Барон Одного Угла

У камерария Харольда огромный нос и столь же большое самомнение. Он мнит себя при дворе чуть ли не вторым после короля, но ошибается: слушаются его, разве что, слуги, а остальным и дела нет. Фахим впервые знакомится с ним, когда ищет ключ в запертую библиотеку, а ключник посылает его за разрешением к камерарию — мол, библиотека приравнена к сокровищнице с казной, и даже королю нужно брать ключ только через Харольда. Чушь собачья, по-другому и не скажешь. Если так трястись над книгами и никому не давать их читать, то чего удивляться, что в стране бардак? Фахим не понимает северян, но черт с ними. Чтобы получить ключ от библиотеки, ему пришлось пообещать камерарию, что он сосватает его дочь к сэру Ламберту — будто заниматься ему больше нечем. Но все равно пообещал и даже поговорил с рыцарем, а уж в том, как их разговор развернулся дальше, он совсем-совсем не виноват. Вот поэтому-то камерарий и смотрит на шута недовольно и зло, а Фахиму и остается что улыбаться. Что поделать, теперь все поручения Харольду принцесса передает только через Барона, и волей-неволей им приходится сотрудничать. Сейчас, например, шут пришел поинтересоваться, как обстоят дела с приданым — ведь до Серебряницы осталось четыре дня, а леди Агнес все еще не видела ни одного подарка гостям из Хенланда. Харольд вздыхает терпеливо и медленно отодвигает от себя счеты, будто бы сдерживаясь от того, чтобы не запустить ими в Фахима. А потом говорит, что беспокоиться не о чем: он уже доложил королю, а принцессе знать о количестве приданого совсем необязательно, не по правилам это. Но раз уж ты, Барон, пришел, то проверь, что творится в кладовых уже неделю — слуги жалуются, что каждую ночь там кто-то устраивает погром, а виновного найти никто не может. Отхлестали уже не одного слугу, но всех же не отхлещешь. Шут хмыкает в ответ: — А вам, поди, хлестать слуг всласть, так чего я буду мешать, чего-то там расследовать? М? Харольд стискивает челюсть, но битье припасает на потом. Фахим думает: если камерарий когда-нибудь ударит его, то Фридрих это просто так не оставит. И даже не спасет страх короля показаться слабым. — Дело твое, — цедит Харольд. — Но единственный ключ от библиотеки все еще у меня. — Ох, не утруждайтесь, — закатывает глаза Фахим. — Я вам помогу, но знайте: делаю это не ради книг, а ради невиновных слуг! Так и запишите там у себя… Где вы там все записываете. На том и расходятся. Фахим разузнает у слуг, что в кладовой творится какая-то чертовщина — такая, когда мешки и бочонки летают туда-сюда. Он сомневается, что мертвые в состоянии поднять что-то настолько тяжелое, но участливо кивает на восклицания одного из слуг. Фахим никогда в своей жизни не пошел бы проверять запасы по ночам, но он уже пообещал, так что ничего не поделаешь. Тем более, если это действительно призраки, то уж с ними-то он всегда сможет договориться. Вот только никак не может уснуть. Ворочается туда-сюда под шерстяным одеялом, прячет холодный нос под подушку, но сон все не приходит и не приходит. Сдается: вылезает из постели, закутавшись в одеяло, и плетется на этаж выше к камерарию. Живет тот совсем рядом с королевскими покоями и казной. Фахим стучится в его дверь раз, два, потом почти скулит: «Господин камерарий, откройте!» Высунувшийся из-за двери Харольд в ночном колпаке зло выпаливает: — Чего тебе надо, черт тебя дери! — А ключ-то от кладовой вы мне не дали, — притворно жалуется шут. — Как же я ночью попаду туда? — Я б тебе сказал, как!.. — почти кричит камерарий. А потом хлопает дверью и через пару мгновений возвращается с ключом. Резко сует его в протянутую ладонь Фахима и шипит: — А