Барон Одного Угла

Фахим никогда не запоминал, сколько людей отравили по его вине. Не потому, что после мучился бы совестью — это просто казалось ему не самым важным в череде повседневных забот. На Юге политические убийства считались разменной монетой. Многочисленные чиновники и члены правящих династий использовали любую возможность, чтобы кого-нибудь прикончить, а уж каким способом — дело вкуса. Разнообразие ядов и наемников оставляло огромное пространство для воображения, и охочие до власти мужчины и женщины, мечтающие поискуснее расправиться с врагами, даже не подозревали о том, что двигали науку вперед. Фахим помнит, как дрожь восторга каждый раз охватывала его, стоило получить по-настоящему сложный заказ, требующий невероятной сообразительности и изворотливости. Он тогда чувствовал себя на самой вершине мира, а теперь никак не может срастить переломанные от падения кости. Фахим не удивляется, что с убийствами на Севере все обстоит по-иному. Сложнее, но и проще тоже. На Юге сказали бы, что небрежно. — Подсылать убийц недостойно знатного мужа, — говорит герцог Ротберг вечером после покушения на короля. Всего несколько минут назад стража, пришедшая вместе с ним, унесла труп, и с тех пор Фахима не отпускает напряжение. Подумать только, он чувствовал себя куда спокойнее, находясь в одной комнате с мертвецом, чем с Ротбергом. Фридрих хмурится, не отрывая взгляда от места, где лежал труп. — Так что, это не может быть Вигго? Герцог качает головой, нахмурив брови. Он напоминает Фахиму весь недружелюбный Север, вечно суровый и собранный. — Стал бы он подвергать сомнению свою честь? Лучше подумай, кому еще выгодно сорвать твой союз с Хенландом. Король действительно задумывается, и в возникшей заминке Фахим чуть кашляет, привлекая внимание. Все это время он наблюдал за разговором со своего сундука, но вдруг кое-что вспомнил. — Что? — недовольно отзывается герцог. Да, вот он, Конрад Ротберг — не только вечно суровый, но и вечно не в духе. — На кинжале… — неуверенно начинает шут, но вдруг замечает, что Фридрих наконец-то оторвал взгляд от пола и внимательно смотрит на него, — кажется, какие-то символы. В глазах короля тут же появляется понимание. Он наклоняется за упавшим кинжалом и передает его дяде рукоятью вперед. — Выхватил у убийцы, когда тот напал, — объясняет он. — Даже не подумал взглянуть. Кинжал не отличался ничем особенным, но, пока герцог и король вели разговор, Фахим пригляделся к нему и обнаружил клеймо. Должно же оно что-то значить. В минуту тишины, пока герцог Ротберг рассматривает символы, вертя рукоять туда-сюда, Фахим ловит усталый взгляд Фридриха и коротко вздыхает. Он знает такие взгляды. Люди смотрят так, когда больше всего на свете желают остаться наедине. Ему хочется тихо сказать: «Скоро, мой король. Скоро», но в комнате вновь раздается холодный голос герцога: — Такие кинжалы делают в Вайсдорфе. Но это глупо — если убийца из Нижних земель, он не должен был так легко выдать себя. — Происхождение кинжала может быть ложным следом, — задумчиво возражает Фридрих, внимательно глядя на оружие. — А, может, и нет, — заговаривает Фахим. И король, и его дядя тут же обращают взгляды на него. — Он мог быть не настолько умен, чтобы задумываться о таких мелочах. Либо мог считать этот кинжал своим талисманом. Он знавал таких наемников. Кичились дорогими для них вещами, предпочитая не думать о том, что в один день они могут стать их погибелью. Но на Севере нет никаких убийц. Это понятно хотя бы по той плохо скрываемой растерянности, которая охватила короля и герцога. — Так можно до любой чуши дойти в догадках, — раздраженно бросает Ротберг. Фахим пожимает плечами. У него нет сил спорить. Проходит еще около получаса, прежде чем герцог покидает королевские покои, дав целую кучу советов по усилению безопасности замка и намереваясь начать исполнять их тотчас. Фридрих запирает дверь за дядей и остается на месте, задержавшись ладонью на засове. Фахим смотрит на его непривычно ссутулившуюся спину и ждет, пока король заговорит. — Я редко запираю дверь, — будто бы с трудом произносит он. — Но сегодня я нарочно оставил ее открытой. Фахим слабо улыбается, привалившись плечом к стене около сундука. — Вы ждали меня. Фридрих