Тайный Санта

      Джим скрылся в ванной, оставив Морана в состоянии, близком к панике. Такое случалось с ним нечасто, и только в минуты, когда происходило что-то, с чем он не мог совладать — как сейчас, когда смотрел на все случившееся глазами Мориарти и понимал, что действительно повел себя с ним, как дикарь, как норманн, ворвавшийся в пылающий город, залитый кровью его защитников, и отпяливший первую же девку, как свою законную добычу.       «Хорошо, что вовремя остановился, не то нашел бы поутру в кровати его хладный труп со сломанной шеей…» — наставительно заметил торжествующий свое воскрешение Критик. Пожалуй, стоит сохранить ему место в поредевшем клубе, чтобы хоть кто-то мог вовремя останавливать и брать на короткий поводок кровожадного зверя, живущего в недрах его души. Но теперь, когда зверь насытился и был временно заперт в прочную клетку рассудка, нужно было думать, как вернуть им обоим ощущение праздника, праздника жизни и любви, а не пира захватчиков на костях поверженных врагов…       Слушая, как за тонкой дверью льется вода, и запустив внутренний отсчет времени до возвращения Мориарти к нему в комнату, Моран перебирал разные варианты решений, точно сапер — пороховые заряды, критически осматривая каждый со всех сторон и отбрасывая те, которые по его мнению не годились для исправления ситуации. Но, по мере того, как счет приближался к сотне, в теле с той же скоростью возрастало напряжение, и вскоре стало уже просто невозможно игнорировать идущий откуда-то из подвздошья импульс, побуждающий его пойти туда, где Джим смывал с себя нанесенную ему обиду…       Повинуясь ему, как единственно правдивому переживанию, Моран встал и быстро пересек комнату. Рука легла на ручку двери в ванну, он на миг прислонился к прохладному дереву горячим лбом и, повернув замок, толкнул створку внутрь.       Джим стоял спиной к нему под струями воды, подставляя под ее удары шею и плечи, опустив голову и прижав ладони к мокрому кафелю. Себастьян прикрыл дверь и шагнул к нему, провел руками по спине и плечам, прижался губами к мокрой напряженной шее и, приблизившись к уху Джима, неожиданно выдохнул:       — Верни мне то, что я сделал с тобой.       Сердце Джима болезненно частило и не хотело успокаиваться даже под ласковыми струями теплой воды, а в горле как будто застряла сухая щепка: ни проглотить, ни выплюнуть, ни вздохнуть толком…       Морану иногда требовалось довольно много времени, чтобы обдумать и переварить услышанное в процессе размолвки, и сложно было предсказать заранее, когда он сделает шаг навстречу или хотя бы сменит гнев на милость. Но рождественская ночь решила сполна оправдать свою репутацию необыкновенной, потому что на сей раз Себастьян пришел очень быстро, и обнял так нежно и любяще, что Джим едва не расплакался от счастья, мгновенно забыв и простив сказанные сгоряча слова.       Он уже хотел повернуться и поцелуями стереть с лица любимого печальную тень, как вдруг Моран… Джиму сперва показалось, что он ослышался, потом — что неверно понял:       — Вернуть тебе… что?       «Трахни его без смазки», — услужливо подсказал внутренний голос, не терявший бдительности. — «Как он тебя. Ну же, используй эту возможность! Кто знает, когда еще Тигр будет в подходящем настрое?»       — Ооо… Бастьен… Милый, это уже чересчур… — Джим положил ладони Морану на грудь, ласково погладил и прошептал: — Ты на самом деле едва ли этого хочешь. Давай просто забудем досадное недоразумение и начнем с чистого листа. Ночь еще молода, и нам правда не обязательно оставаться в Париже. Ты только скажи, куда хочешь отправиться?       Себастьян сжал зубы уже в который раз за этот короткий вечер и помотал головой, все еще сам себе не веря, не веря тому, ЧТО он предложил Джиму. И упрямо повторил:       — Верни мне то, что я сделал с тобой. Я хочу познать, каково это. Иначе я… не смогу начать с чистого листа, Джим.       