теперь проваливай! Фахим и не думал задерживаться. На сей раз он спускается вниз, с третьего этажа на первый, а оттуда — в подвал. Темень там была бы страшная, если бы не факелы на стенах. Впрочем, дальше по коридору, у самой двери кладовой, те отчего-то потухли — а, быть может, и не зажигались. Фахим с трудом нащупывает замочную скважину и непозволительно долго открывает дверь, в то время как одеяло на плечах не спасает его ноги в башмачках от холода и подвальной сырости. Нужно будет выпросить сапоги на меху. Или носки из собачьей шерсти. Да, будет хорошо… Поначалу Фахим не слышит ничего. Свет дальних факелов лишь отчасти достает до кладовой, касаясь порога. А дальше — темнота. Чуть привыкнув, он различает силуэты бочонков, мешков и сундучков, но больше ничего не видит. А потом кладовую сотрясает грохот. Фахим чуть ли не подпрыгивает от испуга и делает шаг в сторону от двери. Кажется, это один из бочонков, поставленных друг на дружку, вылетел из ряда и повалил вместе с собой все стоявшие выше него. — А ну прекращайте! — преодолевая испуг, выкрикивает Фахим, стоит грохоту прекратиться. — Ах! — раздается удивленный возглас из темноты. Фахим на миг даже не верит своим ушам, но затем голос заговаривает вновь: — Колдун! — Колдун! — вторит ему другой голос, более звонкий, и Фахима ошарашивает осознанием. Это дети. — Господин колдун, не сердитесь! — Я не сержусь… — растерянно отзывается он, держась рукой за стену кладовой. — Что вы здесь устроили? — Мы ищем!.. И ищем… И все не можем найти… Ах! Что же делать! — И что же вы ищете? — спрашивает Фахим, вглядываясь во тьму. Возможно, он не видит призраков не из-за темноты, а из-за своего бессилия. Даже их голоса он слышит будто сквозь толщу воды. — Что же мы ищем?.. — продолжает первый голос, мальчишеский. — Что мы ищем, Ганс?.. — заговаривает второй ребенок, вероятно, девчушка. У детей порой совершенно неотличимые голоса. — Хорошо, — вздыхает Фахим, беря себя в руки. Когда он думал о «договориться с мертвыми», он не подразумевал «договориться с мертвыми детьми». Если иметь дело с призраками он наловчился, то разговаривать с детьми никогда, никогда не умел. — Вас здесь двое? — Трое! — выкрикивает Ганс. — Хрюндель просто молчун. — Не называй его Хрюнделем! — возмущается девочка. И, разумеется, они начинают спорить. Их крики сливаются в кашу из звуков, и где-то в кладовой опять падает бочонок. Фахим прижимается к стене сильнее, надеясь, что ему ничего не прилетит в голову. Безумие продолжается несколько минут, пока над ухом не раздается четкое, не заглушенное так, как голоса детей: — Проводник. Он испуганно оборачивается в сторону двери, но ничего не видит. Факелы горят так же, как горели до этого; лишь сквозняк чуть-чуть колышет пламя. — Не бойтесь, — повторяет голос. Юношеский, но уверенный. — Да не боюсь я! — не выдерживает Фахим. — Просто не надо подкрадываться. — Прошу прощения, — юноша смеется. — Но моих шагов вы бы все равно не услышали. Фахим возмущенно выдыхает через нос, но решает не спорить. Вместо этого спрашивает: — А вы кем будете? — Меня зовут Ульрих, — отвечает призрак все с той же улыбкой в голосе. — Навещаю детишек, когда те шалят. Раз в десяток лет как начнут. А потом уходят искать свой клад куда-нибудь еще. В прошлый раз буянили в конюшнях. Фахим кивает. Похоже, что они сами утихомирятся через какое-то время, и его участие тут не нужно. Тем не менее, он продолжает расспрашивать юношу, присев на один из мешков, тот, который в темноте казался наиболее устойчивым: — Вы знакомы? В смысле… при жизни? Он ощущает холодок у правого плеча, а затем с той же стороны раздается голос: — Нет, я умер гораздо