***
Машины проезжают под окнами одна за другой, меняют ряды. А со стороны кухни слышны детские голоса с площадки. Чонгука раздражает абсолютно всё, что он слышит и видит несколько недель, проживая тягостно и прожевывая всухомятку безвкусные обеды и лапшу быстрого приготовления. Он больше не вернется обратно, ни в город, ни в участок, ни тем более – в ту квартиру. Жизнь подсказывала ему, что настоящий пиздец начинается тогда, когда без человека плохо. И если бы это «плохо» имело углы, Чонгук бы порезался о каждый. Чем дальше он от Тэхёна, тем сильнее его колбасит, накручивает нервы. Не совсем тоска, но что-то близкое к тому, когда кроме мыслей о другом человеке не остается нихуя полезного. Пробежки по утрам стали дольше, часы в спортзале выматывающими… Просто для того, чтобы не обращать внимания на то, как меняется реальность. Искажается, если быть точным, воспаляется и ложится на плечи пудом камней. Чудовищный раненый зверь в человеческом обличье потерял свою бесноватость, пока бежал прочь. На его запах кто-нибудь наточит блестящую косу. Из колонок соседней квартиры тащит Лана Дель Рей с «Ultraviolence». Интересно, насколько у них с Тэхёном было «ультра»? Было мега, местами даже страшно, как они друг друга не поубивали. Один мог принимать за раз почти до смерти, другой давать. В момент, когда среди обычных рабочих будней заданием приставили следить и, в конце концов, арестовать некоего Ким Тэхёна, Чонгук и не подозревал, до чего дойдет. До запирания себя дома, чтобы больше никому не навредить, потому что мир стал вдруг в разы опаснее, кишит монстрами. Продевая иглу сквозь ткань, Чонгук без наперстка ранит себя раз за разом, ругается, отбрасывая вышивку, и хватается за мобильный, посылая сигнал «SOS». Потом думает, на каких основаниях, не беспочвенна ли его тяга. Гудки давящие и гулкие, после короткого сигнала приходится оставить сообщение, поразительно ненавязчивое и бестолковое, с точным до последней циферки и буковки адресом. И если даже Тэхён на другом конце планеты: он непременно окажется здесь уже завтра, перешагнув разом и через океан. Чонгук стал полицейским не затем, чтобы бороться со злом, но чтобы прятать собственные кошмары, покрыться хитиновой обманчивой коркой. Его мама тоже была из полицейских, но арестована мужем, посажена на цепь, с которой не отпускалась месяцами. Чонгуку было около шести, когда он подносил ей кошачью миску и поглядывал с ужасом на отца, разрешающего погладить замученную мать по голове. «Это потому, что я люблю её». Чонгук не особенно-то и верил, но в чем он мог разбираться? Нюансы запомнились плохо, но вшились намертво крест-накрест. Однажды отец ушел из дому с большим пакетом для мусора, наполненным знакомыми очертаниями, и после этого Чонгук больше не видел родителей. Его забрала к себе тётка, сестра по матери. Правда, нужен он ей был, как собаке пятая нога: для того, чтобы помогать по дому и ухаживать за своими двумя младшими отпрысками-погодками. И Чонгук таскался за ними и ухаживал, а еще был крайне нелюбим старшим двоюродным хёном, с которым три года разницы. Они воевали долго, пока подростками не сцепились в драке, а после целовались, как ошалелые, и в свои неполные шестнадцать Чонгук сообразил, что именно мальчики – созданы для него. Правда, он всегда придерживался политики тела, и никогда не обращал внимания на то, что тела думают и чувствуют. Еще он истязался и извращался над ними, как умел, ничего не прося взамен. А те сбегали в ужасе и, как правило, снова оставляли Чонгука в его излюбленном положении, ни сверху, ни снизу, а в одиночестве. Позиция «моно» - как самая жестокая. Полируя пальцами стекло сухой душевой кабинки, Чонгук обнаруживает исколотые подушечки пальцев и давит на них сильнее, крохотными рубиновыми капельками пишет: «Тэхён». Из этих царапин напрочь вытекает вся гордость, вот она – размазалась, соленая, бледно-розовая и едва заметная, но ощутимая для языка.***
Если не считать усталости и взмокшей от бега спины, то Тэхён – счастливейший из смертных. Счастливейший из замученных и обретших свободу. Владелец его мук заключен под стражу в высокой башне. Он не раздумывал ни минуты и, приехав, уставился на железную дверь с коробкой домофона. Осталось нажать три цифры. Один-девять-семь. Затем Тэхён поднимается в лифте, привалившись к стенке и тяжело дыша, оглядывает уставшее отражение в зеркале. Набегался, запыхался, ошейник давит. Таким, уставшим и растрепанным, его и должен увидеть Чонгук? Не важно, господи. Уже ничего не важно. На дрожащих ногах он подходит к нужной двери с золотой номерной табличкой и стучится едва слышно и немного громче в логово самого дракона. Однотонный щелчок, дверь поддается сама, но Тэхёна бросает в жар, и ладонь соскальзывает с кругляша ручки. Что, если он войдет и снова не сможет уйти, а вдруг уличный свет в коридорном окне – тоже в последний раз?... К черту. К самому настоящему черту. — Чонгук..? Окно настежь, шторы надуваются огромным тюлевым шаром. Тэхён, сглотнув, подбирается и опирается на