Он прижался к его груди лбом, опасаясь смотреть прямо в глаза и тем самым выдать собственный страх перед грядущим испытанием. Хотел ли он этого? Фантазировал ли о том, что позволит когда-нибудь Мориарти утвердить над ним полную власть таким простым и понятным способом? Ясных и однозначных ответов не было, в голове сейчас царила гулкая пустота, но в сердце крепла решимость не отступать от своего выбора. Даже если придется просить…       — Пожалуйста, Джим… — глухо выдохнул он, глядя вниз, на член любовника, все еще указывающий на полдень и готовый к немедленному применению.       На мгновение Джиму отчаянно захотелось спросить Морана, что скажет о подобном строгий дедушка — но это проявление мальчишеского озорства сейчас же размыл прилив любви, подобно тому, как океанская волна сносит песочный замок, построенный для забавы. С Бастьеном что-то произошло за те несколько минут, что он провел в комнате, несчастный и одинокий — и сейчас он действительно собирался принести своему сеньору окончательный «оммаж», преодолев мужскую гордость и вековые предрассудки, и тем самым установить между ними совершенно иной уровень доверия…       «Черт возьми! Я не сплю! Он действительно решился… он хочет!»       Джим чувствовал эту правду в прерывистом дыхании Бастьена, читал в его потемневшем взгляде и в напряженной позе… но Моран ничем не напоминал раба, приговорившего себя к унижению, напротив, он казался самим воплощением Силы. Роландом, признавшим свои настоящие чувства.       Мориарти выключил воду, набросил на них обоих полотенце — как рыцарский плащ, обнял Бастьена за бедра и тихо сказал:       — Пойдем. Но я не буду тебя насиловать, даже не надейся. Не хочу, чтобы ты проникся отвращением к процессу, таящему в себе упоительные наслаждения всех семи небес. Но чтобы туда попасть, потребуется подготовка…       Джим вывел его из ванны и буквально за руку привел обратно в комнату. Моран следовал за ним, как слепой за поводырем, не замечая ничего вокруг, весь уйдя куда-то вглубь собственных ощущений. Такое состояние с ним случалось и раньше, но крайне редко, помнится, впервые он пережил это, когда зашел в кабинет к медсестре, и там, вдобавок к медицинской помощи, получил от нее игривое приглашение на самое настоящее свидание, завершившееся для него самым настоящим первым сексом. Тогда у него тоже все онемело внутри, пока он перебарывал поднявшийся из глубин страх, стараясь изображать, что ему уже целых шестнадцать, а не четырнадцать, и он вовсе не так уж невинен, каким был на самом деле.       С Джимом сейчас было проще хотя бы потому, что перед ним не было смысла разыгрывать спектакль и притворяться, прикрывая свои истинные чувства мальчишеской бравадой. Ему ведь сорок, а не четырнадцать, но… но такое с ним точно будет впервые. Может быть, потому и всколыхнулись те самые воспоминания о лишении невинности?       Пока Мориарти деловито готовился, разыскивая все нужное, Моран сел на кровать и, вспомнив, как это происходило с ними же в первый раз, но в обратную сторону, даже сумел слегка расслабиться — по крайней мере, жесткий спазм мышц живота ослаб и с дыханием стало немного полегче.       Джиму нравилось, когда Себастьян был сверху, он не раз и не два с благодарностью отвечал на желание Тигра обладать им в полной мере, и утверждал, что это каждый раз дарило ему лучшие оргазмы в жизни. Он несколько раз и в шутку, и всерьез предлагал Морану проверить лично, так ли это, но полковник всегда так или иначе пресекал его поползновения, стойко держась убеждения, что даже в однополой паре есть определенные различия в ранге партнеров, одно из которых как раз касалось пассивной или активной роли в сексе. Но почему-то сейчас это вдруг вообще перестало иметь значение. Как не имело значения и то, получат ли он сам и Джим от этого хоть какое-то удовольствие.       Жизненно важным было нечто, не совсем поддающееся логическому объяснению, но переживаемое им, как единственно правильное решение. И то доверие, которое он никогда не сумел бы оказать никому другому на всем белом свете и на его изнаночной стороне тоже…       Когда Мориарти приблизился к нему танцующей походкой парижского художника, держа в одной руке тюбик геля, а в другой — новый презерватив, Себастьян поднял на него глаза, кротко кивнул:       — Я готов. — и ощутил жаркую волну возбуждения, пришедшую на смену сковавшему его тело оцепенению.       