Я тебя не отдам (рабочее)

Я не слушал его – так и не обсушившись, вышел в коридор. Грюм, наверное, дежуривший у входной двери и кинувшийся ко мне чуть ли не с распростёртыми объятиями, рассмотрел мой «цветущий вид» и застыл, вероятно, соображая, куда меня могло занести странное проклятие. А затем, отмерзши, заорал: – Молли, твой пациент! Миссис Уизли, по-видимому, всю жизнь проживающая на кухне, оттуда и вынырнула и, издав непонятный звук, который в равной доле мог быть и смешком, и удивлённым возгласом, потянула меня к очагу, попутно очистив от налипшей грязи и высушив мокрую одежду. Я почти сразу согрелся, но мне пришлось выпить Перечного зелья, затем впихнуть в себя запеканку, а после – заполировать всё чашкой горячего чая. И даже пристальный взгляд Грюма не мог расшевелить меня на злые и кровожадные мысли – в голове было только одно: добраться до ванны и постели. Грюм следил, как ловко Молли обо мне заботится, и в паузы вставлял вопросы, которые ему, по моим догадкам, надиктовал Дамблдор. Подозреваю ли я кого-то в шутке – на этом миссис Уизли грозно выдвинула бюст в сторону отставного аврора, собираясь, вероятно, дать бой в защиту близнецов. Видел ли я проклинавшего? Нужно ли мне что-нибудь особенное? На последнем вопросе он фыркнул: моё лицо – я почти уверен, хотя, понятное дело, не видел – выражало шокированное недоумение, ибо услышать от Грюма даже намёк на заботу можно было куда реже, чем от воплощения Мирового Зла – Лорда Волдеморта. Получив троекратное «нет», сказанное очень уж жалостливо, он долго сверлил меня подозрительным взглядом, потом хмыкнул, почесал кончик носа и поднялся. – Я отправляюсь к Альбусу в Хогвартс. Если вспомнишь что-нибудь, присылай своего домовика с письмом… – Я ему сову одолжу! – перебила речь бравого аврора Молли. Грюм глянул на неё, как на врага, но смолчал. Грюм ушёл, а Молли отправила меня в постель, наказав Кикимеру осчастливить хозяина не одной грелкой. Домовик прокомментировал её повеление по-своему зло, не выбирая выражений. Однако количество грелок, одеял и уровень натопленности в комнате резко возросли. Но, несмотря на её хлопоты, я всё же заболел – поутру не смог сам подняться с кровати: кружилась голова, тело одолевала слабость, а нос был забит. Кикимер причитал надо мной, таскал откуда-то зелья, но практически весь день я провёл в постели, где-то между сном и бредом. Потому что только в бреду мне могло почудиться, якобы я вижу комнату Тома, его самого, и как он увлечённо орёт на Снейпа, вменяя тому в вину, что кто-то там, у чёрта на куличках, умирает от неизвестной хвори. Болел, однако, недолго – на следующее утро я проснулся если и не свежим и полным сил, то вполне себе съедобным огурцом. Кикимер, цветущий, как высокогорный эдельвейс – пух в ушах у него, по крайней мере, клубился примерно также, притащил мне полный поднос снеди и долго ворчал, когда я после еды собрался помогать Молли. Пришлось даже напомнить ему, что, судя по поступкам, «предательница крови» на моей стороне. – Кикимер может пособить ей сам! Хозяин слаб! – протестовал домовик, но я оставался непреклонен – помогать с готовкой буду я. И уже на пороге комнаты мне почудилось, что эльф пробурчал: – Почти крёстный хозяина убьёт старого Кикимера… Однако мироздание бросило все силы, чтобы я так и не коснулся лопатки и миски: мне стоило повязать фартук на талию, как в особняк вломился Грюм, безапелляционно заявил, что сегодня я позавтракаю в Хогвартсе и дал на сборы пять минут. Их я потратил на инструкции Кикимеру – мало ли что могли придумать эти два старых обалдуя. Ситуация показалась мне ещё более зловещей, за порогом особняка нас ожидала парочка бравых авроров с палочками наголо. Весь наш путь до Хогвартса меня тревожил один-единственный вопрос: приготовили ли мне именную камеру в подземельях замка или нет? Я шёл как на казнь, подгоняемый вечно суровым Грюмом, и не мог надышаться свежим воздухом свободы, будучи