раньше. Но я люблю бродить по замку, наблюдать за его обитателями, живыми и мертвыми. Меня не терзает проклятье, но я не лишен причин задержаться на земле. Пусть это и не проклятье, но такая же несвобода. — О, так вы как епископ Александр! — восклицает Фахим. — И тоже не знаете, как снять проклятье? — Понятия не имею. Но проклятые вечно бормочут о жертвах. — Еще бы они не бормотали. Гробят королевскую семью. Да и черт с ними. А вас-то что задержало? Незаконченное дело? Призрак не отвечает, молчит. Фахим хмурится, вглядывается в темноту. — Я не знаю, — через какое-то время заговаривает юноша. Звучит он расстроенно. — Но должна быть причина. Ведь если бы не было, меня было бы достаточно отпеть и похоронить по обряду. А так… Чего-то не хватило. Ведь и проклятых тоже всегда что-то терзает: не могут избавиться от страданий, как ни стараются. Иногда это привязывает их к месту смерти. Иногда, как этих детишек, заставляет бесконечно искать что-то, что они никогда не найдут. Короли в тронном зале… Там, потому что хотят видеть своих преемников. — Это они сами вам сказали? — Да. Вам бы самому с ними поговорить, они многое расскажут. Правда, не о проклятье. Мне жаль. — Да ладно вам, — отмахивается Фахим. Он упускает момент, когда дети затихают. Кажется, будто они внимательно слушают разговор взрослых, тоже устроившись на мешках. — Ульрих, — зовет Фахим. И думает: как же глупо он, наверное, выглядит со стороны. Разговаривает сам с собой в темноте. — Да? — Как вы умерли? — Во сне. Ничего не почувствовал. — И, что же, ничего не осталось незаконченного? Сколько вам было лет? Призрак вновь усмехается. — Пятнадцать. — Самый возраст! — шут улыбается тоже. С тревогой в груди. Юноши пятнадцати лет не должны умирать во сне. — Для чего самый возраст? — хохочет тот. — Не знаю, там… — Фахим задумывается. — Для мечтаний о любви, о подвигах и славе… Ведь мечтал же? Ульрих опять замолкает, будто ему тяжело даются воспоминания. За многие годы они, должно быть, истлевают. — Ох, — обреченно вздыхает юноша. — Вот зачем вы это сказали. — Что не так? — не понимает Фахим. Призрак вновь отвечает не сразу. — Я ждал письма от Солвейг, а оно все не приходило. И как-то забыл за это время. А теперь понял, что ищу ее по замку. Но она же уехала, зачем мне ее тут искать? Вот дурак. Еще и умер по-дурацки. — Так все-таки любовь, — довольный собой, кивает Фахим. Любовь. Любовь. В пятнадцать лет он знал об этом слове лишь из разговоров с Айшей. В его племени не говорили о любви. Долгое время ему казалось, что это удел богачей — так расточать свое время. Ошибался, но в голове все еще сидит, колется. Ульрих тяжело вздыхает. — Как же мне жаль, — говорит он, и Фахим почти может представить его нескладную, худую фигуру, расстроенно опустившую голову. — И себя, и всех. Как же мне теперь… Даже если вы снимете проклятье, я так и останусь здесь. Фахиму тоже жаль, до сжавшегося сердца. Но он не был бы собой, если бы сдавался так просто. — Но я же могу найти ее. Солвейг, — имя тяжело выговорить, но он справляется. — Ведь если ты ищешь ее, то и она тоже. В темноте раздается всхлип. Фахим мало знает о любви. Его забрали от матери, когда ему было пять, и единственное, что она оставила в наследство — это воспоминания, которые он придумал сам, чтобы перетерпеть боль от веревок и плети. Иногда он размышляет, почему не завел жены и детей. Ведь не в пристрастии к мужчинам дело, а в чем-то другом. В чем-то, что он никогда не может облечь в слова, но в чем всегда уверен. Это не распущенность и не ветреность — он умеет быть верным. Как же заводить семью, когда все мысли только о положении при султанском дворе? Как