кидает на него быстрый взгляд, не отходя от двери. — Да. И глубоко вздыхает. Рука на засове сжимается сильнее, обнажая острые костяшки. — Я… — Он хмурится: брови почти страдальчески сходятся на переносице. — Думаю, мне нужно помолиться. Шут удивленно моргает пару мгновений, а затем спохватывается: — Да, конечно. Мне стоит уйти? — В этом нет нужды. В Грофстайне молятся в темноте. Король неспешно тушит все свечи в покоях, но свет от огня в камине все еще слишком ярок, чтобы погрузить комнату во тьму. Фахим наблюдает за действиями Фридриха, затаив дыхание, а когда тот второй раз за невозможно долгий вечер протягивает к нему свою руку, не смеет отказать. Забирается вслед за ним на заправленную постель и завороженно смотрит, как король опускает тяжелый зеленый полог, того же цвета, что и герб его династии. Дышать враз становится труднее. Света не остается вовсе — лишь треск дров в камине напоминает о его существовании. Фахим шутит, не в силах удержаться: — Разве вы не богохульничаете сейчас? Фридрих, вновь нашедший его ладони во тьме, спокойно отвечает: — Не волнуйся. Здесь нет никого, кто может нас осудить. А Господь всепрощающий. Фахим чувствует, как король пытается усесться поудобнее, не отпуская его рук, и улыбается. Несмотря на кошмар, случившийся всего час назад, счастье все еще неукротимо кипит в нем. Кто бы стал молиться с ним на Юге, пока он был рабом? Господин Карам никогда бы не подумал о таком. Да и на Севере его не пустили в церковь, не надев перед этим вонючий мешок на голову. Что за удивительный мальчик этот король. Такие долго не живут. — Почему в темноте? — спрашивает Фахим, спеша избавиться от дурных мыслей. — Потому что Господь никогда не является при свете солнца, — отвечает Фридрих, наконец найдя нужное положение и замерев напротив шута. — Никто не вправе видеть его лик. Лишь ночью Он спускается к нам. Но церковники, конечно, решили проблему по-своему. В храме можно молиться и днем. Фахим усмехается вслед за королем, чувствуя, как напряжение немного отступает. — Хорошо. Надеюсь, ваш Бог не разгневается на то, что я побуду тут во время вашей молитвы. — Ты можешь повторять за мной, — почти шепчет Фридрих. — Это молитва Десятого дня, о ясном уме. Может, она и тебе будет полезна. У Фахима в тревоге сдавливает горло, но он все равно кивает. И понимает запоздало, что в темноте король не увидит этого. — Хорошо, — тихо повторяет он и сжимает ладони Фридриха в ответ. Закрывает глаза, хоть в этом и нет смысла. Пусть. Ему так спокойнее. Фахим никогда не любил молиться. Кажется, он и молился за свою жизнь всего три раза: когда обращался в кайнарскую веру, когда умер господин Карам… И когда погибла юная Насима. Ни разу еще он не получал должного успокоения. Король еле слышно вздыхает, собираясь с духом, и наконец произносит своим спокойным, глубоким голосом: — На Десятый день Андер и племя его взмолились: Господи, Боже наш, Всемогущий, не презри молений наших в скорбях наших, но поведи по путям истинным. Шут повторяет, запинаясь и ощущая, как точно так же с ритма сбивается и его сердце. — Ибо боле не можем найти троп, Тобою исхоженных, и плутаем во тьме. Фридрих переводит дыхание, невесомо поглаживая чужие ладони большими пальцами. Фахиму хочется открыть глаза, но он лишь вновь повторяет молитву. — Выведи к садам Твоим, Боже, Всезнающий, и подари покой нашему разуму и защиту, ибо мятежный ум опасен и слаб. Ему бы впору чувствовать себя глупо — неверный, читающий запрещенные молитвы. — Сколь бы ни был долог путь и тернист, мы пройдем его, Господи, с Твоею помощью и Твоим благословением. Ему бы стыдиться — он уже отдал себя другому Богу. — И, выйдя на свет, мы возблагодарим Тебя, источник всех благ, ибо будем спасены от лжи и коварства. Да будет так. Но он уже давно потерял и стыд, и веру в любых богов. — Да будет так. *** Голым ступням горячо. Фахим поджимает пальцы, смотря на лоскуты сухой потрескавшейся земли под ногами. Будто кожа, больная чешуйчатым лишаем, шелушится и выпирает. Засуха. Сезон дождей закончился, и по саванне вновь метет суховей. А ведь совсем недавно она утопала в зелени вплоть до самого горизонта, и вода оплодотворяла землю, не останавливаясь на отдых. — Пойдем уже, копуша, — раздается впереди