Джим некоторое время смотрел на Себастьяна со сложночитаемым выражением лица, потом, не сдержавшись, фыркнул и просительно проговорил:       — Любовь моя, пожалуйста, не смотри на меня так жалобно — а то я чувствую себя не то мясником, пришедшим резать ягненка, едва-едва отнятого от матери, не то палачом, возжигающим костер Жанны д’Арк… Это не пытка и не наказание, мы займемся ровно тем же самым, чем занимаемся уже три года с неизменным удовольствием.       Моран скривил губы в смущенной ухмылке, пытаясь вообразить себя то агнцем на заклание, то Жанной д’Арк на костре, но ни тот ни другой образ как-то не вязались с общей мизансценой.       — Я бы назвал то, что ты сейчас собираешься делать, укрощением строптивого… но, как видишь, твой строптивец уже достаточно укротил сам себя, осталось только расслабиться и поучиться ловить от этого удовольствие…       Джим опустил руку на шею Тигра и принялся ласкать ее нежнейшими, изучающими, слегка провокационными движениями, склонился к любовнику и прошептал без тени иронии:       — Тебе понравится. Обещаю. Просто доверься… нет, не мне — самому себе.       Мориарти предложил сделать нечто простое, но на самом деле, пожалуй, наиболее трудное из всего, с чем Моран в своей жизни сталкивался — довериться ему и себе. Отпустить контроль, никогда не дремлющий, как мозг дельфина. Преодолеть одним длинным тигриным прыжком барьер, который всегда казался ему непреодолимым по определению! Но босс умел убеждать и без слов, его бережные изучающие прикосновения и возбуждающие ласки незаметно уложили их обоих на постель, и, перевернув его на живот, Джим самым естественным для мужчины образом пристроился сверху, продолжая игриво покусывать шею и спину и опускаясь все ниже. Захватив рукой окаменевший член, он провел им по ложбинке между ягодицами любовника, и севшим голосом спросил:       — Резинка нужна? Когда член Джима занял исходную позицию для любовной атаки, его невинный вопрос заставил Морана непроизвольно сжать ягодицы и снова инстинктивно напрячься ниже пояса.       — Ммм… мое мнение имеет значение? Решай сам… — единственное, что ему пришло на ум ответить Мориарти, пока тигриные лапы скручивали условную шею ни в чем не виноватой подушке.       Джим замешкался, определяясь в своем выборе, и Моран, скрипя зубами от удушающего желания, смешанного с диким животным страхом, почти проскулил, пряча горящее лицо в кипельно-белую хрусткую простынь:       — Сделай уже это! И… никакой пощады, прошу… сделай это, как голодный солдат!       — Как голодный солдат — увы, не смогу, поскольку мне не довелось служить в армии, и даже в театре меня не брали на подобные роли. — Мориарти легонько прихватил зубами морановский загривок. — Но я попробую изобразить голодного мартовского кота… рррр…       Каждая жилка в теле Джима тряслась от волнения, поскольку момент в отношениях с Мораном был, мягко говоря, не рядовой, но чем больше Мориарти волновался, чем острее и глубже становились его переживания, тем игривее звучал голос. Это был старый актерский способ защищаться от эмоциональной боли и мучительного страха провала…       — Отпусти себя… — пальцы, покрытые теплым тягучим гелем, мягко и властно прошлись сверху вниз, от копчика к мошонке, и затем осторожно притронулись посередине, там, где плотные мышцы защищали вход от несанкционированного вторжения.       — Это не русские танки идут на Приштину, это твой Джим, всего лишь твой Джим, моя прекрасная любовь… — и повторил по-сербски, касаясь губами уха Морана: — То није руски тенкови, то сам ја, твој Џим, моја дивна љубав… Помнишь, как мы это делали в Сербии, на источнике?       Круговыми движениями его тонкие пальцы, густо смоченные «эликсиром сладострастия», массировали вход, позволяя любовнику понемногу привыкнуть к новым ощущениям. Куда более сложной задачей было снизить градус собственного возбуждения и отдалить подступающий оргазм.       