заводить семью, когда друзья погибают один за другим, а ты вынужден бежать за море под грузом вины? И как он может осуждать короля за его выбор? Нет, как придворный все еще может, но как человек — нет. Фахим думает о любви. Королю бы женщину полюбить, да стоит ли надеяться? Фахим-то самому себе не верит в таких вещах, как он может просить того же от других? Ему двадцать. Он проходит мимо одной из комнат в сонном, накрытом теплой тишиной доме Абд-аль-Латифа, высокопоставленного офицера гарнизона Танисы, согласившегося приютить их в этот насыщенный на события день, и слышит протяжный стон, сорвавшийся в конце в смех. Доносится голос: «Вот так, да, давай еще. Тебя, видно, всему придется учить», и Фахим, к внезапному стыду своему, узнает голос господина Гассана. Они знакомы уже около месяца, за который Фахим успел понять, что совсем, совсем ничего не знает о мире вокруг. Но он готов учиться. Вот только он, кажется, совсем не был готов к тому, что, заглянув случайно в комнату, прикрытую лишь легкими занавесками, он встретится с блестящим желанием и одновременно веселым взглядом своего единственного друга. Теплая волна возбуждения стремится вниз по животу, приводя в страшное смущение. Его сердце заходится болью от волнения, и он клянет треклятое здоровье и самого себя. Он думает, что, возможно, влюблен, и послушно заходит в душную комнату, стоит Гассану позвать. Его любовник не против. Утром Фахим не может смотреть Абд-аль-Латифу в глаза. Понимает позже — не слишком поздно, но достаточно, чтобы ощутить себя дураком — что нет, не влюблен. Гассан красивый юноша, с красивым, лишенным изъянов телом, отзывчивый на ласки и опытный. Но он сущий ребенок, с наивным взглядом на мир, добрый, но беспомощный. Он направляет Фахима в постели, но в остальное время перекладывает ответственность на чужие плечи. С ним тяжело в действительно серьезных делах. Фахим не уверен, что готов полюбить такого человека, но знает, что все равно привязан к нему всем заходящимся болью сердцем. Он думает о любви. Это то, для чего на его родном языке не было слова. *** Первый снег приходит за два дня до Серебряницы. Ему радуются так, будто видят впервые: леди Агнес выбегает на улицу, закутавшись в плащ с воротником из лисьего меха, и кружится на месте, совсем не переживая о том, что марает туфельки в еще не замерзшей грязи, обманчиво покрытой тонким слоем снега. Фахим передергивает плечами от холода и не спешит спускаться по лестнице донжона. Агнес зовет его, смеется счастливо, и от ее смеха в груди расцветает тепло. Север холодный, негостеприимный край, но женщины, видит Бог, женщины здесь солнечнее любой южанки. После они в последний раз репетируют пьесу: леди Агнес, с мокрыми от снега волосами, взволнованно ходит туда-сюда по залу, вслух размышляя, все ли они учли и успели подготовить к празднику. Фахим заверяет ее, что списки перепроверены на сотни раз, а столь простую пьесу не завалит даже такой дурак как он. Принцесса бросает на него недовольный взгляд, и непонятно, почему: из-за того, что он назвал ее пьесу простой, или потому что обозвал себя дураком. Посольство из Хенланда приезжает этим же вечером. Младшего брата короля Готфрида и его кузена, а также двух слуг и трех воинов принимают по всем северным обычаям гостеприимства, включающим в себя кучу объятий, расшаркиваний и вина, а потом расселяют по гостевым покоям. Фахим так и не успевает поговорить с королем в тот день. Ночью он вновь возвращается в кладовую, но уже в обличье духа. Дети — а их и правда трое, и третий сидит почти всегда поодаль — пытаются составить из бочек крепость, но у них это плохо получается: мертвым нужно