Барон Одного Угла

— В последнее время мне снятся странные сны, — признается Фридрих однажды утром. Борзые и гончие всех мыслимых расцветок весело вертятся вокруг его ног, тычутся носом и скулят. Смелый на его руках загнанно прижимает уши к голове, а затем вновь остервенело принимается зализывать полученную прошлой ночью рану на розовом пузе. — И чем же они странны? — мягко улыбается Фахим. Это хорошее утро. Морозное, но хорошее. После спокойных ночей всегда радостно просыпаться. — В них есть ты. — И правда странно, — смеется Фахим. Фридрих лишь закатывает глаза и, прижав Смелого к себе покрепче, отпихивает ногами надоедливых псов. — Я серьезно. Это не похоже на обычные сны. В этих снах мы… просто разговариваем. — О чем же? Фридрих качает головой, смутившись. — Неважно. Каждый раз о разном. Но меня беспокоит, что я все чаще не могу отличить их от яви. Когда они выходят из псарни, притоптанный снег все еще не тронут рассветом. Двор темен и тих; в такой час все приличные господа еще спят. Короля сложно было назвать приличным в этом плане. — И давно вам снятся эти сны? — С той самой ночи, как ты упокоил Гертруду. На пути в королевские покои им встречаются лишь несколько слуг, несущих дрова для каминов, и Фахим задумывается мимолетно, между мыслями о снах и завтраке: в какой момент он перестал замечать, что происходит вокруг него? Он не помнит, когда в последний раз разговаривал с кем-то, кроме юного короля — кажется, это была кухарка, которую он учил делать лепешки по кайнарскому рецепту. Он проводит с Фридрихом почти каждый зимний день, а если тот не обременен королевскими обязанностями, то и вовсе не покидает его покои. Весь мир сузился до теплой комнаты на третьем этаже донжона, и даже призраки больше не беспокоят его так отчаянно и часто. Он разговаривал с Ульрихом на прошлой неделе, не во сне, наяву: тот рассказывал ему небылицы о строителях этого замка, якобы замурованных в стенах, и вновь спрашивал о Солвейг. Фахиму нечего было ему ответить: прошел уже месяц с той ночи, когда ушла Гертруда, и больше никто не будил его долгими ночами. Ему не хотелось возвращаться в мир мертвых. Это был не его мир. Он размяк. В Кайнаре, позволь он себе подобную слабость, давно бы валялся в сточной канаве. — Быть может, это все близость полнолуния, — размышляет Фахим, когда они добираются до покоев. Смелый на руках короля принимается облаивать молодого слугу, совсем недавно пришедшего разжечь камин. Фридрих шикает на пса и прижимает ближе к себе. Слуга, на вид не старше короля, похоже, давно привык к подобным сценам, а потому невозмутимо заканчивает свое дело и сообщает, что совсем скоро будет завтрак. В его тоне слышится плохо скрываемое недовольство: негоже господам вставать раньше слуг. — Или, быть может, это все зима, — продолжает начатый разговор Фридрих, когда слуга спешно уходит. Смелый, мягко опущенный на пол, тут же принимается обнюхивать все подряд. — Нет ничего хуже зимнего безделья, вот и снится всякая чепуха. — Неужели такова каждая ваша зима? — Нет, — слабо усмехается Фридрих, устраиваясь на медвежьей шкуре перед камином. — В прошлые зимы со мной не было тебя. Но не подумай, впрочем, что теперь жизнь короля стала сильно веселей. Фахим садится рядом, вытягивает ноги к теплу, улыбается почти по-кошачьи. Фридрих, мельком взглянувший на его лицо, фыркает. — Дайте угадаю… — протягивает шут. — Все дело в бесчисленных Анбергах, спорящих с вами о своем наследстве. Огонь весело трещит в камине, даря успевшей остыть спальне крохи своего тепла. Краем глаза Фахим замечает, что Смелый нагло устроился зализывать раны на королевской постели. Его можно понять. Перины там и впрямь очень хорошие. — Во имя всего святого, не напоминай, — возмущенно стонет Фридрих, откидываясь на спину и разметав руки по полу. — Но мне интересно, как там обстоят дела! — восклицает Фахим, бесцеремонно хватая короля за голую лодыжку и сжимая сильнее, чем позволяют все давно позабытые приличия. — Не-ет! — хохочет Фридрих и перекатывается набок, закрыв лицо руками и отчаянно дрыгая схваченной ногой. — Пощади! Хватит с меня разговоров о делах. Фахим коротко смеется в ответ и милосердно отпускает лодыжку, чтобы вместо этого угрожающе нависнуть сверху, припечатав ладонью у самого лица короля. — Вы ведь знаете, что я могу начать вас щекотать. — Не посмеешь! Фахим действительно считал себя немного староватым для подобных игр. — Вам так хочется проверить, куда может зайти мое коварство? — Ладно-ладно, пожалуй, к такому я еще не готов, — сдается