Барон Одного Угла

Фахим всю жизнь был уверен, что он по-настоящему всесилен. Ни одно бедствие, за исключением нескольких, не выводило его из расчетливо выстроенного равновесия. Он всегда считал это главной силой, на которой основывались все его успехи. Поэтому, когда он просыпается от судорожного кашля над головой, он не дает тревоге завладеть собой. Он проверяет состояние короля: осторожно приподнимает край рубахи, чтобы убедиться, что с недавней раной все в порядке, и чуть расслабляется, увидев, что никакого воспаления или гноения нет. Рубец на плоском животе уже побледнел, но из-за первоначально неправильного ухода приобрел вид уродливый, неровный. Вздохнув, Фахим помогает королю лечь в том положении, в котором кашель будет не так силен и мучителен, и плотнее укрывает одеялом. Трясясь от озноба, юноша не приходит в себя, только тихо стонет во сне. И что же делать? Фахим не имеет права ухаживать за королем. Если кто-нибудь узнает, что придворного лекаря не было с Фридрихом этой ночью, полетят головы не только лекарские и шутовские, но и еще чьи-нибудь. Лихорадка может быть знамением болезни более страшной, и потому с ней нужно быть крайне осторожным. Фахим с тяжелым сердцем выглядывает в коридор и находит взглядом стражника, устало опирающегося на стену напротив и рассматривающего носки башмаков. На вид ему не больше восемнадцати — русая голова и длинный нос. — Эй, — тихо зовет его шут. Малец встряхивается, поднимает голову и недоуменно смотрит на него. — Чего такое? — говорит, недовольно хмурясь. Барону хочется его треснуть за беспросветную тупость на лице. Фридрих, видимо, очень неприхотлив в выборе стражи. — Найди кого-нибудь из служанок, скажи им принести воды и полотенец. И еще одно одеяло. И растопить камин. Королю плохо. Я схожу за лекарем. И, — Фахим осторожно прикрывает дверь и стремительно подходит к пареньку, тыкая его пальцем в грудь, — не дай Бог весть о болезни разнесется дальше этих дверей, я тебе шею сверну. Служанке то же самое скажешь. Понял? Стражник недоверчиво косится на него, а затем медленно повторяет: — Служанка, вода, полотенца, одеяло, камин? — Да. И скажи кому-нибудь встать здесь, пока тебя не будет. Паренек взволнованно вздыхает и кивает несколько раз. Он продолжает кивать и шепотом перечислять поручения, пока не скрывается в темноте лестницы. Путь Фахима лежит в другую сторону. Он проводит рукой по коротким волосам, заразившись чужим волнением, и бросает взгляд на дверь в королевскую опочивальню, надеясь, что не случится ничего плохого, если он отлучится. В его бытность лекарем бывали и случаи, когда больной, ворочаясь на кровати, случайно падал и сильно ушибался. Поэтому Фахим торопится. Он не помнит, где точно находится комната лекаря, и поэтому тревога внезапно усиливается, отдаваясь сильной болью в груди. Он резко останавливается, опираясь рукой на холодную каменную стену, и чуть ли не сгибается пополам, пораженно выдыхая. — Ты осуждаешь меня за пристрастие к гашишу, а сам вечно пьешь эту штуку, — смеется Гассан, устраивая локти на столе и опираясь на сложенные ладони подбородком. Выглядит он счастливым, совсем не скажешь, что утром в пух и прах рассорился с матерью. — Видел бы ты себя со стороны, когда ее пьешь. — Мак? — уточняет Фахим, не отвлекаясь от зарисовки шалфея в личном травнике. — Он помогает уснуть. — Тебе плохо спится? — Меня мучают боли. Мешают спать. Гассан недовольно хмурит тонкие темные брови, отчего его лицо приобретает совершенно очаровательное выражение. — И ты говоришь мне это только сейчас? — Не думал, что тебе интересно, — пожимает плечами Фахим, окуная перо в чернильницу. — Какого ты обо мне мнения? Я забочусь о своих друзьях. Если тебе нужен лекарь, мы можем найти хорошего. — Я сам лекарь, Гассан, — смеется Фахим и делает неосторожную кляксу на пергамене. — Ну, знаешь, как бывает. Иногда сам себя не вылечишь. — Спасибо за заботу, но все в порядке, — улыбка