подоконник, осторожно выглядывая. Обычная улица, испещренная лужами, прожаренный выхлопными газами воздух. Никакого фарша и признаков самоубийства, молодые мамочки катают коляски по тротуару вдали. Отлегло. Руки не чужие, а долгожданные - ныряют Тэхёну под одежду и плотно окольцовывают талию, на ухо бархатно вливается: — Я скучал. Тэхён будто расслоился и не посмел собраться заново, прилипая к Чонгуку теснее. Вообще, ему хотелось бы развернуться и влепить ему пощечину… Но это так жестоко! Чонгук тянет его за ошейник и слюнявит ему шею, втираясь пахом между ягодиц. Наглость его неисчерпаема, бесит. А сам он горячий и требовательный. — Ты же хотел так, чтобы я тебя не нашел? — наклоняя голову, чтобы открыть шею для поцелуя, выдыхает Тэхён. — И зачем позвонил тогда? — Потому что твое место пустует. Ты незаменим. — Неужели?... — Да. Они словно полжизни так спорили и приходили к тривиальным выводам, вели беседы далеко не возвышенные. Тэхёну не хватает кислорода: Чонгук отнимает поцелуем и заводит его тонкие ручонки за спину, защелкивая браслеты и прикусывая опьяневшей жертве губу. Разорванное пространство между их телами отдает жаром, Тэхён смотрит Чонгуку в глаза, хищные и злые, плавится, обтираясь о стояк. Ему жутко хочется, чтобы Гук вогнал член ему в глотку до рвотного рефлекса, а потом долго травил, отдирая многозначительно и беспощадно. Но Чонгук едва касается и гладит сталь наручников, будто те продолжение Тэхёновой кожи, его пальцы соскальзывают на запястья, а на губах рисуется шлифованная и неестественная улыбка. Ему это всегда плохо удавалось: либо плейбой, либо бесчувственная оглобля. Может быть, им обоим грозит опасность. Тэхён не решается раскрыть рот ни для чего, кроме как принятия теплого и влажного языка. Разговоры отложены на неопределенный срок, по Тэхёну выжигают ладонями, и лавины из дрожи катятся к низу, тая у животов. Чонгук тащит Тэ к кровати, сдирая на ходу сливовый свитшот, ласкает его соски и роняет в месиво смятых простыней, снова припадает к губам, задевая петли зауженных джинсов, грызет ошейник, выцеловывая шею. Каким изящным кажется ему Тэхён, каким славным. Настолько, что придушить его подушкой прямо сейчас было бы отличным избавлением. В некотором роде Чон чувствует себя предателем, если вообще способен чувствовать. Так и должна выглядеть измена. Пришел несмотря на подкатывающий ужас, сбежал из лап одного ублюдка в лапы другого. Тэхён действительно скучал по Чонгуку, по нервотрепке и субординации, гранулированной близости, грубому сексу и безумию. В конце концов, по его чертам и прикосновениям, он передается в его руки с охотой и возвращается к статусу подневольного. Хотя Гук не упорствует и не давит силой, затесался между упругих ляжек и обсасывает там каждый сантиметр, подбрасывая Тэхёна выше. Что-то подсказывает тому: у них не может быть нежности в избытке. А та и тошнотворна в огромном количестве, поэтому пусть лучше так. Он себя не жалеет, но любит, и Чонгуку не претит устоявшийся эгоизм, переслащенный. Фактически, Тэхён здесь не ради Чонгука, а потому, что не мыслит своего существования без зависимостей. Он такой не нарочно, ему сложно отдавать чувствами, но отдаваться в пользование проще. Гук сел ему на грудь, пережав легкие и ударил, невзначай и неясно почему. Просто захотелось вмазать по личику, разбив губу. И еще раз – с другой стороны, сколов ссадиной скулу. Тэхён дернулся и застонал, слизывая выступившую кровь, весь сжался и посмотрел испуганно, кротко. Как Чонгук привык, создавая новые увечья. Пальцы, обмазанные лубрикантом, вписались в Тэхёна всего на несколько минут, а потом он закинул ноги на бедра Чонгука и выгнулся. Размашистый и точный толчок целиком вовнутрь, Гук ухватился за тонкую кожаную полоску на шее и рыкнул, вливаясь голосом в густой басистый вскрик, всхлип. Он скрепил обездвиженные руки Тэхёна над его головою, продолжая двигаться и наблюдать, как искажается в гримасах наслаждения и боли подпорченное кукольное личико. Чон обещал отпустить, когда станет доверять. А Тэхён не задумывается, извиваясь под ним и содрогаясь, хрипит и стонет во весь голос, как удавалось не всякий раз по вине кляпа. Они оба манипулируют друг другом и еще больше угнетают. Там, дальше, нет никакого будущего - развалины. И он остается здесь. Повергнутый Тэхён, вымученный через пару часов настолько, что бессильно припадает губами к ребрам Чонгука, как к святыне. Наручники снова отпечатаются надолго, у Тэ горят косточки на запястьях. Зато у хозяина все еще ничего не горит. Он тащит испачканного и мокрого Тэхёна за волосы в ванную, швыряет его по кафельной плитке, избивая под проливным дождем душевой до тех пор, пока не становится уверен, что ошибка не повторится. Через десять минут, связанный и полуголый, с ноющими костями и мышцами, Тэхён лежит на полу и жалобно смотрит в спину спящего Чонгука. Ему все равно хочется к ней прижиматься и, затаившись, целовать в каждый позвонок. Он не подает сигналов бедствия и не жалуется, будто подозревает, что ему всё еще могут помочь.