Фридрих, перекатываясь на спину. Они оказываются лицом к лицу, и Фахим в очередной раз засматривается на заправленные за уши темные пряди волос. Совсем недавно он узнал, что те страшно непослушные и вечно сбиваются в петухи, долго вычесываемые по утрам, и с тех пор неизбежно замечает больше, чем хотел бы замечать. — Ладно, — повторяет король, переводя дыхание после смеха, и смотрит куда-то на потолок, собираясь с духом. В его серых глазах отражается пламя свечей — ставни на окнах закрыты, чтобы не пропускать холодный ветер, и в комнате нет другого света, кроме как рукотворного. Фахим вновь засматривается, но одергивает себя — пусть время и место и подходящие, он все еще не чувствует подходящим себя. — Ладно, дела обстоят вот так: если я женюсь на Инге, часть земель станет моей. Но не вся. Остальное разделим между ее дальними родственниками. Самое забавное, что они тоже страшно стары и почти все без наследников. Это затянется надолго. Возможно, мне и удастся в конечном итоге прибрать к рукам все их земли. Годам к сорока! — Это было бы замечательно, — кивает Фахим, улыбаясь. Он старается улыбаться не слишком широко, но не выходит — какое-то странное счастье не желает уходить из его груди. Это и правда хорошее утро. Постучавшийся в дверь слуга прерывает их, и Фахим спешит отстраниться от короля. Они начинают завтракать в тишине; не успевшая остыть каша проваливается в живот приятной теплотой. Было сложно привыкнуть к северной еде, но Фахим привык. Ко всему на Севере привык. Правильно говорил господин Карам в том странном сне — ему уготовано двигаться лишь вперед. Он ко всему привыкнет, если понадобится: и к боли, и к унижениям, и к невкусной пище. И даже к счастью, с которым он не знает, что делать. — Вы говорили с ней? С Ингой? Фридрих смотрит на него с таким неподдельным возмущением, что Фахим не удерживается от смешка. Король не любит говорить о делах, когда они остаются вдвоем, но все равно сдается, утыкаясь взглядом в плошку с кашей: — Да, немного, на пирах. — И как? — Она оказалась довольно… начитанной девушкой. — Северянки обычно не начитаны? — усмехается Фахим, и Фридрих, проглотив возмущенный вопль, мягко пихает его в плечо. — Мне не с кем сравнивать! — Ой ли? — Фахим наклоняется к королю как можно ближе, заглядывая в глаза. И вновь смеется, увидев, как замечательно Фридрих умеет дуться. Он не может строить суровость слишком долго, когда они остаются вдвоем. Фахим помнит, что раньше — в тот самый год, когда они еще не были по-настоящему знакомы — единственным чувством, посещавшим лицо юного короля, была скука. Может быть, не зря Фахим стал шутом. Теперь-то уж точно нельзя сказать, что королю скучно проводить свои дни. — Разве что, с Агнес. Она точно ни одной книги в жизни не осилила. — Вам виднее, — пожимает плечами Фахим, не спеша отодвигаться. Фридрих не прогоняет его, и этого достаточно, чтобы окончательно расслабиться, привалившись к чужому плечу. — И все же, о чем вы разговаривали с леди Ингой? — О… — растерянно протягивает Фридрих, не поднимая взгляда от почти съеденной каши. — Да так, об истории. О том, почему на гербе Ланнгенов такой уродливый олень. Фахим улыбается широко, отправляя в рот последнюю ложку каши — и даже не страшно подавиться из-за теплого смеха, так и рвущегося из груди. Прожевав, он говорит совершенно искренне: — Я рад, что вам все-таки есть, о чем поговорить. И рад, что вы в конечном итоге согласились на женитьбу. Фридрих не отвечает сразу, в задумчивости обводя большими пальцами края тарелки. Он хмурится, борясь со своими мыслями, но все-таки произносит, немного запинаясь: — Ты не… Разве это не ранит тебя? Фахим сразу все понимает — как тут не понять? Они ни разу не говорили о том, что происходит между ними: слова висели в воздухе, неозвученные, робкие. На Севере мужчины не говорят о любви. На Юге, впрочем, тоже. — А должно? Женитьба — это ваш долг. Без этого никуда. Фахим не кривит душой. Он уже признавался себе раньше: выбери король не его, это не разобьет ему сердце. Он слишком стар для такой чепухи как любовные муки. — У тебя тоже не было семьи, там, на Юге, — Фридрих смотрит на него, и лицо его полнится скорбью в изгибе бровей. Мгновения хватает, чтобы понять, что то не скорбь, а жалость. Фахиму становится дурно. — Это другое. — Он слабо качает головой, понимая, что совсем не готов говорить. Эта горечь пробыла в нем так долго, что давно прогнила. Никому не стоит ее видеть. — Я, пожалуй, больше пекся о своей свободе. Ни одной женщине не пожелал бы быть моей супругой. Да