трогает губы Фахима, и он поднимает взгляд на Гассана. Сын султана поджимает губы, но затем его лицо расслабляется, принимая привычный беззаботный вид. — Ладно, — мягко улыбается он. — Что я там говорил про того мальчика из Танисы? — Что он привозит тебе гашиш и себя? — Точно. Воспоминание расплывается так же резко, как и появилось. Фахим бьет себя по груди кулаком, бормоча: «Не сейчас, дьявол тебя дери», и пытается выпрямиться. Боли не тревожили его с того самого момента, как он ступил на северный берег. Может быть, он просто не замечал их за всей суматохой тех дней, но с такой силой они не ударяли, пожалуй, еще ни разу после смерти господина Карама. Господин Карам научил его справляться с болью, научил ее переживать. Еще до рабства Фахиму помогал шаман его племени. Он почти забыл о болезни в Грофстайне, но вот она настигла его снова, как незваная гостья в разгар празднества. Добравшись, шут раскрывает дверь в комнату лекаря резко и с громким скрипом. Человек внутри ойкает от удивления и вскакивает с кровати. Он точно не старик лекарь. Слишком молод и напуган. — Ты еще кто такой? — хмуро спрашивает Барон. Мальчишка боится его — осознание неприятно колет между ребер. Прежде он не придавал значения взглядам, обращенным на него на севере, потому как был достаточно умен, чтобы понимать их причины. Но сейчас ему отчего-то обидно и ненавистно до тошноты. Вероятно, он все же поддался тревоге. Не настолько уж он и всесильный. — Я Герберт, — тут же ошалело отвечает юноша, прижимая руки к груди. — Сдалось мне твое имя! — Фахим срывается на раздраженный крик. — Где лекарь? Он не помнил, как того звали. Помнил только, что он был стар и голосист до жути, защищая свои бальзамы и настойки. Они славно поругались после ранения короля, и Фахим не мог удержаться от того, чтобы утереть ему нос. — О-он… Ушел, — выдавливает из себя Герберт, прикрываясь руками так, будто его сейчас будут бить. — Что значит «ушел»?! — Да просто взял и ушел! — не выдерживает мальчишка. — Сказал, что не может больше так жить, и ушел с котомкой! Да знаю только я, что он у старухи Матильды. Не просыхает вообще никогда, старый хрыч. Шут тяжело вздыхает, потирая переносицу. Он несправедливо выместил гнев на юнце и теперь стыдится своей горячности. — Ладно. Ладно, плевать на лекаря. — Каждая минута на счету. — Он учил тебя чему-нибудь? — Немного, — расстроенно отвечает Герберт. «Значит, ничему», — устало понимает Фахим. — Показывай, что у него в припасах. На полочках и в ящичках нашлись сушеные цветки ромашки, липа и мята, а также несколько растений, названий которых Фахим не знал на северном диалекте. На Юге их именования переводились как «бурый плод», «сон-трава» и «десять глаз». Остальные растения не имели пользы. Были еще настойки, надписи на которых Фахим не смог прочесть и решил не испытывать судьбу. Герберт стоял позади и благоразумно помалкивал, пока шут остервенело переворачивал лекарские покои. Фахим ненавидел, когда в работе не было должного порядка. *** Король приходит в себя всего три раза за день. В первый раз он цеплялся за плечи склонившегося над ним Фахима, неожиданно крепкой хваткой утягивая его на кровать и бормоча кучу несвязных слов о том, что вокруг слишком много мертвых. Герберт учтиво рассматривал пол опочивальни. Утром проведать короля заходил его оруженосец, Альберт, высокий курносый паренек, такой же скромный и незаметный, как Герберт. Фридрих спал, и оруженосец, извинившись, поспешил покинуть покои. Во второй раз, когда король очнулся, в покоях был герцог Ротберг, хмурый и задумчивый. Наверняка размышлял о том, что делать, если юноша умрет. На севере лихорадка часто означает смерть, а смерть королей это всегда та еще морока. Будто почувствовав эти невеселые думы, Фридрих очнулся. Он тяжело посмотрел на Ротберга, отчего тот ощутимо вздрогнул и по примеру Герберта потупил взгляд. После он вызвал Фахима на серьезный