Губы Морана сжались в одну тонкую плотную линию, и он часто задышал носом, силясь обуздать адреналиновую бурю. Это было ничуть не легче, чем управлять ударной взрывной волной, и только годы тренировок и жесткой самодисциплины помогли ему оставаться в той же позе и роли и позволять Джиму проделывать с ним все это…       Но, вопреки разыгравшемуся воображению, пока ничего особенного и не происходило — пальцы любовника любовно поглаживали его анус, и Джим проникновенно убалтывал Тигра сразу на двух языках, бывших ему родными.       «Лучше бы ты почаще играл в солдатиков!»— досадливо подумал Себастьян, поймав себя на том, что ему было бы намного легче, если бы Мориарти сделал все быстро. Это было бы… определеннее, как с пулей, которую ловишь в одно мгновение, которое все меняет в образе тела, разрушая то, что ранее воспринималось целостным, причиняя поначалу обжигающую, а после тупую ноющую боль и оставляя на память метки на коже. Пулю и другие раны он пережил, переживет и это, но лишь бы Джим не мешкал, не оттягивал момент, потому как его решимость уже начала стремительно таять…       «Странная у тебя ассоциация с пулей. Нож был бы уместнее в данном случае, но я бы на твоем месте…» — заскрипел из темного чулана надтреснутый старческий голос, но Моран только мотнул головой, вытряхивая сгнившего мертвеца из памяти и вычеркивая даже его имя из списка тех, кто все еще мог его чему-то поучать. Сглотнув напряженным горлом застрявший в нем комок нервов, он полуобернулся к Мориарти и поторопил того, как мог:       — Так, у тебя в запасе тридцать секунд! Потом уже шанса не будет, и не проси… Давай же, не тяни тигра за хвост, романтик чертов!       — Так, что это за разговорчики в строю? — строго спросил Джим. Если он и не служил в армии, то голос старшего офицера сымитировал с таким искусством, что Моран невольно вздрогнул.       — Это что еще за выставление условий, ммммм? — его ладонь нажала на затылок любовника и глубже вдавила Бастьена в подушку. Разумеется, он просто-напросто трусил сам, безбожно трусил, и его страх перемешивался со страхом Морана, как текила и клубничный сок в бокале «Маргариты». А еще Джим кожей чувствовал, что, поведись он на нервную провокацию Бастьена, эта попытка полного телесного контакта станет катастрофой для них обоих.       — Знаешь, Моран, вообще-то я впервые лишаю девственности сорокалетнего мужика… а у меня такого опыта и с девицами не было, представь себе. Так что еще вопрос, кому из нас хуже! Я с самого начала предположил, что ты не хочешь ничего подобного, и если я прав… лучше давай оставим все это. Посмотрим порнуху, подрочим и ляжем спать, а утром поедем в аэропорт.       Какая-то часть Морана, наверное, наиболее рассудочная и она же — наиболее трусливая, радостно ухватилась за последнее предложение Джима все это немедля прекратить и как-то иначе провести вечер, возможно даже занявшись чем-то более приятным. Но Себастьян слишком хорошо знал себя, знал, что не простит такого пасования ни себе, ни, что гораздо страшнее — Джиму. Он верил, что любовнику так же страшно, как и ему самому, страшно переступать через грань, за которой их жизнь уже никогда не будет прежней, и неизвестно, будет ли им по-прежнему так же хорошо друг с другом…       Но оставить все, как есть, Моран не мог. Сейчас или никогда — это не просто решение попробовать нечто новенькое в сексе, которым они оба уже могли многократно пресытиться, нет. Это не каприз, не самонаказание за проявленную к любимому человеку грубость, не попытка доказать себе, что это ничего в нем не изменит. Изменит, и еще как. Он и сам толком не смог бы внятно объяснить, почему, но всем собой чувствовал, что это табу требует разрушения. Иначе он никогда не будет свободен так, как мог бы.       — Ох, Джииииммм… — тянет он глухо, сквозь толщу подушки, в которой Мориарти утопил его пылающее от стыда и страсти лицо. — Я хочу… хочу, чтобы ты трахнул меня! Так жестко, как сумеешь! Избавь меня от сочувствия к тебе, я ведь тебя не пощадил и… не пощажу снова, если ты не установишь мне границы… сам! Сейчас!       