абсолютно уверенным, что ещё долго мне не суждено им дышать. Зря! Мой пессимизм в вопросах будущего уже несколько раз не оправдывался. Собственно, как и в этот – никаких камер и подземелий меня не ждало. Был Дамблдор, чуть ли не засветившийся от радости, что с «его мальчиком» не случилось ничего из ряда вон выходящего и был чай с разнообразными сластями, к которым я не притронулся. Во-первых, столько сладкого я осилить не смог бы физически, а во-вторых, сладости подают холодными, а изливать свою душу, слопавши пару капель Веритасерума вместе с ними, поопасней прогулки со злобной химерой. Но самое главное: ни меня, ни Дамблдора проклятие никуда не закинуло – мы спокойно сидели напротив друг друга и пили чай, разговаривая о чём-то малозначительном. Грюму наше расслабленное общение, по-видимому, не нравилось: он дёргался и шумно сопел, когда слышал, что директор называл меня своим мальчиком, одаривал злобными взглядами, если в моём ответе можно было вычленить похожее на похвалу Дамблдору. Вначале стало неудобно – я даже старался контролировать каждое слово и не касаться скользких тем, но затем мне пришла в голову своевременная мысль: а будет ли директор реагировать столь бурно, если я сделаю вид, что заинтересован в Грюме немного больше, чем в соратнике. Старый аврор сидел неподалёку, но, конечно, не настолько, чтобы я мог невзначай положить ему на колено руку или ещё как-то продемонстрировать своё расположение. Впрочем, изобретать ничего не пришлось – Грюму тоже было не чуждо увлечение сладостями. Всё получилось само собой: я так заговорился, что не заметил приближения аврора, вздрогнул, чай в моей чашке всколыхнулся и выплеснулся на его мантию. Грюма не обожгло, но я всё равно испугался и бросился вытирать платком испачканную одежду – по официальной версии палочки у меня не было, и я её оставил дома. И что же случилось с добрым дедушкой Дамблдором? Нет, он, конечно, пытался взять себя в руки и даже одарил меня улыбкой, но было хорошо заметно, что ему далеко не безразлично, кто и как смотрит на его – тут уже я не сомневался – сердечного друга. Но всё-таки директор ревновал красиво. Никаких тебе проклятий и скандала – меня просто попросили не утруждаться, удалили мокрое и сладкое пятно заклинанием, но обтекаемый разговор обо всём на свете направился сугубо в деловое русло, будто бы Дамблдор хотел от меня побыстрее избавиться. Мне выдали пергамент с заклинанием, которое следовало прочесть без ошибок, палочку и носовой платок кричащей расцветки. Пояснить, кому и зачем понадобилось это волшебство, по старой привычке никто не удосужился, и мой вопрос в тему просто проигнорировали. За что и были наказаны: моё произношение сложно назвать даже сносным, а вкупе с нежеланием колдовать – так и вообще безумно корявым. Старики морщились и хватались за головы – Дамблдора, вероятно, кидало в пот от ужаса, что я начарую таким варварским способом, и он вытирал его выданным мне платком. В конце концов, в желудке у меня забурчало – одним чаем сыт не будешь, и я понял: пора с этой забавой закругляться. Да и что-то подозревающий директор расщедрился на коротенькое пояснение: это, мол, противочары от нашего с ним общего проклятия. С горем пополам я прочёл заклинание, за что мне насыпали полный карман конфет, и пожелали доброго дня, настойчиво направляя к выходу. Когда я вышел из кабинета (у подножья лестницы меня ожидал очередной провожатый), внутри его назревал серьёзный разговор. Настолько, что даже сквозь толстую дубовую дверь слышались обоюдные упрёки. Старая семейная идиллия… Я возвращался на Гриммо с прекрасным настроением. Конфеты я пожертвовал аврору, который обрадовался презенту настолько, что позволил немного погулять по чахлому скверику и подышать свежим воздухом. Я не знал, когда мне снова разрешат выйти из уже опостылевшего дома. Сидя на полуразвалившейся лавке, я смотрел на медленно плывущие по небу облака и думал. Конечно, немного