разговор. Герцог был немногословен, но ясно дал понять, что не желает видеть его рядом с королем. Как будто Фахим собирался подчиняться кому-либо, кроме Фридриха. — Я могу идти? — подает голос Герберт из своего угла. Над столицей уже нависла ночь, и покои освещали лишь две свечи. Фахим кивает. Лекарь должен находиться с больным всю ночь, но он не собирается мучать бедного мальчишку еще больше. Стража до сих пор не нашла старого лекаря. Если не найдет, то Герберту придется занять его место, а Фахиму не останется ничего иного, кроме как взять ученика. У него уже были подмастерья в прошлом, но, по правде сказать, он всегда был никудышным учителем. Не таким терпеливым, как господин Карам, и не таким внимательным к другим людям. Фахим запросто мог кого-нибудь обидеть и заметить это только спустя долгое время. С Гербертом будет тяжело. Когда шут остается в покоях наедине с королем, он устало присаживается на край постели. Фридрих больше не мечется по простыням и лежит спокойно, разве что дыхание его тяжело и прерывисто. Фахим вспоминает первый раз, когда сидел вот так вот рядом с больным государем, и осторожно берет того за руку, проводя пальцами по мозолистой коже. У него самого кожа мягкая, не истерзанная тяжелой работой, а вот руки Фридриха грубые на ощупь, пусть на вид и изящные. Он весь такой. Под мнимой хрупкостью кроется великая сила, проявляющаяся в самые неожиданные моменты. Фахим ловит себя на мысли, что восхищается юным королем, и тяжело выдыхает, пытаясь унять боль в груди. Она преследует его весь день. Его ладонь сжимают в ответ — наступает третий раз, когда Фридрих приходит в себя. Он бездумно смотрит в зеленый балдахин над кроватью, а затем тихо говорит: — В этой постели мой отец убил свою первую жену. Фахим не знает, что ответить, и поэтому мягко спрашивает: — Как вы себя чувствуете? — Она приходит ко мне, — вместо ответа на вопрос продолжает король. — Не только из мести, но и потому, что здесь она погибла. — Почему вы тогда не меняете покои? — Фахим понимает, что больной разум цепляется лишь за единственно важное для него, и поэтому решает поддержать разговор. А еще он понимает, что старая леди солгала о своих мотивах. Она здесь не для того, чтобы уберечь Фридриха. А для того, чтобы сгубить. — Не знаю, — Фридрих все еще не смотрит в сторону шута. — Я привык. Вильгельм здесь никогда не жил. Он не верил, что наш отец убил его мать. Говорят, ее забрала болезнь, но… — он тяжело вдыхает ртом. — Дай мне воды. Напившись, он прикрывает глаза и засыпает. Для Фахима ничего не становится яснее. Когда сон настигает его самого, он видит старую леди, сидящую на привычном месте. Он спрашивает: — Это правда, что вас убил муж? Старая леди смотрит на него, улыбаясь. — Он отравил меня. — Вы хотите мести? — Я хочу справедливости, Проводник, — говорит она, склонив голову чуть набок. — Мы все хотим. Ее голос больше не принадлежит ей. Это слова всех мертвых, заключенных в замке; Фахим понимает это, когда выражение на лице женщины сменяется на застывшую маску. — Но вы подтолкнули к смерти своего сына, — возражает он, стремясь отыскать правду. — Разве он был виноват в ваших бедах? Лед дает трещину: взгляд старой леди наполняется болью, но улыбка не покидает бледных губ. — В нем текла проклятая кровь. У него не могло быть иной судьбы. Мне… жаль, Проводник. Это не всегда в наших силах. — Кто-то управляет вами? — Фахим хмурится, тяжело размышляя. — Или это просто сила проклятия? Женщина тревожно теребит подол платья, перетирая между подушечками пальцев мягкую ткань, и смотрит куда-то в сторону от шута. — Я могу показать вам, — произносит она в итоге. — Так покажите. Она выводит его из покоев, все по тем же коридорам, мимо все тех же стражников и гобеленов, мимо его собственной каморки под лестницей. Узкие проходы приводят их к тронному залу, запертому на засов и охраняемому сонным часовым. Леди замирает перед дверями и оборачивается