прикладывать намного больше усилий, чтобы передвинуть предмет, чем живым. Но дети упрямы, а их души не отяжелены грехами; и бочки с трудом, но поддаются. Фахим присвистывает и спрашивает, не хотят ли они помочь ему следующим вечером во время спектакля, и глаза ребятишек загораются восторгом так, будто они никогда не умирали. Ульрих в ту ночь не появляется. Серебряница начинается с гуляний на главной площади столицы. Славный — по меркам северян — город Майнбург принимает гостей со всего королевства. В начале зимы король всегда жалует вассалам новые земли и символическое имущество, а беднякам — хлеб, чтобы они могли прокормить себя зимой. На площади играют музыканты, и какой-то древний старик собирает вокруг себя толпу лишь потому, что выкрикивает похабные стишки. Фридрих смеется и шепчет Фахиму, что этого старика зовут Ингвар и что Серебряница в Майнбурге без него — уже не Серебряница. А еще этот праздник в Майнбурге не полон без короля. В прошлом году, когда Фридрих и Агнес уехали к дяде, забрав с собой половину двора, Фахим и запомнил о Серебрянице только то, что на нее пекут пироги с яйцом и распевают песни о божьих дарах. Ему, как неверному, и пирог не полагался, но кухарки его все равно накормили и даже пожелали доброй зимы. После гуляний на площади все одним скопищем отправляются в собор на полуденную молитву, и Фахим остается у входа один. Лишь дворняги, живущие у церкви, вертятся у его ног, надеясь, что он угостит их пирогом, как это уже делали добряки с площади. Вот так вот и бывает: в церковь пускают всех, кроме неверных и животных. Зато собакам рады на пирах. Вечером псы всевозможных расцветок и размеров устраиваются под столом рядом с хозяевами, ожидая, когда им достанется косточка или еще чего получше. Фахим почти привык. Вот и ушастый пес по кличке Смелый, совершенно непригодный для охоты, здесь, вертится рядом с королем и принцессой, пока те увлеченно беседуют с хенландскими послами. Помимо них, все остальные лица хорошо знакомы: здесь собралось хотя бы по одному представителю от всех знатных семейств, а также духовенство во главе с епископом Петером. Фахим даже чуть-чуть волнуется и начинает понимать вчерашнюю встревоженность леди Агнес. Когда с основными блюдами покончено, а все важные вопросы обсуждены, наступает черед их маленькой пьесы. Сцена нехитрая: невысокие козлы да доски на них, а позади на столбиках натянута желтая ткань, из-за которой Фахим не может перестать выглядывать, проверяя настроение собравшихся. Все, вроде бы, веселы и расслаблены. Рауль шикает на него раздраженно и дергает за рукав, призывая вернуться за кулисы. Фахим тяжело вздыхает и возвращается. В узком пространстве между стеной и тканью Огюст спешно пришивает вновь оторвавшийся цветок с платья Титы, а та сосредоточенно и хмуро повторяет свои реплики. — Запомнил, когда выходишь? — вновь дергая Фахима за рукав, спрашивает Рауль. — Ага, когда скажешь: «катитесь к черту!», — несмотря на волнение, у него даже получается передразнить грозные интонации карлика. Рауль кивает, хлопает себя по коленям, а потом в третий раз за вечер принимается успокаивать Титу. Спустя несколько минут леди Агнес объявляет начало спектакля, трубадуры начинают играть положенную им музыку и напевать положенные песни, на сцену выходят Огюст и Тита, а какое-то время спустя и Рауль. Фахим отстраненно слушает их голоса со сцены, задумчиво трогая деревянный обруч с рогами на голове, и размышляет: солнце уже село. Мертвые здесь, пируют со всеми. И так каждый раз, каждый раз Фридрих и Агнес видят их. Неудивительно теперь, что король на пирах почти не прикасается к еде. Фахим зажмуривается, пытаясь