Сердце колотится где-то в горле и дыхания не хватает, отчего голову сдавливает обруч боли, и перед глазами появляются разноцветные круги, как перед падением в бездонный колодец глубокого обморока. И член, прижатый к животу, пульсирует и увлажняется от разрывающего желания, а пальцы судорожно стискивают дорогую плотную ткань постельного белья, и она трещит под ними, словно бумазея…       Глухой животный призыв Морана странно подействовал на Джима — его затрясло с головы до ног, как будто он схватился за оголенный провод, между лопатками заструился горячий пот, а мучительное напряжение члена перешло в боль. Его разум оказался бессилен перед чувствами, чья сила и мощь напоминала стихийное бедствие, и что угодно могло произойти дальше, от взрыва до самоубийства, если бы не Ричи, в свою очередь пришедший на выручку брату.       «Нерон в «Британике» (1), Джимми! Нерон, созерцающий пожар Рима и кончающий на лицо любовника! И, если не убить немедля эту страсть, ей — править и сиять, мне — в униженье впасть…» (2)       Секунда — и нерешительный, смущенный любовник исчезает, уступив место властному императору Рима, неистовому и жадному в своей страсти.       — Раздвинь ноги, — приказывает он и проводит членом по спине Морана. — Пошире! Вот так.       Мориарти соскальзывает вниз и с помощью пальцев и горячего языка прокладывает путь в тело любовника — это происходит проще, чем думалось, потому что Моран неожиданно оказывается жарким и скользким, готовым для него. Осознание этого заставляет Джима рычать от страсти, и он наконец-то входит в Себастьяна, проталкивает головку члена сквозь кольцо мышц двумя короткими движениями, и дальше скользит почти свободно, со сводящим с ума, никогда не испытанным раньше наслаждением.       — Ты мой, Бастьен!       — Оххххх… чееерррт… — ожидаемая, желанная, но все же внезапно властная атака Джима заставляет Морана вцепиться зубами в запястье, заглушая готовое вырваться на свободу рыдание, и одновременно испытать дикое облегчение и освобождение. Туго скрученная где-то в области живота стальная пружина стремительно раскручивается, сообщая всем его мышцам мелкую дрожь, такую, какая бывает в лихорадке или когда замерзший человек попадает в тепло и тело вытряхивает из себя колючие иглы зимней стужи, мгновенно покрываясь жарким потом…       — Да… да… оооххх… да… — молит он, чувствуя, как член Джима скользит в нем и воспламеняет доселе неизвестные ему запасы пороха, от которых по бикфордовым шнурам огонь бежит в руки, в ноги, в голову, в его собственный член, где тут же происходит подрыв запала и простыня под ним орошается теплым соком жизни. Он выгибает шею, упираясь лбом в сцепленные до хруста пальцы, и подается чуть назад, стремясь принять в себя как можно больше Джима, и горло вдруг освобождается от железной хватки, чтобы дать ему услышать собственный крик, долгий и глубокий, идущий из самых потаенных недр его существа.       Немыслимое чувственное наслаждение и трепет души, готовой вырваться из телесных пут, не могли длиться долго — но эти мгновения для Джима оказались равны вечности. Его личной Вечности, той, что он всегда желал, но прежде не надеялся разделить с другим существом. За три года близости Джим, кажется, успел узнать о Бастьене все, и вдруг он явился в новой ипостаси, почти неподдающейся определению -но самой близкой метафорой было Чудовище, с которого спадало заклятие вместе с обликом зверя… А причиной превращения стал джимов член, снова и снова входящий в тело Морана, как нож или копье охотника, и Моран бился и рычал в объятиях любовника, не то наслаждаясь, не то мучаясь, а может быть, с ним происходило и то, и другое.       До презерватива дело так и не дошло, от волнения Джим сперва позабыл о нем, а после уже не нашел в себе силы прерваться, особенно когда Себастьян стал отвечать ему движениями собственного тела, а потом — кричать…       — О Боже… — выдохнул он, чувствуя неотвратимость оргазма, и встретил финальную вспышку почти в полуобмороке, изо всех сил вцепившись в Морана руками и ногами.       