к Фахиму. — Что там? — спрашивает он. Часовой смотрит в их сторону, проснувшись, но вряд ли видит. Чувствует холод, возможно. — Я не могу зайти туда, но вы можете, — потерянно говорит леди и пропускает шута вперед. Духам не нужны открытые двери. Фахим оглядывается назад, когда неожиданно легко проходит сквозь дерево, покрытое узорчатым металлом. Но ничто не сравнится с тем удивлением, которое он испытывает, развернувшись к тронному залу. Совсем недавно здесь пировали и танцевали придворные, крепкие мужчины и румяные женщины, но сейчас от прежнего веселья не осталось и следа. Зал, погруженный во тьму, освещен лишь луной, заглядывающей через высокие узкие окна. Здесь больше не пьют и не смеются. Бесчисленные призраки, выстроившиеся в две линии вдоль стен, владеют этой печальной ночью. На головах многих из них покоятся королевские венцы. Старые и совсем юные; их взгляды тут же обращаются в сторону Фахима. Он испуганно замирает. Мертвые молчат, почти не шевелятся и только смотрят, смотрят. Фахим зажмуривает глаза, но все равно видит. Чувствует их взгляды, оценивающе, изучающие. Когда он немного успокаивается, то вновь решается взглянуть на почивших королей. За их плечами стоят их жены, иногда — дети. И Фахим понимает, что прямо сейчас, в этот момент, ему нужен всего один из них. Он спрашивает, стыдясь своего дрожащего голоса: — Кто из вас Вильгельм? Но мертвые молчат. — Он старший брат короля Фридриха… — беспомощно уточняет Фахим. Из правого ряда раздается глухой старческий голос: — Его не успели короновать. Он остался на месте своей кончины. Фахим кивает: — Благодарю. А где?.. — и не успевает договорить: мир перед ним размывается, и он просыпается, придавленный чужим весом. Фридрих прижимается щекой к его голове, устроившейся на краю постели, и тяжело дышит. Его всего бьет дрожь, и, кажется, он плачет от бессилия. У Фахима уходит два часа и две кружки снотворных отваров, чтобы успокоить короля. Тот больше ничего не говорит в бреду, лишь рыдает навзрыд и цепляется за ворот рубахи, не в силах вздохнуть. Засыпает он с трудом, на три раза удостоверившись, что шут не отпускает его руки. Фахим надеется, что король не запомнит ничего из дней болезни. Не запомнит тех неосторожных слов, что говорил в отчаянии. Фахим тоже постарается забыть. *** Фридрих не встает с постели уже четвертый день — не самый большой срок по опыту Фахима, но ощутимый для королевства. После первых двух дней, тяжелых и действительно опасных для жизни, болезнь стала понемногу отступать. Последние два дня король много спал, а не проваливался в обмороки, и жар уже не так сильно изводил его тело. Молодость брала свое. Фахим не уверен, что пережил бы подобную лихорадку в своем возрасте. В эти дни, помимо ухаживания за королем, ему приходилось выдерживать недовольство советников и леди Агнес. Всем хотелось справиться о самочувствии Фридриха и увидеть его, но Фахим взял на себя ответственность солгать, что король приказал никого не пускать в покои. Герберт из чистой формальности приходил к Фридриху два раза в день. За эти два раза Фахим успевал научить его кое-каким основам лекарской деятельности. Он был рад вновь вернуться к делу всей своей жизни. Даже если он все еще до смерти боялся возвращаться. Он устало прижимается щекой к краю перины и вздыхает. Это был тяжелый день. Пусть с королем все было в порядке, это не значит, что с его двором все так же. Пришло известие, что почти через месяц на грофстайнский праздник, посвященный приходу зимы, прибудут послы из Хенланда. Фахиму стоило больших трудов уговорить герцога Ротберга не высылать им в ответ вежливый отказ. Фридрих не обрадовался бы этому по выздоровлении. Фахим с каждым днем все больше понимает, насколько ужасна система управления Грофстайном. Здесь никто не знает своих полномочий, и все лезут не в свое дело. Правда, он и сам такой же. Сегодня ночью Фахим засыпает со знанием, что точно проснется