отогнать дурацкие мысли. Со стороны сцены доносится звук удара — Огюст и Рауль скрестили деревянные мечи. А дети тоже здесь? Ганс, Хрюндель и девочка, Брита? Они договорились, но кто знает, смогут ли они покинуть кладовую только потому, что об этом их попросил Проводник. Фахим все еще не знает всего, на что может быть способен. Он даже не увидит, когда они придут. Словно только для того, чтобы его успокоить, прямо перед ним раздается по-тихому заговорщическое: — Господин колдун, мы здесь. Фахим смотрит в пустоту и улыбается: тревога отступает. — Молодцы. Помните, когда начинать? — Ага, — отвечает Ганс. — Когда взмахнете руками! — Да. Да, верно. Он не знает, что делает. Это схоже с чутьем — приказывать мертвым, направлять их, будто дергая за невидимые нити. А они и ждут, ждут того, кто поможет им, даст цель. Даст смысл их существованию. Рауль кричит: «катитесь к черту!», и Фахим спохватывается, выпрыгивает на сцену, раздвинув занавес в стороны. Смеется весело: — А катиться никуда не надо! Раздаются возгласы гостей. Фахим продолжает, говорит-говорит-говорит свои дьявольские речи, резко взмахивает руками. И факелы на стенах гаснут. Гости взволнованно шумят, некоторые даже вскакивают с мест — их силуэты еле различимы в темноте. Фахим говорит о свете и тьме, о том, как легко в заведомо греховных людях зажечь пламя гнева: на невинную жену, на соседа, которому давно завидовал. Фахим щелкает пальцами — в конце зала зажигается факел. И вот уже жена — изменница, а сосед — ее любовник. Все гости поворачиваются в сторону огня. Только король смотрит на сцену и качает головой, еле сдерживая смех. Фахим делает вдох перед новым словом и хлопает в ладоши — ребятня поочередно зажигает последние факелы. Он даже может представить, как это выглядит — они репетировали ночью. Дети взлетали над полом, словно подхваченные ветром; под дуновением их дыхания затухал огонь, а пальцы высекали искры. Как Фахим не знает всех своих сил, так и призраки таят в себе много неизведанного. Фридрих и Агнес глядят вверх и о чем-то переговариваются. А затем король смеется, прикрывая лицо ладонью. Фахим смотрит на него и почти забывает говорить — впрочем, на это никто не обращает внимания. Все, кто вскочил с мест, садятся обратно и взбудораженно обсуждают произошедшее. Лишь епископ Петер молчит и хмуро смотрит на сцену, сложив руки в замок на краю стола. Спектакль кончается тем, что Дьявол забирает мужа с собой, а жена отправляется в монастырь. Фахим закончил бы по-другому, но леди Агнес стояла на своем. Он спускается в зал с колотящимся где-то в горле сердцем. Стягивает с себя рога, еще раз кланяется. Пока идет к королю, его несколько раз пытаются схватить за локоть и все спрашивают, спрашивают о колдовстве. — Мог бы обойтись и без этого, — тихо говорит ему Фридрих, когда он наклоняется к трону. — Милорд, но тогда бы эта пьеса была совсем скучной, — смеется Фахим в ответ с сорванным от пережитого дыханием. — Эй, я все слышу! — возмущается леди Агнес, сидящая по левую руку от короля. Фахим вновь не сдерживает смех. Счастливый. Счастливый. После такого представления, а еще после кучи съеденных яств танцевать остаются лишь самые стойкие. Принцесса зовет Барона в центр зала, постукивая каблучками на кожаных туфельках. Вместе с ними танцует кузен короля Готфрида, несколько рыцарей, а еще хмурая леди Инга, вытянутая принцессой. Старая знать воротит нос от танцев, считает их грязным, языческим увлечением, но леди Агнес плевать — на празднике, устроенном ей, танцевать должны все. Фахим отвлекается, смотрит на короля и ловит ответный взгляд. Фридрих улыбается. Его прерывает епископ, но он все