и мужчине, впрочем. А у вас нет выбора. — Мужчине? Разве на Юге?.. Фахим не рассказал Фридриху многого. Он хотел, чтобы его прошлая жизнь казалась чередой невероятных удач и совпадений, сопровождавшихся хитрой улыбкой и смехом. Он не рассказывал ни о любви, ни о смерти — о тех вещах, что шли в его судьбе бок о бок. — Нет-нет, это не то, о чем вы подумали. Однако никого не удивило бы, живи я с мужчиной. Но лишь из-за моего статуса. Во дворце, где даже сын султана проводил каждую свою ночь с мужчинами, такое не возбранялось. В городе или деревне — ну, что ж, возможно, и камнями закидали бы. — И ты не поменял своего мнения? — Фридрих смотрит с непонятной тревогой. Из-за чего он тревожится? Что Фахим может уйти? Или что, наоборот, не захочет, если понадобится? Он не знает, что сказать: сердце ноет и не хочет никаких ответов. Фридрих, ждущий его слов, кажется совсем юным. Таким, каким Фахим увидел его почти два года назад в шумном тронном зале. Его хочется целовать, и целовать, и целовать. Когда они познакомились, он был королем лишь месяц. Фахим застал почти все его недолгое правление. Пока недолгое, он надеется. Он сглатывает, понимая, что в горле пересохло, и наконец отставляет пустую тарелку в сторону. Фридрих все еще держит свою в руках, вцепившись пальцами, и, кажется, совсем забывает про остывший завтрак. — Я обещал, что останусь с вами до тех пор, пока сами не захотите меня прогнать. И я все еще обещаю. Все дело в ответственности, которой он не может пренебречь, а не в его прихотях. Он знает, что остается не из-за любви и не из-за собственного одиночества. А, может быть, он просто слишком привык обманывать самого себя. — Что-то изменится, если ты найдешь здесь жену? — совершенно серьезно спрашивает Фридрих. Фахим растерянно смотрит на него, на его тонкие губы, сжатые в напряжении, и вдруг понимает, к чему весь этот разговор. — Мне не нужна жена, милорд, — замешательство пробирается и в его голос тоже. Он хочет прикоснуться к королю, но внезапно не смеет. — Вы, видно… Вы, видно, не считаете любовь к мужчине серьезной. На секунду кажется: скажи он «любовь ко мне», и все стало бы хуже — поэтому он не говорит. Фридрих вновь отворачивается, замыкаясь, и, наконец заметив в своих руках тарелку, отставляет ее в сторону, чтобы следом подняться на ноги. Фахим потерянно смотрит на него снизу вверх, не в силах пошевелиться. — Я не знаю, — устало говорит юный король, и сердце Фахима сжимается от жалости. Бедный мальчик, он и правда не знает, что ему делать, а старый дурак так и не поведал ему. — Объясни мне, как к ней относятся на Юге. Фахим не спешит подниматься, а Фридрих не спешит смотреть ему в глаза. И грустно, и смешно: они зашли так далеко, но оба до сих пор не знают, какие для этого подойдут слова. Какое название. — По-разному. Как я уже сказал, это считается прихотью дворцовой жизни. Но… Это не грех и не болезнь. К ней относятся как к развлечению. Фридрих смотрит себе под ноги, почти бездумно, а затем произносит, отстраненно и тихо: — На Севере говорят, что она проходит, когда мальчик становится мужчиной. — И как вы думаете? Это правда? Фридрих не отвечает. Фахим поднимается на ноги, и ему почти больно от того, что король неосознанно делает шаг назад. Они вновь смотрят друг на друга, и Фридрих произносит, прерывисто вздыхая: — Есть разница… между мужчиной и женщиной… которую я так и не смог познать. Фахим скрывает улыбку до поры: ей не время и не место. Но он думает, что давно пора взять короля за руку, и делает это, чувствуя облегчение, не сравнимое ни с чем другим. — Вам стоит искать эту разницу в себе, — произносит он, понизив голос достаточно, чтобы в совершенно пустой комнате его мог услышать лишь король. Тот глядит на их ладони и отвечает запоздало, будто его разум в одночасье накрыл туман: — О чем ты? — Ищите то, чего больше желает ваше сердце. Фридрих недоуменно моргает, поднимая взгляд. Фахим никогда прежде не вглядывался в его глаза, но теперь вглядывается — и видит в обманчивом свете свечей каждую еле различимую крапинку. Его сердце сжимается не от боли, и пальцы спешат провести по чужой коже, задержаться на тонком запястье. Впервые о нежности он узнал от Айши. Та говорила, что испытывает ее, когда бездомные кошки, частые гостьи на кухне, трутся своими пушистыми бочками об ее уставшие ноги. Фахиму казалось тогда это величайшей глупостью, еще одной прихотью оседлых людей, не знавших кочевья по саванне. Спустя почти двадцать лет он с уверенностью может назвать глупцом себя. Разумеется, это была