жаль, что Дамблдор теперь снова мог беспрепятственно вламываться в мой дом, морально я был готов к новым приключениям. И уже даже догадывался, кто будет моей следующей жертвой. Но сколько бы я не предвкушал и не тёр «лапки», а лезть в новые проделки не торопился – оступиться и потом заплатить за это наивысшую цену было легко, как никогда. Вальбурга Блэк следила за мной, точно коршун за невинной перепёлкой, и в её глазах читался укор. Ей, давно почившей, вероятно, каждый миг промедления виделся годами затворничества в портрете. Жизнь снова вернулась на круги своя: кухня, Джинни, Рон, намёки на нашу предназначенность с младшенькой Уизли и библиотека. Я не могу сказать, сильно уж продвинулся в изучении волшебных наук, но кое-что я, конечно, почитывал. Вальбурга несколько раз намекала: мол, пора избавляться от захватчиков, и тогда ты свободен, наследничек, но я тянул резину, будто чувствовал, что бесконечно везти не может. Предчувствие не давало мне разойтись в полную силу: слишком уж торжествующая Вальбурга, моя интуиция или страх в глазах Молли; но шалил я уже без вдохновения – просто пакостил. Подсунул соль вместо сахара Дамблдору – не получил даже искры удовольствия от его ужимок, когда он эту бурду выпил. Прожёг (нечаянно, но тщательно прицелившись) дыру в новом платье Джинни – она так надвинулась на меня, того и гляди, раздавит бюстом. Но главная шалость настаивалась положенных три дня в новолуние под крышкой в чугунном котле. Предназначалась она Грюму. Ничего опасного: не Амортенция – и то хлеб. В книге Густавсон всё же написал контрольные параметры зелья – видно, понимал, что ею могут пользоваться и такие неучи, как я – цвет бирюзовый, без осадка и неуваренных составляющих, жидкое (наверное, были прецеденты), после остывания не дымится. Два из трёх признаков правильного снадобья я выполнил: моё творение тяжело перетекало из края в край (но всё-таки текло!) и не дымилось. Цвет я бы не назвал бирюзовым – скорее голубым, подобно яйцам дрозда, но выпадать в осадок оно не спешило и никаких лепестков в нём не плавало. В общем, для Грюма – самое то. Для Дамблдора я бы постарался сильнее, всё же какой-никакой пиетет перед его сединами и умом я имел, а Грюм мне решительно не нравился ни в профиль, ни анфас. Три дня зелье томилось под крышкой, вызревая и всё больше теряя зелень в своей окраске. На выходе оно оказалось настолько пронзительно-голубым, что нужно совсем не разбираться в палитре, чтобы назвать его «оттенка бирюзы». Чего я хотел добиться? Да, собственно, добиваться было нечего: Грюм и без того ронял слюни при виде меня, требовалось лишь немного снять его внутренние запреты. Короче, я собирался разбить эту бандитскую парочку. Расчёт был прост, как резиновая палочка: два довольно умных волшебника в паре представляли для меня большую угрозу, чем по отдельности и рассорившиеся в пух и прах. Оба показали себя ревнивцами, каких мало. Вывод не напрашивался – он просто лез в глаза. И надо же все усилия, даже такие куцые, были зря: Грюм и без зелья – оно до срока лежало в моём кармане – поторопился зажать меня в тёмном углу, пока директор изволил где-то шляться. Откровенно говоря, он сделал это качественно, и даром что старикан – от удушья едва не остановилось сердце, а он, воспользовавшись оказией, уже стаскивал с моего зада трусы. Я сделал вялую попытку отбиться, которую «Гэл» принял за угрожающую, и дальше всё напоминало мой оживший кошмар – борец Добра, отставной аврор Грюм бросил несколько латинских слов в моё полупридушенное тельце. Меня дёрнуло за руки, грозясь или вывернуть суставы, или оторвать запястья, пришпилило к стене, лишая даже попытки трепыхнуться. Я заорал, но голос исчез сразу за первым же воплем – на этот раз Грюм решил не оставлять мне инициативы ни в чём. Я отбивался ногами, ничуть не думая, что скажу, когда нас застанут. Мысли об изнасиловании было в голове тесно, и она дралась с моей черепной коробкой