Тело Себастьяна горело изнутри и снаружи так, словно он был насквозь пропитан бензином и подожжен — и в этом огне плавились и испарялись все его прежние жесткие конструкты, установки и ограничения, составляющие долгие годы саму его суть. Так пожар разрушает даже самый высокий замок, даже самую прочную в мире крепость, оставляя на ее месте дымящиеся черные руины да кости обугленных стражей.       Но он вовсе не хотел обращаться в прах, сейчас в нем как никогда сильно и властно пробудился зов жизни, и слезы, потоком хлынувшие из зажмуренных глаз, чудесным образом загасили бушующее пламя, омыв его и оставив чистым, точно новорожденного младенца, посреди расплавленных прутьев внутренней темницы…       Он не заметил, что Джим тоже кончил, он смутно понял это только когда любовник оказался рядом с ним на постели и притянул к себе, обняв за голову и шею, и разделяя с ним дрожь от сотрясающих тело рыданий. До этого момента Моран вообще не подозревал, что слезные железы у него существуют…       Потерявшись во времени, растворившись в небывалом ощущении безопасности и защищенности, подаренном ему на это Рождество Джимом, он вновь обрел себя свернувшимся в комок и уткнувшимся в бок мирно дремлющего любовника, который и во сне продолжал обнимать его. Осторожно шевельнувшись, Моран прислушался к своему телу, ожидая, что вот-вот его дернет острая боль пониже копчика, но нет… боли практически не было, хотя ощущения там несколько поменялись.       Он медленно распрямил сначала одну ногу, потом вторую и, не снимая с себя руку Джима, повернулся на спину, продолжая слушать себя и улавливать разные телесные сигналы. И первое, что его поразило — это отсутствие привычного ощущения глубокого мышечного напряжения, с которым он все эти годы жил и к которому привык, как ко второй коже или каркасу жесткости. Не веря тому, что броня вдруг растворилась в воздухе, он даже провел руками по груди и животу, опасаясь нащупать вместо привычного мускульного тонуса медузообразное желе, но его опасения оказались напрасны. Тело не поменяло своих физических параметров, однако, натянутые под кожей стальные струны с пропущенным по ним током исчезли или ослабли настолько, что перестали влиять на восприятие…       Не зная, как к этому отнестись, Моран сперва испугался — вдруг именно так и теряют то, чем он дорожил, как мужчина? Вдруг именно этот каркас и составлял его внутреннюю мужскую суть, оказавшуюся преданной им из-за какого-то нелепого сиюминутного решения?       Он взглянул на спящего Мориарти, ставшего свидетелем и, главное, непосредственным вершителем этой трансформации, он ожидал, что испытает гнев или стыд за то, что позволил ему сделать такое с собой, но… не почувствовал ничего, кроме огромной благодарности. Джим не мог унизить его, и, каким бы гениальным он ни был, не мог забрать у Тигра то, что неотделимо от его сути — как полоски со шкуры, не мог насильно лишить того, в чем сам не сомневался ни секунды… Стало быть, это нечто иное — это самое напряжение, с которым Моран сроднился, как черепаха с панцирем, и оно не имело отношения к его мужественности.       Моран снова шевельнулся, и Джим, вздохнув, приоткрыл глаза.       — Мммммм? Бастьен… — нежное и даже как будто робкое касание заставило Джима очнуться от блаженной дремоты, и он, приподнявшись на локте, пытливо всмотрелся в лицо Тигра, желая прочесть на нем потаенные мысли любимого человека.       — Как ты, мой дорогой? Видишь, небеса не разверзлись, и молния не ударила, и мы оба по-прежнему здесь, посреди Рождества, будь оно неладно.       Джим кончиком пальца обвел по контуру губы Морана, обветренные и нещадно искусанные в кровь, придвинулся ближе и прошептал:       — Я тебя люблю, Себастьян… люблю, как никого и никогда прежде, и мне самому странно, что язык мой не деревенеет, когда я в этом признаюсь, точно сентиментальная барышня… не хватает только кружев и пудреных кудрей… а сейчас… может быть, пойдем и как следует погреемся под душем, а? Иначе, боюсь, мы завтра оба не сможем сидеть.       