нежность. Он знал десятки чувств: те, что из детства, он узнавал легко, с остальными же он всегда ощущал себя самозванцем, притворщиком, изображавшим то, что ему не принадлежит. И он пугается на мгновение перед очередным вздохом: как много его милый, проницательный король понял о нем на самом деле? Фридрих прикрывает глаза, морщится. Он не из тех людей, что любят слова. Но есть дела, обреченные на провал, если не произнести нужных слов. — Есть вещи, о которых я предпочитаю не думать, — наконец заговаривает король, чуть наклонив голову вперед, так, чтобы волосы закрыли лицо. — Когда я с тобой, я… признаться, забываю о том, какое бремя возложено на меня. Я бы прожил всю жизнь в этом сне, но стоит лишь на мгновение очнуться, и я не могу избавиться от вины. Я гоню ее, но она возвращается ко мне снова и снова. Ведь ты и сам знаешь: это не та жизнь, которую мне положено вести. Ты говоришь найти то, чего я желаю, но мне кажется… что это та правда, которую лучше не знать. — Другим — быть может. Но перед самим собой вы должны быть искренни. Фридрих поднимает голову, и Фахим не удерживается — заправляет ему за ухо прядь непослушных волос. Фридрих прижимает его ладонь к своему лицу и расслабляется. Слова его, сказанные следом, впрочем, далеки от радостных: — Если мне уготована долгая жизнь, она будет полна страданий. Я буду самозванцем при всех правах. — Почему вы так думаете? — Это будет жизнь во лжи, Фахим. Как только я женюсь, все станет еще сложнее, чем есть сейчас. Фахим кивает. И осознает вдруг простую истину, отдающуюся в груди гулкой тоской: вот в чем дело. Все это время, все это долгое время он видел в чужой боли отражение себя. — Так и будет, милорд, не стану вас обнадеживать, — говорит он, чувствуя, с каким трудом ему даются любые слова. — Но как… Как вы представляли свою жизнь до того, как стали королем? Фридрих вздыхает и, отстранившись, присаживается на край кровати. Фахим на мгновение ощущает себя потерянным, пока не видит, что король протягивает к нему руку. Он принимает ее, но не садится рядом: одного знания, что он не покинут, оказывается достаточно, чтобы успокоиться. Фридрих смотрит на него снизу вверх, не прячет взгляда. Понимание ширится, становится глубже: как Фахим думал спасать его, если так и не смог спасти самого себя? Это он жил во сне, закрывал глаза на правду. Не бедный король — тот лишь запутался в горестях юности. — Как я мечтал провести свою жизнь? — с неожиданным пренебрежением фыркает Фридрих; лицо его становится жестче, растеряв прежнюю скорбь. — Я мечтал провести ее в дороге. В один день я понял, что у меня больше не осталось дома. Жизнь, проведенная в сражениях, жизнь, где я, быть может, сменю не одного сеньора, казалась мне лучшим выходом. Я понимал, что вряд ли смогу осуществить эту мечту — долг перед семьей всегда держал меня крепко. Но тогда у меня был выбор. Никого не волновала моя жизнь. Я был бы свободен. — И одиноки. За всей его желчью пряталась боль, знакомая Фахиму с юности. — Я больше никого не хотел любить. Это была горечь, которую он никогда не знал, как облегчить. Он не хотел любить вовсе. Гассан понимающе хлопал его по плечу: и то верно, меньше проблем. Юсуф хмурился и говорил с тихим упреком: тогда хватит использовать людей, которые ее от тебя ждут. Фахим не согласен с ними обоими. Дело не в проблемах и не в чужих ожиданиях. — «Больше»? Фридрих морщится — раздраженно и болезненно. — Это долгая история и, поверь, не для этого утра. Фахим кивает. Он и сам умолчал о многом. Он думает: «Это потому, что на самом деле я не верил, что останусь здесь. Я не верил, что останусь с ним. В любой момент я был готов уйти». Поэтому он спрашивает, зная, какой ответ услышит, но все равно страшась его: — Вы поменяли свое мнение? Фридрих улыбается мимолетно и вдруг протягивает свободную руку, чтобы коснуться ею груди Фахима. — Как видишь. Я отдал свое сердце тебе. Ладонь теплая и тяжелая; Фахим боится, как бы она не почувствовала его больное сердце. — Вы должны быть осторожнее с такими словами, милорд, — говорит он, быстро проводя языком по пересохшим губам. — Не стоит ими разбрасываться. — Я не разбрасываюсь, — строго отвечает Фридрих, и в его искренности нет ни единого сомнения. — Ты знаешь, что я честен с тобой. Я не говорил этого, но говорю сейчас. — Мы говорили об этом во снах, — Фахим даже не спрашивает. Он почему-то знает. — Ты сказал, что любишь меня. Никогда в жизни он не говорил этого. Никому. Но он говорил во сне. Он помнит. Ему приснился этот сон сегодняшней ночью — самой спокойной ночью, после которой всегда хорошо просыпаться. — Да. Кажется, так я и сказал. *** У каждой болезни есть причина. В жаркой, бескрайней саванне болезни приходили вместе со злыми духами и сглазами, а в каменных стенах кайнарских дворцов — вместе с обжорством и ленью. О северных болезнях Фахим ничего не знал. Люди здесь крепче, но и наивнее во многом: словно дети, они не знают собственных тел. — От боли в животе. Герберт мучительно хмурится. — Так подорожник же. — Ну так показывай. — Так кто подорожник не знает-то? Вот. В травнике старика лекаря, разложенном сейчас на столе в его каморке, действительно был подорожник. На Юге его называли асер, и это было самым простым вопросом, который можно было задать начинающему лекарю. — Хорошо. И что ты будешь с ним делать? — Ну, подогреваешь сок и накладываешь припарочку. А коли опухоль, то надо потереть. Тятька мой еще делал от подагры мази. — Неплохо. А если зубная боль? В Герберте Фахим не видит себя. Мог бы — погрузиться в воспоминания об ученичестве, о склянках и пучках трав, представить себя со стороны таким же растерянным птенцом. Но нет. Герберт знает много, но страшится это показывать; Фахим же не знал ничего, но мнил себя мудрецом. — Белена. Смешать с вином и подержать. — Что именно у белены? — Э… корень? — Да, — кивает Фахим. — Записывай. На Юге белена называется йоскиам. Герберт хмурится еще сильнее, хотя куда уж сильнее, и так и замирает с писчим пером в руке. Фахим диктует по буквам. Травник пополняется новым знанием. Господин Карам часто говорил, что в тот день, когда травник будет отложен на дальнюю полку, лекарь больше не будет иметь права никого лечить. — И дальше записывай. Из белены приготавливают лекарство, которое называют септацием. Эйдосское название. Септаций используется для лечения ран и снятия боли. Я лечил им короля. Берется сок белены, воск, свиной жир, смола и масло. Все это кладется в котел и держится на медленном огне, постоянно помешивая, пока сок не загустеет. После этого лекарство должно остыть. — Помедленнее, пожалуйста. А еще господин Карам говаривал, что каждый уважающий себя лекарь должен владеть письмом не хуже книжника. К счастью, господин Карам никогда не был на Севере и не видел здешних лекарей. Пока Герберт морщил свой курносый нос, сосредоточенно записывая рецепт лекарства, Фахим успел поразмышлять еще вот над чем: какова же все-таки вероятность того, что ему придется иметь дело с ядами? Фридрих боялся не зря; пусть на Севере не было такого разнообразия ядов, как на Юге, опасаться было чего: взять хотя бы ту же белладонну. — Записал? — Ага. — Ну тогда слушай дальше: нет ничего более коварного и одновременно полезного, чем полынь… Бедному Герберту так и не доведется узнать, что же такого коварного в привычной полыни — в дверь раздается стук, и в проеме показывается обеспокоенное личико леди Агнес, обрамленное двумя темными косами. — Герберт, можно тебя… Ой, Барон, и вы здесь! — восклицает она, стоит ей только заметить Фахима. — А почему это вы не пришли ко мне на обед? — Да как видите, миледи, — смущенно оправдывается шут, из-за утреннего разговора с королем совсем забывший о всяких обедах. — Мастер Герберт рассказывает мне о северных травах. — А… да! — спохватывается горе-лекарь, нервно посмеиваясь и почесывая лохматый затылок. — Миледи, вам что-то нужно? — Не совсем мне, — на удивление неловко отвечает Агнес, косясь на Фахима. Тот сразу же все понимает: — Миледи, если я вас смущаю… — Нет-нет, все в порядке. Просто… — девушка запинается, видимо, подбирая слова. — Леди Инга плохо спит. Но не только. На самом деле, она ходит во сне. Она сама никогда не обратится за помощью, а я беспокоюсь. — Ох, — вздыхает Фахим. — Это все точно скорое полнолуние… — Ромашка? — неуверенно спрашивает у него Герберт, сразу же перешедший к решению проблемы, а не к ее причине. Фахим хмурится мгновение, рассматривая развешенные на веревках под потолком давно сухие травы, и бормочет: — Нет… Надо что-то посерьезнее… У тебя есть?.. — Ах, кошачья трава! — воодушевленно восклицает Герберт, почти подпрыгивая. Леди Агнес смотрит за этой сценой с нескрываемым любопытством. — Точно. Надо будет сделать настой. Можно добавить мяту, если есть. Ну и ромашку, раз тебе так хочется. Вечером, когда переволновавшийся за день Герберт дает леди Инге настой валерьяны и спешит покинуть покои, леди Агнес говорит Фахиму лукаво: — Не знала, что вы так хорошо разбираетесь в снотворных. Фахим усмехается тихо, чтобы не потревожить леди Ингу, уснувшую на