в мире духов. Он вспоминает, что и прежде испытывал нечто подобное. Когда засыпал, выпивая настои на маке. Когда курил с Гассаном гашиш. Он понимает, что видел духов и в более ранние годы, на своей родине. Брат его отца был шаманом племени, и Фахим проводил много времени с ним, слушая истории и помогая в ритуалах. Сейчас он не может возродить в памяти ничего, кроме белков чужих закатившихся глаз. Иногда Фахим с трудом вспоминает родную речь. Он оправдывает себя тем, что прошло много лет, что он, возможно, последний, кто говорил на этом языке, но стыд затапливает, заставляет чувствовать себя жалким. Когда он просыпается, то даже не смотрит на старую леди, сидящую на сундуке. Ему не жаль ее. Она мучает его короля, и он не видит смысла сочувствовать. Сегодня Фахим выбирает иной путь. Покидает королевские покои, проходит через множество стен, чтобы наконец-то найти ответы. Он выходит на крепостную стену и видит, как яростный ветер треплет ткань на флагштоках. Он не чувствует холода и впервые осознает, что действительно оторван от тела. Фахим нахожит его почти сразу же. Широкоплечего мужчину, сидящего на краю стены и прислонившегося к одному из ее зубьев. Он тоже замечает шута, пусть и не поворачивает к нему головы. — О, это ты, Проводник, — говорит Вильгельм почти скучающе. — Ага, это я, вроде как, — теряется Фахим. Он все еще не знает, чего ожидать от призраков. Могут ли они навредить ему во сне? — Честно признаться, рад, что ты навестил меня. Ко мне никто не приходит. Все эти два года я здесь один. Вот, смотрю на место своей гибели. — Вы не можете… Уйти? Прогуляться по замку? — Где уж там. Я обречен сидеть здесь. Ты ведь знаешь, Бог любит такое. Чтобы люди страдали. — Ваша мать сказала, что я нужен вам… — Фахим вздыхает, пытаясь унять растерянность, и слишком поздно понимает, что попросту не может вздохнуть. — Что я должен убедить Фридриха, будто вы не желаете ему зла. — Она солгала, — Вильгельм пожимает плечами. — Она всегда лжет. Но я тебе всю правду скажу, если хочешь. — Это было бы замечательно. — Ты нам нужен, понимаешь ли, потому что мы не можем уйти. А ты можешь нас увести. На небеса. — Это все еще не очень объясняет вину Фридриха. Призрак не отвечает, и Фахим решается сделать шаг вперед. Вильгельм заговаривает: — Они ведь и ко мне приходили. Мы их видели… С самого детства. Я и Агнес. Но когда ты надеваешь корону, они просто… звереют. Говорят, все дело в крови. На нас вина, потому что один из наших предков… где-то согрешил. — И вы тоже, — догадывается Фахим. Голова кружится, будто бы он подобрался к чему-то, чего совсем не должен знать. — Может быть, мой грех был в том, что я любил ее? Может быть, моя пытка состоит в том, что я больше не могу увидеть ее? Не могу покинуть это место. Нужно… Спуститься на этаж, пройти вправо по коридору до ее двери с волчьей пастью… Открыть… Тот гобелен все еще там? Она вышивала его, сколько себя помню. Там рыцарь… Я всегда думал, что это я… Вильгельм вновь замолкает, ссутулив плечи. И Фахим понимает. — Они ненавидели вас, — говорит он, и голос его дрожит. — Они хотели вашей смерти. — Прошло семь лет, а она все еще меня ненавидит. Боже… Как можно быть такой упрямой… Она так сильно сопротивлялась… Ударила меня локтем по носу… Мертвый уже ничего не слышит, погружаясь в свой бред, и шут прикрывает глаза, собираясь с мыслями. Вильгельм не опасен: он не может покинуть крепостную стену и навредить Фридриху, следовательно, тоже не может. Но Фахим все равно тревожится, стоит ему только взглянуть на спину почившего короля. Ему даже становится плевать, кто на самом деле убил его. Может быть, он спрыгнул со стены сам. Может быть, это и правда был его паж. Может быть, это была леди Агнес, мстившая за то, что произошло семь лет назад. — Пойдемте, — говорит шут и смело протягивает руку мертвому. Тот оборачивается, глядя голубыми-голубыми глазами, и в облике его нет ничего схожего с Фридрихом