насмешливое. Детское. Фахим поднимает голову и видит перед собой мальчишку лет девяти. Тот смотрит на него в ответ, уперев костлявую руку-тростинку в бок и усмехаясь. На его лбу три белые точки в ряд — ритуальные символы детства, а лысая голова блестит на полуденном беспощадном солнце. — Куда пойдем? — рассеянно интересуется Фахим. — Узнаешь. Идем. И они идут. Мальчик ведет его по саванне, забавно поправляя сползающую набедренную повязку. Наверняка умыкнул у кого-то из мужчин. Дети не носят одежды. Они проходят мимо пустой деревеньки в семь-десять хижин, и мальчик говорит Фахиму не смотреть. — Куда все делись? — все равно спрашивает он, косясь на маленькие домишки из глины и сухой травы. — Ты ведь знаешь, — не оборачиваясь, отвечает мальчик. — Не смотри. Не вернутся. Фахим с трудом отворачивается. Вид брошенной еды на тлеющих углях и бродящих туда-сюда птиц-падальщиков оставляет тяжесть в груди. Но он продолжает идти. Мальчишка приводит его к возвышающимся посреди саванны скалам-холмам, где извилистой лентой вперед бегут отпечатки чужих ног и рук. Фахим сравнивает их со своими и открывает поразительное — следы слишком огромны для человека. Они останавливаются на вершине, в спасительной тени вечнозеленой акации. Мальчик опускается на колени и берет в руки лежащую у ствола дерева плошку с белой краской. — Садись, Обандайя. Фахим выдыхает, ощущая, как сердце бьется в самом горле. Никто не произносил его имени уже больше двадцати лет. Он садится. Сухая земля больно упирается в колени. Мальчик окунает маленькие пальцы в краску и подносит их к его лицу. Говорит, глядя прямо в глаза: — Небо помнит имена наших предков, но ты забыл. Забыл. Все до единого. Даже свое имя почти забыл. — Ты не успел стать мужчиной, и отец послал меня, чтобы исправить это. Мальчик делает первый прохладный мазок по коже — от середины лба до подбородка. Фахим быстро облизывает губы и чувствует вкус извести. — Великий Лукеле пришел с востока. Он устроил все на свете: и реки, и скалы, и рощи, полные дичи и укрывающие охотников в тени. Фахим закрывает глаза. Слова мифа отзываются в нем так же, как и тихая молитва короля. Он чувствует мокрую краску у себя на щеках. — Лукеле привел множество племен и поместил каждое на свое место, а сам удалился на запад… — И его следы до сих пор видны на скалах, — заканчивает Фахим и опускает голову, зажмуриваясь до боли в глазах. Мальчик убирает руку от его лица. — Ты должен найти дядю. Он научит тебя понимать знаки и находить тайные тропы. Фахим открывает глаза. Смотрит на ребенка, не веря своим ушам. — Как я его найду? — Удивление так сильно, что он даже забывает привычно усмехнуться. — Он умер… Давно и… Не здесь. Фахим не в саванне, он на севере, спит в королевских покоях. А ребенок — лишь плод его воображения. — Глупенький, — улыбается мальчик. — Шаманы не умирают. Они продолжают жить в своих учениках. — Все-то ты знаешь, — беззлобно ворчит Фахим и вдруг смущается непонятно отчего. — Ветерок. Улыбка мальчишки становится шире. — Просыпайся, Обандайя. Тебя ждут. В комнате темно, лишь свет луны проникает на постель сквозь приоткрытый полог. Холодно. Фахим моргает раз, два, сбрасывая с себя морок сна. А затем обнаруживает, что Фридрих не спит тоже. Улавливает движение, слышит тихий вздох. Король шепчет: — Ты разговариваешь во сне. — Правда? — голос хриплый, чуть растерянный. Тишина вокруг неожиданно придавливает шута к постели сильнее. — И что же я говорю? — Не знаю. Язык непонятный. Фахим вслушивается в тишину внимательнее: различает вой ветра за окном, слабый треск почти прогоревших поленьев в камине. Натягивает пуховое одеяло почти до ушей и только потом отвечает: — Мне снилась родина. — Кайнар? Света слишком мало, чтобы различить лицо короля. Фахим видит лишь силуэт и блестящие глаза. Полоска лунного света замирает на его бедре, скрытом одеялом. — Нет. — Бессонная ночь не лучшее время для откровений, но Фахим вдруг чувствует себя совершенно беззащитным перед тихим голосом Фридриха. А еще страшно уставшим. — Мое детство прошло намного южнее. В маленькой стране, раздираемой соседями… Ее давно уже нет. В одной из войн детей и женщин из моего племени увели в рабство. Среди них был и я. Король слушает его, не проронив