кровати принцессы рядом с клюющей носом Титой. — Моя жизнь на Юге обязывала меня разбираться не только в этом. — Как интересно, — все так же хитро улыбается Агнес. — Но, похоже, этот разговор не для этого вечера. Вы пойдете?.. — Я бы предпочел остаться, если вы позволите, миледи. Ночные хождения могут быть опасны, а вы, я боюсь, не сможете правильно разбудить бедную девочку в случае чего. — Хорошо, — мягко кивает принцесса. — Тогда я скрашу для вас это время, мой дорогой Барон. Если позволите. Раньше Фахиму казалось, что Агнес совсем не похожа на брата — разве что, внешне. Но с каждым днем он замечал все больше. Их объединяла общая тоска. Он смотрит на уснувшую леди Ингу: бедная девочка вцепилась в подушку так, будто вскоре ее непременно отберут. Еще не оформившаяся тревога колет сердце; Фахим пытается осознать ее, пока оглядывает покои принцессы. Все на своих местах, каким и было день назад, когда он приходил на обед к леди Агнес. Но никогда он еще не был здесь ночью. Когда Фахим присоединяется к Агнес у разожженного камина, она обеспокоенно спрашивает, заметив его задумчивость: — Что-то не так? Фахим понимает, что время для шуток и смеха давно прошло. — Я знаю о мертвых, миледи. — Ох, — удивленно выдыхает Агнес. — Фридрих рассказал вам. — Да. Было бы слишком долго рассказывать правду, поэтому Фахим не стремится ее рассказать. Ему важно узнать лишь одну вещь. — Скажите мне… Сейчас вы видите кого-нибудь? Агнес уверенно отвечает, даже не оглядывая комнату: — Нет. Здесь уже давно не появлялось ни одного мертвого. Вы думаете, что это они мешают Инге спать? Фахим пожимает плечами. — Я лишь предположил. Но как же «давно» тогда вы не видели здесь мертвых? — Многие годы, — отвечает Агнес. Взгляд ее обращается куда-то за плечо Фахима, и тот сразу же оборачивается. — Видите оберег над дверью? Его сделала моя бабушка. Мать отца. Он не замечал его прежде, а сейчас корит себя за слепоту. Над дверью в покои принцессы все это время висел венок из давно засохших трав: в темноте, освещенной лишь огнем в камине и парой свечей по углам комнаты, Фахим различает остроконечные листья крапивы. — Она дала мне его за пару дней до своей смерти. Мне тогда было всего двенадцать. Матушка страшно ругалась и грозилась выкинуть его — они с бабушкой никогда не ладили. Леди Агнес улыбается почти печально, и ее бледное лицо в отблесках огня кажется прекрасней любой фрески в эйдосских храмах. — Почему такого оберега нет в покоях короля? — Бабушка… — Агнес вдруг морщится, и с последующими ее словами становится понятно, почему. — Предлагала нашему отцу, но он отказался. Фридрих, когда я рассказала ему об этом два года назад, отказался тоже. Сказал, что это богохульство. Фахим фыркает. — Что ж, это на него похоже. — Да… Они молчат какое-то время. Агнес хмуро вышивает узоры на своем подвенечном платье — изумрудные цветы на белом, — щурится в полумраке, колется и ругается. И не выдерживает вдруг, признается: — Я тоже ходила по ночам. И как раз прекратила после того, как бабушка подарила мне оберег. Он ведь не от мертвых, а от снохождения — переступишь за порог и проснешься. Но Инге он не помогает. — Тогда, возможно, ваша бабушка просто хотела оставить вам что-то на память перед своей смертью. — Возможно, — тихо отвечает Агнес. Они сидят в тишине еще какое-то время, пока Тита не окликает леди Агнес раздраженно, напоминая о времени и призывая пойти спать. — Вот видите, Барон, — мягко смеется принцесса. — Она из меня веревки вьет! Когда леди Агнес, все еще тихо посмеиваясь, тушит последние свечи и укладывается спать, опуская полог кровати, единственным светом в покоях остается лишь пока не потухший огонь в камине. Фахим разглядывает комнату, размышляя, что еще важного он не замечал здесь все эти два года, но взгляд его цепляется лишь за Рауля и Огюста, мирно храпящих на сундуке у изножья кровати. Сдавшись, Фахим поворачивается обратно к камину и впивается взглядом в огонь, обхватив колени руками. Дядя говорил ему когда-то: если долго смотреть в огонь, то наверняка привлечешь к себе какого-нибудь духа — а уж доброго или злого, зависит от твоих помыслов. Помыслы Фахима в этот момент и не добрые, и не злые, и, наверное, именно поэтому он не чувствует никаких духов рядом с собой. Он думает о том, что не знал своей бабушки. Или не помнил. Она не оставляла ему на память никаких оберегов и не хранила его сны. Этим всегда занимался лишь старый шаман с голосом шакала. Маленький Обандайя был отдан ему в обучение, когда отец погиб на охоте; внутренности