так же отчаянно, как и я с отставным воякой, у которого, вероятно, был бзик на цепях, сомнительном согласии и тощих мальчишках-курсантах. Брыкания закончились очередной латинской фразой, Грюм завернул меня совсем уж в непотребную позу «колени к локтям» и разодрал в клочья всю одежду от пояса и ниже. Сухой узловатый палец без нежностей ощупывал интересующее его отверстие, я беззвучно выл, уже не надеясь ни на какое везение. И вспыхнул свет. Я ранее говорил – угол, в котором я на свою беду решил спровоцировать отставного вояку, не освещался ни газовым рожком, ни факелом. Поэтому чей-то Люмос резко полоснул по глазам. Я и без того плохо видел из-за текущих слёз, но слышал нормально. – Ты сошёл с ума?! – Голос Дамблдора мне показался райской музыкой. – Ты что творишь? В доме полно людей, а ты… – Пусть бы меньше жопой крутил, – Грюм оторвался наконец от моей задницы. – Ничего для него нового. Потерпит. Но Дамблдор, как я говорил, умел ревновать красиво, по крайней мере, на людях. Он освободил мне руки, с остальным я справился сам: вытер слёзы, завернулся в предложенное директором полотенце. Но как бы я не старался успокоить себя, не получалось: меня колотило, в анусе жгло и тянуло, словно палец аврора торчал из него вместо анальной пробки. Дамблдор одарил усталой старческой улыбкой: – Прости, Гарри… Я будто знал, что последует, нырнул в сторону, от резкого движения повело. Я приложился плечом об угол коридора, а дальше меня словно выключили и включили в другом месте. Я смотрел на Дамблдора, нас разделяло пять или шесть ярдов пыльного и тёмного пространства и невидимый, но сильно фонящий магией барьер. – Ну что же, – в благожелательном тоне прорезалась злость. – Ты выбрал сам. Я предлагал тебе забвение и спокойствие. Ты решил по-другому. Он повернул голову к скалящемуся Грюму: – Пусть все покинут этот дом. Я затарабанил по барьеру. «Не оставляйте меня здесь!» – хотел заорать я, но не смог произнести ни слова – о заклинании немоты никто не вспомнил. – В Хогвартсе слишком много детей – это же целый замок заложников. Отпустить к Тому я тебя не могу – ты сильный волшебник, Гарри. Остаётся последнее средство… Но ты не переживай, умереть от голода мы тебе не дадим. Я сполз на пол, кусая костяшки кулака. В горле клокотал истерический смех. За что боролся… Не пройдёт и года, как особняк Блэков приобретёт призрака – я не сомневался, что больше в этом склепе не протяну. Или же просто свихнусь от одиночества и тишины. Я смотрел, как жильцы особняка уходят, таща в руках или левитируя свои пожитки. Молли обернулась. В её глазах стояли слёзы. Она вяло махнула мозолистой ладонью, что-то хотела сказать, но передумала, встряхнула волосами и вышла. Рон был последним в веренице покидающих дом. Он тоже, как мать, оглянулся, но вместо сожаления он плюнул в мою сторону: «Шлюха!» Я вскипел, словно чайник от заклинания. Барьер, дело лапок Кикимера, растаял – он уже не видел опасности хозяину. И сгусток злости, сорвавшийся с моих пальцев, прожёг дыру над входной дверью, осыпав Рона и замыкающего Дамблдора щепками и кусками штукатурки. – Прощай, Гарри, – Дамблдор не дождался моего ответа, поторопившись запечатать дверь снаружи. И ровно в тот миг, когда лязгнул замок, онемение спало. Мне показалось, что стены коридора тут же двинулись навстречу друг другу, сворачиваясь, дыхание перехватило и я, уже оглушённый воцарившейся тишиной, завыл. Сначала тихо, вцепляясь в волосы и корчась, потом во весь голос. Я не слышал утешающих причитаний Кикимера и криков Вальбурги, пытавшейся привести меня в чувство – я самозабвенно предавался отчаянью. Даже не представляю, сколько дней я провалялся в бреду, мечась в горячке на влажных и ледяных простынях. Кикимер пытался меня выходить своими средствами, но аптечка в доме очень ограничивала его. Так что пришёл я в себя с мокрым полотенцем на лице и привязанными к столбикам кровати конечностями. За окном солнце тешило горожан