и Агнес. Тяжелые, грубые черты и пшеничные волосы — ни капли изящества близнецов. — Куда? — растерянно спрашивает Вильгельм, но руку принимает. Фахим вздрагивает от того, насколько ощущение чужой кожи реально. Он крепко сжимает широкую ладонь и тянет призрака за собой, отвечая: — К вашим предкам. Вильгельм слушается его. Мертвые слушаются его, и Барон понимает, что не может не использовать эту возможность. Они идут вниз. Вильгельм бормочет не своим голосом: — Не верь ему. Его устами говорит Дьявол. В нем столько же невинности, сколько и коварства… — Как я могу снять проклятье? — перебивает Фахим и только тогда осознает, что несвязные слова были обращены к нему. — Не верь ему, Проводник. Его кровь нечиста. Он должен искупить вину… Приведи его к нам. Мы же одна семья. Он должен быть с нами. Вильгельм стискивает его ладонь сильнее, и Фахим чувствует, как где-то в королевских покоях его сердце заходится очередным приступом боли. Оно почти останавливается, когда они входят в тронный зал. Когда десятки мертвых глаз вновь обращаются на Проводника. Когда он видит, что на другом конце зала, скорчившись на узком троне, обхватив колени руками, сидит Фридрих. И голоса его предков вторят Вильгельму. Зовут короля к себе. Фридрих не слышит их, но взгляд его безумен, устремлен в себя. Вильгельм отходит в сторону, сливается с другими призраками. Ужас, темный, тошнотворный, затапливает сознание. Не помня себя, Фахим подходит к трону, опускается на колени, хочет прикоснуться, но не может. Король смотрит на него, и взгляд его понемногу проясняется, становится осмысленным. Он шепчет хрипло: — Фахим? Фахим, что ты делаешь здесь? Фридрих не услышит, если он ответит. — Фахим… Фахим, ты умер? — Нет, нет, — бормочет шут, бесплодно пытаясь схватиться за чужие руки, но Фридрих не понимает. И Фахим заставляет себя проснуться. Бьет по груди, туда, где живет его болезнь, и распахивает глаза, глядя на пустую разворошенную постель. Почему он не услышал, как Фридрих проснулся? Почему королю вообще понадобилось спускаться в тронный зал в такое время? Фахим прерывисто дышит; голова кружится в волнении, мешая трезво мыслить. Он встает на негнущиеся, тяжелые ноги и, выйдя в коридор, тут же срывается на бег. Бежит мимо знакомых стен, подгоняемый необъяснимым страхом. Будто произошло что-то непоправимое. Будто непоправимое обязательно произойдет. У входа в тронный зал его останавливает часовой. Говорит: «Государь приказал никого не впускать». Фахим не представляет, что еще Фридрих мог приказать в бреду, и не хочет представлять. Кричит на стражника, что король болен, и тут же осекается. Он ведь больше не лекарь и не имеет права ничего требовать. Стражник растерянно хмурится и участливо интересуется, не пьян ли шут. Фахиму хочется его задушить. Он сжимает кулаки в бессильной злости и понимает, что совсем, совсем не знает, что ему делать. — Вы здесь? — шепчет он, отвернувшись к пустому коридору. Часовой осуждающе качает головой, поджимая губы. И в этот момент гаснут факелы, погружая коридор во тьму. Эхом разносятся топот ног и крики. Фахим завороженно смотрит за тем, как хлопают оконные ставни, и с трудом верит в происходящее. Они слушаются его, беспрекословно. Хватило всего пары слов... Но эта удача не может быть вечной. Сколько времени пройдет до того, как они поймут, что он не собирается помогать им? Что он на стороне короля? Фахим надеется, что как можно больше. — Ты можешь проверить?.. — спрашивает он, пытаясь изобразить испуг. Получается так себе, но стражник напуган по-настоящему. — Это… Это мертвые? — шепчет он, не отрывая ошалелого взгляда от коридора. — Что-то похолодало. — Дурной совсем? А еще говорит, это я пьяный. Ставни нараспашку. А вдруг воры? Или хуже того — бунт!.. Стражник мрачно смотрит на Барона, но в итоге сдается и отправляется на разведку. Когда он скрывается за углом, шут протискивается в дверь и тут же прижимается лопатками