убившего его буйвола показали, что его старший сын станет великим заклинателем — Обандайя был младшим, но единственным, кто выжил. Он думает о женщине, бывшей когда-то в этом замке королевой. Он может найти ее, если пожелает, спросить, есть ли в обереге Агнес магия, и видела ли она призраков при жизни тоже. Знала ли эта женщина, родившая короля, что в ее внуках будет течь ведьмовская кровь? В маленьком Обандайе этой крови было совсем немного — как и в его учителе. Шаманы их племени не имели детей и не знали женщин; они и сами не были ни мужем, ни девой, и не волновались о своем теле — главным было другое. Они учились, долго и усердно. В них не было кровной силы, но духи их предков откликались, брали их в ученики, указывали тропы и пути по ним. Фахим думает: в каком-то смысле бедные дети в этом замке и правда прокляты. Они наделены силой, о которой не просили, но которая вопрошает о своем с каждым годом все сильнее. Эта сила сводит их с ума. Но и маленький Обандайя не выбирал, кем ему быть. Звериные потроха решили все за него, и, когда он попытался забыть о предначертанном на долгие двадцать лет, оно вернулось, чтобы забрать причитающееся. Духам предков всегда нужно лишь одно — чтобы о них помнили. — Барон! Голос врывается в мутные мысли, поддернутые дымкой сна. — Вставайте! Фахим открывает глаза и первым делом чувствует, что отлежал руку, а уже потом, что леди Агнес трясет его за плечо. — Ну же! Инга ушла. Пойдемте. Он подскакивает, словно узнав о пожаре. Леди Агнес, закутанная в плащ и растрепанная, оглядывает его с ног до головы, и, не сказав более ни слова, выбегает в коридор. В коридоре холодно, но светят факелы. Фахим спешит за принцессой, спотыкаясь о неровный камень на полу. Когда Агнес неожиданно замедляет шаг, он чуть не врезается ей в спину. — Что такое? — растерянно спрашивает Фахим. Агнес на грани ужаса оглядывает совершенно пустой и безмолвный коридор, где лишь ветер с улицы врезается в закрытые ставни. — Что… — выдыхает она, резко дергаясь в сторону. — Что происходит?.. Она идет дальше, будто забыв о Бароне, и то и дело обходит совсем пустые места. Плащ тянется за ней, оставляя полосы на грязном полу. Живот Фахима скручивает в тревоге. Он не видит, но чувствует кожей: они идут сквозь реку мертвых. Их невозможно обойти, сколько ни старайся. Коридор короткий и узкий; ставни на маленьких окнах трещат, скрипят, и поди пойми — от ветра ли, или от толпы духов. На первом этаже Инги не оказывается. Леди Агнес, тяжело дышащая от волнения, на секунду неуверенно оборачивается к Фахиму, а затем наваливается на тяжелую дубовую дверь, придавленную ветром. Они открывают ее вместе, плечом к плечу, и спускаются во двор, где стены крепости почти не спасают от ветра, поднимающего с земли выпавший снег. Свистящая вьюга будто бы доносит до тревожного разума невнятные слова, произнесенные на этом месте когда-то давно. Почти полная луна молча взирает на замковый двор с неба, чуть прикрытая тучами; когда-то, быть может, она так же смотрела на юную леди Агнес, бродившую во сне. Они догоняют Ингу быстро: она не спешит, ступая босой по притоптанному снегу. Фахим придерживает за локоть тут же бросившуюся к ней леди Агнес и говорит, перекрикивая ветер: — Не будите ее резко! Просто отведите обратно в замок. Принцесса кивает и поворачивается к Инге; Фахим переводит на нее взгляд и понимает с кристальной ясностью: они опоздали. Инга смотрит на них и не видит. Ветер треплет ее длинные светлые волосы, прижимает к телу ночную рубаху, очерчивая тонкий девичий силуэт. Она говорит без улыбки, но тепло: — Здравствуй, Проводник. И Фахим почти задыхается, растеряв все слова. — Странное имя они выдумали тебе, — еле слышно в завывающем ветре продолжает голос, никогда не принадлежавший младшей дочери покойного герцога. Леди Агнес оборачивается к Фахиму, спрашивает обеспокоенно: — Она бредит? — Боюсь, что нет, — серьезно отвечает Фахим. Он хмурится, делает шаг вперед, краем глаза замечая, что слева Агнес неуверенно следует за ним. — Здесь мертвые, — говорит она потерянно. — Я вижу мою мать. О Господи. Неудивительно, думает Фахим. Он еще не встречал призрака, способного вселяться в людей; она интересна мертвым, и они следуют за ней. — Кто вы? — спрашивает он самозванку, принявшую чужое лицо. Она улыбается. Голубые глаза, обращенные в себя, слезятся от ветра, темные ресницы слипаются, замерзая. Ее голос ровный, мертвый, отдающийся эхом в ушах. — Я лишь гостья, забредающая сюда в поисках утешения. Мое время не вечно. Когда-то я считала