последними лучами, собираясь спрятаться за тучами до весны. На подоконнике сидел голубь, расправив крылья и сонно курлыкая. – Кикимер! – закричал я. – Развяжи меня, негодник. Домовик от счастья, что я очнулся, едва не взлетел к потолку, быстренько освободил мои руки-ноги, прокаркал насчёт завтрака и упорхнул. Подниматься с постели, собственно, было незачем, но я совершил над собой усилие и всё же сполз. Колени отозвались противной дрожью, но затем – с помощью стены – дело быстро пошло на лад. Я принял душ, сменил провонявшиеся потом тряпки и спустился поесть. В кухне царила непривычная тишина – Молли не танцевала со своими котлами и поварёшками, как бывало раньше. Кикимер уже накрыл на стол, неожиданно большой для одного меня. Я сел, уткнувшись в тарелку. Тени, колеблющиеся, будто дышащие, сгущались над моей головой. Тысячи недоброжелательных и злорадных глаз, казалось, роились, подобно мошкаре. Я мог поклясться, что слышал настойчивый шёпот домовых призраков: «Ты скоро будешь с нами… Будешь, как мы…» Я положил в рот кусок омлета, не обращая внимания на выходки моего сознания. Вместо сочного вкуса я ощущал горечь, бекон скрипел на зубах картоном, в горле стоял ком. Кикимер топтался рядом, пытался поймать моё одобрение, и я натужно улыбнулся, показывая, что в порядке. Я и в сотой доле не был в порядке, как стремился выглядеть в глазах старого домовика. «И это ещё не ночь, – «обнадёжил» я себя и пригорюнился. – Какой смысл жить?» Смысла не было, цели тоже куда-то запропастились – осталось только нудное и монотонное существование. Я что-то ел, спал, к тому же плохо, ковырялся в библиотеке, но ничего не смог запомнить. Никакого стремления учиться и понимать мир, который внезапно сузился до размеров пыльного умирающего особняка. Первой моё уединение нарушила Молли. Столкнувшись с ней на пороге кухни, я отметил, насколько плохо она выглядит – бледная какая-то, осунувшаяся. Её дрожащая ладонь сжала медальон с такой силой, что того и гляди металл раскрошится под её пальцами. – Я тут принесла… – Она бухнула сумки на стол, и Кикимер, ругаясь на прибывшую, поторопился сунуть нос в них, выискивая нужные продукты. Это не мешало ему бормотать под нос оскорбления и, если бы я не замер от неожиданности, что вижу живого человека, наверняка попросил бы вести себя приличней по отношению к даме. Молли его брань ни капельки не трогала, она шмыгала носом, деловито выгружая купленное для меня. – Спасибо, – вместо человеческой речи из горла вылетел какой-то вороний крик. Я закашлялся, потом уже разборчивей добавил: – У нас заканчиваются лечебные зелья. – Да, я принесу… В следующий раз… Она вытерла нос тыльной стороной ладони и, скомкано попрощавшись, поспешила уйти. После её ухода я спокойно достал булку, намазал её принесенным маслом и съел, почему-то не ощущая никаких эмоций. Я будто бы выгорел. Вторым посетителем оказался Грюм. Не знаю, каким образом он вытащил у своего ревнивого, хоть и цивилизованного любовника медальон, но вломился он в одиночестве. Я не удосужился даже спуститься к нему: стоял и смотрел, как беснуется мой несостоявшийся амант. Он орал банальные непристойности, и их поток не иссякал. – Гарри, ты где? Выходи! У нас осталось одно незаконченное дельце. Нельзя же такому сладкому мальчику так долго не трахаться. Дырка, гляди, заждалась хорошего члена… Терял терпение он невероятно быстро – страстные посулы и скабрезности уступили место угрозам. Я безучастно слушал его крики: чего он только не обещал. И голод, и проклятие, и Амортенцию в бокале. Даже Тома упомянул, мол, разведка донесла, что давно уже он не один – нашёл пассива помоложе, из пожирательских отпрысков. На последнем аргументе меня разобрал смех, и я даже не пробовал его заглушить. Грюм зашипел, разбил заклинанием светильник на стене и выскочил прочь. Новость о новом любовнике Тома меня не зацепила, почему-то я верил, что он до сих пор злится и даже не смотрит на доступные