ни звука, а спрашивает совсем неожиданное: — Как же ты оказался на севере? Проделать такой путь… — Чтобы проделать такой путь, нужно лишь желание. — И много денег. Которых не может быть у раба. Фахим тихо смеется. Тянется к королю в спонтанном порыве, накрывает его щеку ладонью. Кожа под пальцами теплая, почти горячая. Фридрих замирает на мгновение, а затем мягко обхватывает его запястье, не отстраняя, но удерживая. И спрашивает почти устало: — Что смешного? — Вы очень проницательны, милорд, — улыбается Фахим, не пряча нежность в голосе. — До вас людей больше интересовало, поколотили меня по дороге или нет, чем сколько денег я потратил. Но вы правы. Я недолго пробыл рабом. Чего, боюсь, нельзя сказать о других моих сородичах. — Теперь, когда ты это произнес, мне начинает казаться, что на самом деле ты не потратил ни монетки, — ворчит Фридрих, почти неосознанно поглаживая выпирающую косточку на чужом запястье. — Зная твой подвешенный язык. — Вы почти угадали. Когда мой кошель украли, мне действительно пришлось задействовать свое обаяние. Фридрих по-очаровательному фыркает. — Кто бы сомневался. Он больше ничего не спрашивает о прошлом Фахима. Молчит, скользя ладонью по его руке, дальше, к локтю, обводя длинными пальцами старый шрам на тыльной стороне предплечья, полученный, когда Фахим случайно упал на разбитую склянку. Но даже о нем не спрашивает. Лишь задерживается на секунду, а затем убирает ладонь. Фахим тут же ощущает тоску по этому прикосновению и корит себя за глупость. — В королевских покоях такая огромная постель, — спустя какое-то время произносит он, чтобы скрыть собственную неловкость. — Удивительно, как я не подумал раньше попросить хотя бы уголочек. — Удивительно, что я вообще позволил тебе ночевать в моих покоях. Я имею в виду… — Фридрих вдруг смущается. — Еще до того, как узнал, что ты колдун. — Причем здесь это? — С господином должен спать слуга, постельничий, или оруженосец. Но я не… Пока здесь Гертруда… Мне не хотелось никого пускать. Даже если ее вижу только я. — Ох, — смеется Фахим, — что же вы будете делать, когда женитесь… — Прекрати, — обрывает его король, неожиданно серьезно. Улыбка тут же слетает с лица Фахима. Он чуть хмурится, а затем замирает, стоит Фридриху взять его за руку под одеялом. Эта ночь столь же безумна, сколь и длинна. Такова магия солнцестояния, будоражащая души не только мертвых, но и живых. Впрочем, сейчас Фахим ничего не хочет знать ни о тех, ни о других. Фридрих смотрит на него, не отрываясь, это очевидно даже в темноте. Чтобы понять, что за эту ночь он так и не смог уснуть, требуется чуть больше времени. — Вам нужно поспать, мой король, — шепчет Фахим. — Завтра второй день празднеств. И кто-то наверняка вновь попробует вас убить. — Говоришь так, словно я не думаю об этом всю ночь. От холодных ноток в голосе короля у Фахима давит в груди. — Когда вы просили меня поработать над противоядиями… Вы предполагали?.. — Яды — это удел женщин и церковников, — так же строго отзывается Фридрих. Будто и не было смущенного шепота совсем недавно. — Но и к ним нужно быть готовым. Особенно в моем случае. Пожалуйста, Фахим… Я не хочу говорить об этом сейчас. — О чем же вы хотите поговорить? Раз уж не желаете спать. Король отвечает не сразу. Придвигается чуть ближе, так, что до кожи шута доносится тепло его дыхания. — Расскажи мне о том, как ты стал лекарем. Фахим удивленно моргает. Он ни единого раза не скрывал свои лекарские умения, но почему-то все равно оказывается застигнутым врасплох. Будто бы оголить и эту часть его прошлого – значит привязать себя еще больше: к королю, к Грофстайну, ко всему северу в целом. Но Фахим рассказывает. Все, что ему под силу рассказать. *** Возможность срыва переговоров исчезает, когда после недельного гостевания посольство покидает Майнбург. Вместе с ними уезжает и огромная орава знати, перекочевавшая в столицу после похорон герцога Анберга. Расследование покушения, шедшее всю эту неделю, успело обнаружить, что нападавшим был оруженосец одного из гостивших в замке рыцарей. Рыцаря тут же взяли под стражу и бросили в темницу. А что же там от него добились пытками, Фахим не знал. Обо всех деталях он узнавал лишь по слухам, витавшим в воздухе подобно