равно поглядывает на Фахима. Восторг вырывается наружу очередным смехом. Фахим кружит леди Агнес и понимает: он может все. Он может все. Все, что захочет. Король по обычаю первым покидает зал, желая всем доброй ночи. Гости заканчивают последний танец, а затем разбредаются: кто в свои покои, кто обратно за стол, кто будить своих родственников, уснувших на лавке, а кто доедать оставшуюся еду. Фахим падает на трон, закидывает ноги на подлокотник. Леди Агнес, опустившаяся рядом, закатывает глаза, но все равно улыбается и пододвигает ему тарелку с гусиными ножками. — Вы сегодня заслужили, Барон, — говорит она. — Представление было чудесным. Фахим и не думает сдерживать улыбку. Он ест впервые за вечер и разглядывает полупустой зал совсем другим взглядом. Он наконец-то привык. Он хочет сделать это место своим домом. Фахим не дожидается, пока леди Агнес уйдет, уходит первым. Радость толкает его вверх по лестнице, скорее, скорее. Он хочет увидеть короля. Он хочет поговорить с ним. Останавливается на третьем этаже, чтобы перевести дыхание. Сердце стучит, стучит. Голоса мертвых шепчут: — Проводник, Проводник, Проводник… Отмахивается. Они лишь приносят тревогу. — Проводник, скорее. Фахим вскидывает голову, оглядывается. Ульрих. — Скорее! Беда. Беда. Фахим спешит по коридору, и первое, что видит — двух мертвых стражников. Те сидят у стены рядом с королевскими покоями, шеи их свернуты набок, и кровь все еще стекает из горла, медленно, медленно. У Фахима кружится голова. Он опирается на стену, чтобы не упасть, и спешит к двери, распахивает ее настежь. Видя Фридриха, сидящего на кровати с окровавленным кинжалом в руках, Фахим почему-то вспоминает Гассана. Он не может перестать их сравнивать. Они оба дети, вот только сын султана оставался ребенком вплоть до своей смерти — а он был старше Фахима почти на два года. Шут вспоминает, как успокаивал Гассана, когда того избил любовник. Он плакал и бормотал иступлено: «Я убью его, я убью его, я убью его», пока Фахим обрабатывал раны: разбитое лицо, покрытые синяками шею и бедра, сломанный палец на правой руке. Порою в пылу страсти мужчины забывали, кто они есть и кто перед ними. Фахим не любил таких и сам таковым не был. Ярость Фридриха холодная, совсем не похожа на Гассана, кричавшего и готового уничтожить все вокруг. Молодой король поднимает взгляд на Фахима, замершего в дверном проеме, и он спрашивает, не узнавая своего голоса: — В-вы в порядке? Юноша будто не узнает его сразу. В его отчужденном взгляде нет страха и удивления, но вялость движений говорит о том, что ему тяжело прийти в себя. Он даже не дышит, замечает Фахим с тревогой. Труп нападавшего все еще лежит у ног короля, но на него уже никто не смотрит. — Меня пытались убить, — все же говорит Фридрих, и голос его блеклый и потерянный. — Нужно позвать стражу, милорд… — растерянно бормочет Фахим, вглядываясь в чужие черты лица. Король бездумно смотрит куда-то за его левое плечо. — Это может быть не единственный… — Нет, он был один, я уверен, — Фридрих моргает, возвращая взгляду осмысленность. — Хорошо бы, чтобы об этом недоразумении не узнали наши гости. Иначе все полетит к чертям. — Вы не ранены? — Нет, нет, — юноша качает головой слишком долго. — К твоему сведению, я могу за себя постоять. Пока не сплю, по крайней мере. — Я беспокоюсь за ваше здоровье. «И за вас самого тоже», — думает вслед Фахим. Фридрих смотрит на него с такой болью, что сдавливает грудь. Фахим глубоко вздыхает и подходит ближе, когда король в немой просьбе протягивает к нему руку. Их пальцы переплетаются, и Фридрих чуть запрокидывает голову назад, чтобы заглянуть ему в глаза. Его правая рука все