противная заноза в том, что Тэхёна всё устраивает. Иначе бы он не оставался там. Раньше его никто не удерживал. Если бы кому-то и пришло в голову применять силу, Тэ нашел бы способ избавиться, вывернуться, сбежать… Да, Чимину было известно, чем занимался Тэхён, еще до того, как они стали спать вместе, он знает о его детских годах, всех смененных школах, друзьях, которых уже и сам Тэхён давно позабыл…

***

Наступать на одни и те же грабли Тэхёну привычно. Порой он умудряется споткнуться на том же самом месте, что и вчера. Надев ошейник, без которого шее вдруг не стало уютно (потому что Чонгук еще не вернулся), он взял с полки книгу и встретил новый рассвет, даже не открыв ее, но щупая кожаный переплет и поглаживая пах, касаясь сосков, надкусывая запястья. Потом одернул пижамную рубашку вниз и замер, стиснув зубы. Расхотел пользоваться привилегиями. Шёл третий день взаперти, в тишине и одиночестве. Если Чонгук вдруг испугался и ушел насовсем – будет странно и смешно. Получится, что худшим зверем предстает Тэхён. Временами он скучает по фирменным издевательствам. Феноменальным открытием становится то, что он продолжает ждать Чонгука, как ненормальный, надеется услышать его голос, испробовать его одержимость, прогнуться под ним и, содействуя, подчиняться. Но Чонгук не спешит возвращаться и за вещами, никак себя не являет. Тэхёну жутко от того, что он один на один с игрушками и прищепками, он не может качественно себя отшлепать и резать получается почти без удовольствия. Поэтому спустя неделю он приводит квартиру в порядок, себя в божеский вид – и впервые за долгое время выбирается на улицу. Там ничего не менялось: те же люди, улицы, правила и ритуалы, серый асфальт и бессменное небо. Под которым нигде не видно ни Чонгука, ни следов его, ни частиц. Тэхён угнетен тем, что не насытился, но успел беспардонно и так неудобно влюбиться в изверга, в котором, словно сквозь решето проглянуло солнце, на одно малюсенькое неуловимое мгновение. И это солнце решило погаснуть, сотворив самую безжалостную пытку. День ото дня Тэхён пытался вернуться на рельсы обычной жизни, но ночами затрахивал себя до износа и иногда крови. Он отчаянно желал мужского тепла, сильных рук и чьей-то страстной вовлеченности. Потому несильно удивился, когда осознал, что пришел к порогу чужого дома, что лицо Чимина, застывшее напротив, вдруг показалось родным и вполне естественным. И что последовавший долгий разговор обо всем и ни о чем, завершившийся в постели, никого ни к чему не обязывает. Тэхён вернулся на место, пригретое для него навсегда. Чимин принял его ласково и страстно, зализал ранки, отполировал тело, обмакнул в пенной воде и трахал упоительно и долго, в перерывах зарывая пальцы в волосы и выцеловывая губы до красноты. Отсиживаться у Чимина оказалось приятным занятием и способом отвлечься. Тот не стал расспрашивать подробностей о Чонгуке, завернул Тэхёна в пелену заботы и понимания, нежности. Она и вполовину не отдавала тем, что преподносил Чонгук, едва прикасаясь… Но ее хватало для ощущения нужности, для поддержания жизнеобеспечения. Сходясь и расходясь в удобное время, Тэхён и Чимин пришли к выводу, что вдвоем легче приживаться. — У вас совсем ебанутые отношения были, — позволил себе высказаться Чимин, когда степень угнетенности Тэхёна сошла на нет. — Не согласен, что ли? Тэ вытянул ноги на коврике и позволил Чимину гладить живот. — Не согласен. Я люблю его. — Ничего, что я тут? — Не обижайся, — Тэхён перебирает пряди его волос и улыбается. — Ты мне тоже нравишься. — Потому что я тебя трахаю, пока твой повернутый кобель в загуле, — Чимин не обиделся, конечно, но поднялся. Ему тяжело дается дыхание, потеют ладони, и хочется сказать что-то разрушительное, но он сдерживает порыв и протирает уголки глаз. — Будешь ждать его вечно, как собачонка какая? — Буду, — тут же отвечает Тэ, — если кто-то даст мне эту вечность для ожидания. — Как романтично. Аж на зубах скрипит. Фу, блядь. — Меня всегда привлекала твоя прямолинейность. — А меня твоя наивность. — Извини, что так вышло… — Тэхён подтянулся и уложил голову Чимину на колени. — У нас с тобой. — Как-то никак? — Да. И то, что Чимин будет прощать, ждать его и любить до гробовой доски – можно не произносить вслух. Чимин готов пожертвовать чем угодно. Ему снова нравится каждая мелочь, принадлежащая Тэхёну. Поцелуй получается солоноватым из-за съеденных крекеров, но никому уже не важен вкус.

***

Беспорядка особо не водилось, но Тэхёну, в отсутствие Чимина, захотелось внести свою лепту в наведение чистоты, и он бросил вещи из корзинки в стиралку, включил радио и смахнул с мебели пыль. В комнатке, что Чимин отвел для кабинета и занятий (а он так и продолжал репетиторство), нашелся угловой шкафчик, дверца которого выглядит обманкой. Тэхёну не нравятся чужие секреты, он предпочитает быть бессовестным варваром, и несколько часов проводит в хитростном взломе замочка. Справившись, готов оторвать себе руки за любопытство. Распахнув шкафчик, он перестает улыбаться и долго стоит неподвижно, мокрыми глазами пробегает по линиям и контурам. На него смотрит он сам. С детских фотографий и до тех, что в соцсети, с корпоративов на работе. Здесь его нижнее белье, исчезнувший прошлогодний парфюм, школьные медали и карандаши для подводки, какими иногда Тэхён грешил… Шелковый шарфик, следок из кроссовка, бижутерия, даже сломанные наушники. Это действующий алтарь в его честь, коллекция крохотных фетишей и пристрастий, история его жизни. К вискам хлынула кровь, Тэхён начал задыхаться и едва смог отойти на подкашивающихся коленях. Он должен бежать отсюда, как человек, примагничивающий психозы и расстройства, их множащий многократно. Чонгук не подарок, конечно, но его действия хотя бы открыты. От Чимина ожидать можно вообще чего угодно. Кто из них сумасшедшее? Наверное, сам Тэхён. Вернувшись к себе, он швыряет вещи и документы в рюкзак, пересчитывает оставшиеся деньги и не забывает забрать ошейник, чувствуя, что безопасности больше нет. Всё именно так, как он любит.