снегу, припорошившему двор и башни. Королевский замок вновь отправился в свою тихую спячку. Людей в коридорах не отличить от призраков, бредущих без всякой цели. Зима на севере — время скуки. Лишь в покоях леди Агнес беспрестанно звучит смех и льется вино. Фахим обедает вместе с ней, шутами и леди Ингой каждый день, заворачивается в шкуры у камина, пытаясь согреться, и радуется новым теплым носкам. Жизнь становится немного легче. Но эта праздность обманчива. Зима — это время судов, бесконечных земельных тяжб между вассалами, на которых король обязан присутствовать. Не успевает отгреметь празднование Серебряницы, как начинается обещающее быть бесконечным разбирательство о землях герцога Анберга, не оставившего сыновей. В эти дни в замок поочередно набегают его бесчисленные родственники, желающие оторвать куски, никогда им не причитавшиеся. Но ни один из них не заходит проведать Ингу. Фахим смотрит на нее, это дитя севера, белокурое и румяное, с огромными оленьими глазами, и не может избавиться от жалости. Он думает о несчастной Насиме и отчаянно стремится помочь. Будто это может загладить его вину. Но не загладит. Инга боится его и всякий раз отводит взгляд. Каждый вечер Фридрих возвращается в покои уставший, со спиной, ссутуленной под тяжестью земельных споров и нераскрытого дела о покушении. Фахим разминает его плечи, рассказывает замковые сплетни, говорит любую чушь, которая приходит в голову: об огромной башне из дурно пахнущих цветов, которую один из султанов Юга приказал поставить у входа во дворец и не пускать тех, кто морщится; о мальчишке из Масуды, который был таким хорошим воришкой, что мог незаметно стянуть с людей сапоги, а закончил тем, что украл сердце султанской дочери. И о многом другом. Фридрих улыбается, слушая его рассказы, и Фахиму на секунду кажется, что в воздухе витает запах благовоний, а за окном не воет метель, но лишь теплый дождь заливает гравийные дорожки дворца. — Я бы хотел показать вам Юг, — признается он королю в один из одинаковых зимних вечеров, когда не хочется отползать от камина ни на секунду. — Показать его мне или самому вернуться? — спрашивает Фридрих, не отрываясь от чтения книги у себя на коленях. Фахим вдруг не знает, что ответить. Проницательность короля вновь и вновь ставит его в тупик. — Если вы хотите знать, мечтаю ли я вернуть свою прошлую жизнь, — все-таки заговаривает он, — то нет. Но я тоскую не по жизни, а по местам и людям. А оставлять вас здесь одного мне бы совсем не хотелось. Фридрих не поднимает головы от книги, но видно, что уже давно не читает. Теребит страницу пальцами, но не переворачивает. На его скулах вспыхивает румянец, и так легко можно было бы оправдать его теплом от камина. — Я не ребенок, чтобы бояться оставлять меня одного, — тихо, но уверенно отвечает он. — Я и не считаю вас ребенком. Король фыркает и поднимает голову. — Тогда кем же? Женщиной, которую боятся оставить одну на время похода? Когда их взгляды встречаются, Фахим готов поклясться, что и сам чуть было не смутился. Фридрих замолкает на полуслове, вдруг осознав смысл собственных слов, и нервно захлопывает книгу, вновь смотря вниз. Нет. Фахим совсем не поэтому боится оставлять его одного. Они не муж и жена: король волен выбирать, кого ему любить и с кем делить ложе. Фахим не будет испытывать ни капли ревности. — Дело не в этом, милорд. Просто мне бы не хотелось пропускать ни единой вашей удачи, а поражения… Ну, что ж, я бы хотел помочь их пережить. Фридрих поджимает губы, как делает всегда, когда ему тяжело даются слова. Но он находит их, и говорит, наконец глядя Фахиму прямо в глаза: — Если ты захочешь уйти, я не буду тебя держать. — Я знаю. Фридрих не просит любить его, а Фахим не ищет в других любви к себе. Не люби его король, он бы не страдал и не плакал. Но вот они оба здесь, опутанные чувствами, которых не просили и не искали — разве что, где-то глубоко-глубоко в душе. И мир не рушится, не падает небо. Все идет так, как должно идти. Фахиму хочется верить, что им некуда торопиться. Даже если война не окончена, а мертвые все еще ищут спасения. Все это сон, а реальность — она здесь, у теплого камина, в крепких руках юного короля, которыми он обхватывает его лицо, прежде чем поцеловать.