предложения. Но на сердце будто камень лежал – я извёлся от тоски по моему Тёмному Лорду. Прошлое с попугаями и райским уголком где-то на краю земли и вовсе вспоминалось, как дивный и прекрасный сон. Я доволок своё враз ослабевшее тело до постели и рухнул в неё, горестно вздыхая. А Том говорил, что я борец, что я упрямый, что всегда добиваюсь своего. Вместо этого я лежал в кровати и сопел в подушку, оправдывая своё затворничество Фиделиусом. Я произнёс название чар ещё раз про себя – оно словно зажгло внутри моего отупевшего мозга крошечную искорку узнавания. Руквуд! Он написал что-то на клочке пергамента… – Кикимер! – заорал я изо всех сил. – Где моя рубашка? Домовик долго припоминал, о какой вещи идёт речь, тягая себя за уши, потом отыскал её где-то между грязной корзиной и тазом для стирки. Слава всем почившим волшебникам Британии, пергамент так и остался в кармане, а карман – застёгнутым на пуговку. Трясущимися руками я достал заветный обрывок, едва подавил желание поцеловать свою путёвку на свободу и бухнуться на колени, вознося хвалу небесам и поттеровскому везению. И лишь немного успокоившись, принялся разбирать витиеватый почерк Руквуда. Была вероятность, что вместо рецепта устранения Фиделиуса там написана какая-то белиберда, больше всего демонстрирующая пакостный характер Пожирателей, но на моё счастье, Руквуд не обманул. Более того, он объяснил настолько примитивно и пошагово, словно понимал, что несмотря на мою браваду и некоторые познания в зельях, я не далеко ушёл от маггловских мальчишек и девчонок. Кикимер поначалу пригорюнился – мол, покидает любимый хозяин, уходит на веки вечные, но быстро оставил свою хандру, когда я заметил, что от особняка не собираюсь отказываться. Потом он настоял, чтобы я пообедал, и, пока я наслаждался (впервые за своё заключение) ростбифом и салатом из пастернака, отыскал в библиотеке, а, может, и в других укромных местах толстенный талмуд. Надо было видеть решительность, написанную на его морщинистой мордочке, когда он поставил условие, что разрешит снести защиту лишь в случае, если я восстановлю её, привязав к себе. Я стучал по лбу, наглядно показывая, что я болван из болванов, и Фиделиус не моего ума заклинание, но Кикимер, этот старый и склочный блэковский прихвостень, был неумолим. Освой и всё тут. Талмуд пришлось прочесть от корки до корки. Мне так хотелось на свободу, что я сделал над собой неимоверное усилие и с почти ничтожными пояснениями Вальбурги понял, как накладываются чары Хранителя и какие жертвы от меня потребуются. Второе посещение Молли пришлось на середину процесса подготовки. Надо сказать, миссис Уизли сразу поняла, что за ветер повеял – сложно не заметить пентаграмму с вписанной в неё гексаграммой и сто двадцатью четырьмя знаками по окружности, нарисованных мною почти на весь коридор. Она прошлась вдоль всей фигуры высшего волшебного пилотажа, ткнула в закорючку в середине рисунка и спросила, зачем это. Кажется, она проверяла, насколько я понимаю, во что втравили меня директор, портрет и собственная бесшабашность. Её очень удивил мой исчерпывающий ответ. Она кивнула, переспросила, не понадобится ли мне какой-то ингредиент и сразу же отправилась покупать траву тимьяна и драконью кровь – именно то, что в семейной лаборатории истлело и просрочилось. Ждать результата моего колдовства она не стала, лишь пообещала, что сделает всё, дабы меня не беспокоили на этой неделе разные отставные авроры. От упоминания Грюма я вздрогнул – больше, чем когда-либо мне хотелось сделать ему какую-то гадость. Молли сверкнула шальным взглядом и достала из кармана вязаной кофтейки трубку для курения табака. Меня не надо было просить дважды, я ухватился за предложенную вещицу со страстью оголодавшего инкуба. Я даже предполагал, что за милость окажу своему надоедливому поклоннику. Но поклонник всё равно оставался на втором месте – первое занимала прихотливая дева по имени Свобода.