это место своим домом, но теперь мое тело оберегают воды Майна. Они приняли меня, словно свое потерянное дитя. Но теперь не желают отпускать. Ты знаешь… Ты знаешь. Я должна вернуться. Пожалуйста, Проводник, не мучай меня. — Зачем вам Инга? — с внезапной злостью кричит леди Агнес. — Ох, моя дорогая принцесса, вы знаете. Мы уже встречались с вами прежде. Агнес отступает в ужасе, хватает Фахима за руку, не думая, что делает, и сжимает сильно, до боли. Фахим в ответ греет ее замерзшие тонкие пальцы, исколотые швейной иглой. — Боже милостивый… — выдыхает принцесса. — Те ночи… Инга ступает ближе — с каждым шагом боль от вида ее посиневших ног все сильнее отдается в сердце Фахима. Агнес не двигается с места, но, когда призрак берет ее за свободную руку, дергается, пытаясь вырваться, и дышит мучительно часто. Но хрупкая Инга держит крепко, не отпускает. — Ты стала сильнее. В тот день, когда ты запретила Вильгельму касаться себя, ты запретила это и любому духу вокруг. И твои ночные прогулки закончились. — Нет… — хрипло выдыхает принцесса, и Фахим вдруг понимает, что она плачет. — Хватит, — говорит он мертвой и сам поражается своему спокойствию. Бедная Инга обращает к нему свой невидящий взгляд, но отпускает Агнес. Та отдергивает свою ладонь с отчаянной злостью. — Что вам нужно от Инги? — повторяет Фахим. Он не успевает заметить, когда стих ветер. В ночной тишине раздается лишь тихий голос. Стены принимают его, как старого друга: над самым ухом Фахима кто-то шепчет: «Бедная девочка». — Чтобы освободиться от вод Майна… Чтобы древние духи отпустили меня… Ты ведь знаешь, как коварны они бывают. Когда я доберусь до реки, быть может, Майн смилуется надо мной. Ее не тронула смерть ни одного короля, так, быть может, ее тронет чистая девичья душа. Фахим не чувствует холода, но знает, что Инга с каждой минутой замерзает все больше. Им нужно торопиться. Он так много хочет узнать — правильно дядя корил его за нетерпеливость. Она его погубит. Но есть вещи, о которых он не может не спросить: — Так это вы обманули мертвых в этом замке? Инга качает головой; голос над ухом шепчет: «Они совершили зло». Фахиму хочется отмахнуться, как от назойливой мухи. — Вовсе нет, — отвечает призрак. — Это была не я. Тот, кого вы ищете, всегда был рядом. Но он любит прятаться… Вас огорчают мои загадки. — Да, признаться, я совсем запутался. — Фахим не раздражен: он уже давно привык к туманным изъяснениям духов. — Не сердитесь на меня. Мой разум беспрестанно ищет пути, и с каждым шагом я забываю все больше. Это увядание неизбежно. — Вы хотите принести Ингу в жертву? — Вовсе нет. Лишь предложить. Майн никогда не станет губить женщин. — Вы хотели принести в жертву меня, — зло выплевывает Агнес. — Милая, нет… — шепчет мертвая; юное лицо Инги искажает почти старческая горечь. — Я бы никогда не причинила тебе зла. Я надеялась, что ты поможешь мне: сила в тебе была так похожа на мою. Но ни в одну из ночей ты не услышала меня. Агнес и сейчас не слышит. Она морщится так, словно эти слова причиняют ей боль. Ее ладонь в руке Фахима твердая, как камень. Голоса мертвых вокруг становятся громче. «Позовите его», — просит кто-то болезненно хрипло. «Скорее!» «Она снова уйдет…» «Мы нашли ее». — Солвейг, — имя срывается с губ так легко, что Фахим устало удивляется, как он не догадался раньше. Возлюбленная Ульриха улыбается; по измученному лицу Инги, покрытому замерзшими дорожками слез, прокатывается последняя, прежде чем ее глаза закатываются. — Агнес! — раздается за их спиной голос короля. Фахим успевает подхватить обмякшее девичье тело, прижать к себе. Сердце бьется в груди как сумасшедшее. Смелый врезается лапами в его ногу и принимается облаивать Ингу. — Что произошло? — взволнованно спрашивает подоспевший Фридрих. — Стража сказала мне, что Инга выбежала в метель. Они закутывают Ингу в плащ, принесенный королем, и он бережно поднимает ее на руки. Девушка морщится, глухо стонет во сне. — Все потом, — устало отвечает Фахим. — Сначала мы должны ее отогреть. — Здесь куча мертвых, ты ведь знаешь? — Да, да. Все потом. Когда они поднимаются по лестнице, Фахим оборачивается, вдруг поняв, что Агнес не идет за ними. Она не двигается, глядя на место, где только что стояла Инга. — Миледи! — окликает ее Фахим, и она неспешно оборачивается. Что-то неуловимо изменилось в ней за эту ночь — а, быть может, просто обнажило таившееся, запрятанное. — Ступайте. Мне нужно немного времени. — Что же все-таки случилось? — взволнованно спрашивает Фридрих. — Потом, мой король. Все потом.