к холодному дереву, стараясь восстановить дыхание. Он кричит мертвым, чтобы те убирались. Фахии не видит их, но по лицу короля понимает: они и правда уходят. Фридрих пораженно следит за этим зрелищем, стискивая подлокотники трона, а затем поднимается на ноги, чтобы в следующий момент упасть, запутавшись в полах ночного исподнего. Фахим подбегает к нему, чтобы помочь подняться. Фридрих хватает его за локти и смотрит болезненно, непонимающе. — Что ты сделал? — спрашивает он, упрямо глядя в глаза. Фахиму становится не по себе. Король нездоров. — Что ты наделал, Фахим? — Вам нужно вернуться в покои, милорд, — голос подводит его, срывается на жалкие ноты. Ужас, прежде — всегда — заталкиваемый в самые дальние уголки сознания, проник наружу в одночасье. Разрушил все. Фридрих хмурится, сжимает чужие локти сильнее; Фахим чувствует боль и понимает, что утром его ждут синяки. — Я видел тебя, — дрожащим, почти гневным голосом произносит король. У Барона в горле встает неприятный ком. Он так не хочет лгать, но не может поступить иначе. — Я здесь, Фридрих, перед вами. Мертвые не заберут вас. Юноша смотрит на него еще пару мгновений, пока взгляд его не тускнеет, лишается яростного блеска. — Ты обещаешь? — шепчет он. — Ты ведь даже не знаешь, о чем говоришь. — Я сделаю все, что в моих силах. — Фахим не знает, действительно ли он лжет, говоря это. Он не любит обещаний. Они сковывают по ногам и рукам. Фридрих разжимает крепкие пальцы, тянется выше, обхватывает его лицо. Фахим чувствует ледяные руки на своих ушах и накрывает их теплыми ладонями. Король выдыхает, и явственная дрожь проходит по его телу. — Прости меня. Я так слаб, — он зажмуривается и невесомо прикасается губами к чужой щеке, притирается носом. — Ты не должен быть здесь, — движется ближе, касается коленями коленей шута. — Это место не для такого, как ты. Оно все убивает. Фахим осторожно обнимает короля, прижимает к себе, словно дитя. Фридрих шумно дышит ему на ухо, почти касаясь губами: — Почему ты здесь? Барон размышляет всего мгновение. Он думает: в этом ему нет смысла лгать. Он говорит: — Мне стало интересно. Мне стали интересны вы. Кто же мог знать, куда это заведет? Фридрих смеется: горячее рваное дыхание щекочет ухо. Смех этот скорее болезненный, чем счастливый. Фахим не уверен, что когда-либо приносил радость. Так или иначе, все его близкие люди давно мертвы. Убитые. Убитые. Убитые. Самими собой и предателями. Ядами, созданными руками их друга. Фахим не хочет думать об этом сейчас — бешеный стук чужого сердца под его руками помогает забыть. Он ловит этот звук пальцами, ощущает кожей. Фридрих дышит так, словно сейчас задохнется, и Фахим успокаивающе гладит его по груди, ведет рукой ниже, прижимаясь лбом к чужому лбу, целуя так, как никого и никогда не целовал. Он хочет хоть кого-нибудь сделать счастливым. Потому что… Когда умирает дочь султана, Фахим видит в ней следы своего яда: посиневшие губы и почерневшая, загустевшая кровь. Его руки, сцепленные за спиной, дрожат, и он говорит, не помня себя: «Безусловно, болезнь госпожи развилась слишком стремительно. Мне жаль». В тот день все теряет смысл. Всего два месяца назад он потерял Гассана, а теперь платит за свою гордыню, лжет, понимая, что эта ложь не спасет его. Эта ложь не спасет Насиму. Когда Фахим возвращается в покои, он разбивает колени о твердое сукно ковра, не чувствуя никакой боли, кроме той, что разрывает его грудную клетку, лишает дыхания, сдавливает горло, грозясь убить. Он стаскивает тюрбан с головы и глушит в нем надрывный вой. Никто не должен услышать его. Никто не должен знать, что он сделал. В тот день Фахим упирается лбом в пол и впервые в жизни молится богу, в которого никогда не верил. Он просит прощения снова и снова, и снова, пока имя бога в сдавленных рыданиях не сменяется именем юной Насимы. Фахим никогда не был всесилен. Никогда. И вместе с ним прохладный ветер приносил лишь горе.