Моран открыл рот, чтобы что-то сказать в ответ, но не сразу сумел выдавить из себя хоть что-то связное — горло саднило так, как должно бы саднить задницу.       — Может, небеса и не разверзались, но, должно быть, я перепугал своим воем всех местных шлюх и их клиентов… — он нашел в себе силы и смелость пошутить над плачевным состоянием голосовых связок, и кивком согласился с тем, что предложил Мориарти, мысленно благодаря его за то, что тот не полез к нему с расспросами и не начал выдвигать никаких собственных умозаключений в отношении того, как Моран должен был себя чувствовать теперь.       Они вместе добрались до ванны и с трудом втиснулись в маленькую душевую кабинку, где можно было стоять только обнявшись и прижавшись друг к другу.       — Это так и задумано в парижских отелях, да? — сипло спросил Себастьян, пытаясь нашарить за спиной Джима ручки крана и настроить им душ.       Мориарти улыбнулся и, повернувшись боком, но не отлипая от Себастьяна, точно они и в самом деле срослись телами, как сиамские близнецы, сумел-таки пустить воду и отрегулировать ее температуру до теплой и приятной:       — Да, так и задумано, но дело не в романтике, а во французской жадности… места поменьше — номеров побольше, а цены здесь конские не только на Рождество. Но зато французы хотя бы устанавливают смеситель вместо двух отдельных кранов — честно говоря, всегда мечтал засунуть их в зад изобретателю…       Он подставил лицо под струи воды и, повиснув на шее у Морана и прижавшись к нему бедрами, беспечно продолжил болтать:       — И не стоит преувеличивать громкость наших кошачьих любовных песен. Мне вот однажды довелось ночевать по соседству с сирийцем, который трубил как больной слон каждый раз, пока ебал своего американского любовника, католическим священником, в момент оргазма обращавшимся к господу с подробной благодарностью на польском, и примадонной — колоратурным сопрано, она его включала еще на этапе прелюдии, и по мере развития процесса лишь увеличивала громкость… И самое обидное, Моран, что посреди этого зоопарка я-то спал совершенно один!       — Бедняга… — иронично обронил Себастьян, и, набрав в рот воды, принялся полоскать саднящее горло. После нескольких повторов этой нехитрой процедуры, ему стало чуть полегче говорить, но тут возникла другая проблема — сомнение в том, стоит ли прямо сейчас делиться с Джимом своими мыслями и переживаниями и просить его помощи в разрешении своего сугубо внутреннего спора о том, утрачен ли им теперь окончательно статус кво нормального мужика? Армейская присказка гласила, что мол, «один раз — не пидарас», но после сегодняшнего опыта Моран сомневался в том, что больше никогда и ни при каких условиях не захочет это повторить…       — Джим… — тихо позвал он Мориарти, о чем-то задумчиво напевающего себе под нос под струями воды. — Спасибо тебе, Джим…       — Пожалуйста… — беспечно ответил Джим и с улыбкой провел губами по шее Морана. — За что бы ты сейчас не благодарил — я в любом случае рад был дать тебе это. И дам снова, только скажи…       Он теснее обнял Бастьена, слегка пощекотал ему спину, потом опустил ладони ниже и любовно стиснул ягодицы:       — Ты совершенно прекрасен, мое сердце, ты удивителен и неповторим, как шедевр Микеланджело, ты знаешь об этом? Прежде мне все так быстро надоедало… через пару месяцев безумия я остывал и начинал скучать в постели, мне приедался вкус поцелуев и запах семени нового любовника, порой раздражал голос и самый вид этого несчастного… но ты, Бастьен… я не могу насытиться твоей любовью, и сам хочу отдавать тебе все больше и больше… я схожу по тебе с ума…       Шепот Джима становился все жарче, и руки все смелее ласкали воспеваемое им тело Тигра.       Себастьян шумно выдохнул, стоило только рукам Джима интимно прогуляться по его чувствительным зонам, и все серьезные темы для разговоров по душам тут же выветрились из головы, оставив ее восхитительно легкой и пустой, как шарик на рождественской ёлке.       — А я рядом с тобой теряю волю и бдительность… и мне хочется мечтать только о том, как бы побыстрее утащить тебя в логово и закопать там поглубже в постели… Хорошо, что у тебя в охране есть еще и Снитские, им такие фантазии на ум не приходят, надеюсь. — откровенно, хоть и несколько неуклюже признался Моран, обнимая и лаская тело Джима в ответ.       — Ты — мое все, я хочу тебя постоянно, я обожаю твое тело… преклоняюсь перед твоим умом и жизнь отдам за то, что ты меня освободил, что превратил служебную собаку в дикого тигра, который предан только тебе одному…       — Кто бы мог подумать! — игриво хихикнул Джим, выключил воду и схватил с вешалки полотенце, чтобы вытереть себя и любовника. — Кто бы мог подумать… что такой парень, как ты, при одном виде которого девчонки моментом напускают в трусики, и липнут как мухи к пирожному, больше, чем грудастых красоток и благовоспитанных принцесс, будет желать меня, шизанутого ирландца, весьма умного, да, и веселого, не спорю — но уж точно не блещущего красой! Воистину неисповедимы тропы Провидения… какую странную жену ты себе избрал, моя любовь!       Он как следует растер мягкой тканью бедра и спину Морана, и по-хозяйски взял в руку его член:       — Ты… ты все еще жалеешь, что я притащил тебя в Париж, не дав выебать Дебби? Или уже немного примирился с городом любви? От этого будут зависеть наши дальнейшие планы.       На протяжении своего спича, Джим со знанием дела поглаживал мужское орудие любовника — словно ковбой, полирующий пистолетный ствол.       — Охххх… ну о чем ты, дорогой… я люблю все, что любишь ты, и уж точно теперь не забуду ни этого Рождества, ни города, вполне заслужившего свой титул самой развратной столицы мира… — хрипло рассмеялся Тигр и пояснил — раз уж здесь даже такой консерватор и скрытый гомофоб, как полковник Себастьян Моран, решился окончательно скомпрометировать свою гетеросексуальность.       Он положил свою ладонь сверху на руку любовника, другой рукой притянув его за полотенце, накинутое на шею, к своим губам.       — Тогда давай вернемся в постель… прямо сейчас… — требовательно прошептал Джим, не прекращая, впрочем, своих возбуждающих действий, хотя они должны были изрядно затруднить передвижение. — Мы можем снова трахнуть друг друга или завалиться спать, чтобы набраться сил перед завтрашним днем, но и в том, и в другом случае я хочу лежать в твоих объятиях.       — Ну о том, чтобы просто завалиться спать, даже и не мечтай, мой котик… Ты сам притащил меня в Париж, да к тому же — в квартал красных фонарей вовсе не за тем, чтобы изображать в постели благопристойную супружескую чету англичан… — Моран поймал любовника за член, тоже уже вполне окрепший и готовый к новому сладостному поединку.       — К тому же, твой отважный «разведчик недр» заслуживает достойной награды, а мой самострельщик — как минимум компенсации…       Они покинули ванную и, переместившись в комнату, снова оказались на кровати, хранящей дразнящие запахи и следы недавней страсти. Не дав Джиму проявить своеволие, Себастьян опрокинул его на спину и, опустившись перед ним на колени, склонился к члену любовника, ласково коснулся его влажным языком и обнял губами.       Только в самый первый раз, когда Моран делал Джиму минет на первом настоящем свидании, он проявил поначалу смущение и некоторую неловкость, но этот барьер был сломан давным-давно, и Мориарти охотно и безоговорочно отдал Себастьяну пальму первенства в искусстве изысканных ласк перед всеми прочими любовниками и любовницами из прошлой жизни. Даже простое воспоминание о жадном языке Тигра мгновенно приводило Джима в полную боевую готовность, и сцены взаимной фелляции занимали прочное место в ряду его мастурбационных фантазий — что уж говорить о воплощении оных в реальность? И он предоставил Бастьену полную свободу действий, удобно оперся спиной на подушку и пошире развел ноги, чтобы отдаться наслаждению так же неистово, как дарил его полчаса назад, и был готов подарить снова…