еще сжимает кинжал. — То, что я наговорил тебе тогда… — начинает король, мучительно подбирая слова. — Я думал и… — Вы были правы, — перебивает Фахим, свободной рукой обхватывая лицо Фридриха. Юноша притирается щекой к ладони сильнее, не отводя взгляда. — Я действительно лезу не в свои дела. — Нет, — совсем слабо отвечает Фридрих. — Нет, я не об этом, Фахим. Я о моих словах… Я хочу сказать… — он отводит взгляд и вздыхает, собираясь с силами. — Я хочу сказать, что это не слабость. Шут замирает, услышав эти слова. Страх, что он неосторожным словом или делом причинит боль королю, все еще живет в нем, сковывает по рукам и ногам. Слухи о Фридрихе оказались лживы, а наблюдения Фахима — неверны. Он наивно полагал, что король более холоден и силен. Но льда в нем не было, лишь неуверенность и тревога, а сила, таящаяся в глубине, искала помощи, чтобы выйти на свет. Фахим с отчаянием и неверием, с радостью и гордостью осознает, что это именно он помог королю обрести себя. Фридрих сжимает его пальцы сильнее, роняет кинжал на пол и освободившейся рукой тянется к шее Фахима, вынуждая того нагнуться. Когда их лбы соприкасаются, король шепчет: — Это было глупо с моей стороны. Думать, будто ты можешь… Как-то плохо на меня повлиять. Когда я увидел тебя сегодня… Там, в тронном зале. Когда я увидел, что ты делал… Я подумал: я не знаю человека более безрассудного. Но и удивительного тоже. По взмаху руки командовать мертвыми… Фахим, это власть, которая не снилась ни одному королю. Фахим не знает, что ответить. Он выдыхает, понимая, что совсем рядом с ними лежит еще не остывший труп и что скоро в покои может ворваться стража. Он говорит: — Мой король, вы заблуждаетесь. Моя власть над мертвыми — ничто по сравнению с вашей властью надо мной. Моя жизнь в ваших руках каждое мгновение. — Нет, — Фридрих тихо смеется, и в уголках его глаз скапливаются слезы. Но не проливаются. — В том-то и дело, что у меня нет над тобой власти. Ты делаешь все по своему хотению. И я не могу воспротивиться. Но это не слабость. Хочется спросить, что же это тогда такое, но король гладит его шею, мягко надавливает на затылок, чтобы осторожно поцеловать, прижимаясь сухими губами. Фахим открывается ему навстречу и вдруг понимает, что упустил что-то важное: что-то, что так и осталось между ними невысказанным. Оно покоится в мыслях Фридриха и не желает выходить на свет. Фахим не знает, кем он теперь должен быть для короля. Какую роль играть. Поцелуй длится и длится; рука короля на шее крепкая и теплая, но вниз по спине все равно отправляется строй мурашек. Фахим передергивает плечами, и Фридрих отстраняется, неправильно истолковав это движение. Они смотрят друг на друга секунду, две, затем юноша выдыхает так, будто до этого задерживал дыхание. Может быть, так оно и есть. В самом деле, никто не учил его правильно целоваться. Фахим даже позволяет себе смешок. Фридрих недоуменно хмурится. — Что такое? — Ничего, — качает головой Фахим. — Просто думаю, как же мне повезло встретить вас. Юный король опускает взгляд. Произносит уверенно, но еле слышно, будто их могут услышать: — Это взаимно, Фахим. Мне повезло, что ты решил присоединиться к моему двору. Я думаю… Я чувствую себя сильнее рядом с тобой. Я был бы рад, если бы ты оставался со мной и дальше. Фахим понимает, что ответственность стала еще больше в одночасье. Ему кажется, что все лежит на его плечах: самочувствие короля, его уверенность и крепость духа. Стоит Фахиму оступиться, он утянет за собой и Фридриха. — Куда же я теперь денусь, милорд? — отвечает он и совсем несмело, не как привык, гладит короля по сухой щеке. А затем наконец-то прибегает стража.