Барон Одного Угла

Дорогая Агнес, Мы с тобою незнакомцы друг другу, и я не знаю, почему пишу именно тебе. Я мог бы написать леди Ядвиге, но не хочу тревожить ее раньше времени. Прости меня. Надеюсь, это письмо застанет тебя в хорошем здравии. Я должен писать тебе чаще. Раньше я не понимал, что должен, но теперь я знаю, как тяжело тебе пришлось. Как одиноко тебе было все эти годы.

Леди Ядвига была самой мудрой женщиной, которую Фридрих когда-либо знал. Она приняла его в своем доме как собственного — пятого — сына и никогда не скупилась на советы. Будучи княжной из далекого Аэра, румяной и широкобедрой, она принесла с собой в хмурый Грофстайн смех и суету, разбередившую сонных северян. Гросбург под ее хозяйственной рукой рос и процветал как торговый и ремесленный центр, преобразившись так, как и не снилось мрачной стылой столице. Фридрих считал это место своим домом. Он покидал Майнбург с детскими слезами и тоской по матери и сестре, но с каждым годом, проведенным под крылом герцога Ротберга, все больше забывал их. Все приезды в столицу неизменно вызывали у него лишь тошноту и скуку. Эдмунд смеялся над ним не зло: ишь какой ты привередливый! Но дело было не в его капризах. Он жил в Гросбурге с семи лет и почти не помнил жизни до. Эдмунд понимал его, но никогда не упускал возможности поддеть. Они были друзьями с самого первого дня своего знакомства. Хорошими друзьями. Правда хорошими. Эдмунд был старше всего на год. Он пошел в мать русой копной вьющихся волос и веселым нравом, а в отца высоким ростом и шириной плеч, которые все больше и больше проявлялись с возрастом. Поначалу Фридрих завидовал. О том, что он начал чувствовать позже, он предпочитал не думать.

Я был дураком. Прости меня. Прости. Наверное, мне станет лучше, если буду знать, что ты не держишь на меня зла. Я не могу терпеть, когда на меня кто-то злится. Я такой жалкий. Я такой Видишь ли, я по глупости своей думал, что знаю, где мой дом. Но, оказывается, никогда, никогда этого не знал. Прости за чепуху выше. Я пишу тебе из Эссена, где мы нынче гостим на пути обратно в Гросбург. Пять дней назад мы попали в засаду в лесу, и теперь влачим остатки армии домой.

У Эдмунда была привычка тащить Фридриха за собой во все передряги подряд с неизменной залихватской улыбкой — они сбегали из замка при первой возможности и все свои дни проводили вдвоем. Искали приключения на шумных улочках и в тихих заводях, взбирались на самые высокие деревья и крыши, ловили рыбу и воровали яблоки из садов. Их неизбежно таскали за уши и за них же приводили к порогу герцога с просьбами, чтобы господин лучше следил за своими сыновьями. В какой-то момент Фридрих и правда почувствовал, что у него нет иного отца, кроме дяди Конрада. Тот был кузеном его матери, которая с каждым годом все больше увядала в Майнбурге, но этот факт легко забывался в череде беззаботных счастливых дней. Даже если среди этих дней, помимо игр, были и такие скучные занятия, как уборка и таскание всевозможных вещей вслед за герцогом. Фридрих никогда не жалел об этой жизни. Ни на один миг.

Для меня все как в тумане. Я не могу Агнес, я Нас окружили перед самой рекой, и отступать было почти некуда. Я ничего не помню. Наверное, я просто предпочел забыть. Ты помнишь Эдмунда?

— Так мы едем на Серебряницу в столицу? — Да, — пропыхтел Фридрих, вычесывавший уже пятую собаку. Та вертелась, не давалась в руки, но он крепко держал ее за холку. Эдмунд даже не думал ему помогать, сидя в стороне на перевернутом ведре и шумно чавкая сочным осенним яблоком, от которого уже остался лишь один румяный бочок. — Если я потанцую с твоей сестрой, ты не будешь против? Фридрих раздраженно фыркнул, пройдясь щеткой по белоснежной спинке молодой борзой. — Сколько раз за эти два месяца ты упоминал Агнес? Я не понимаю, чего ты добиваешься. Если ты думаешь, что я буду защищать ее честь, то не обольщайся — мне без разницы. Эдмунд смотрел на него странно, не так, как в детстве. Они уже стали оруженосцами и побывали в своих первых боях, и юность неотвратимо брала в них свое, заставляя кровь кипеть от любой чуши: будь то ожидание сражения… или же женщины. Эдмунд всегда шутил, что Фридриха волнуют лишь его собаки, за что не раз получал заслуженный пинок под зад. Но все их настоящие драки остались в далеком детстве. Они подначивали друг друга и шутили, но всегда без какого-либо зла. Им нечего было делить: будучи младшими сыновьями с неясным будущим, им и оставалось только, что держаться друг за друга. — Может быть, я жду от тебя кое-что, — ответил Эдмунд совершенно серьезно, и Фридрих от удивления даже прекратил вычесывать шерсть. Друг не отрывал от него взгляда. Его карие глаза в полумраке псарни казались почти черными, и Фридрих вдруг понял, что боится этого взгляда. Он много чего стал бояться в ту пору. Особенно своих мыслей. — Тебе нужно меньше общаться с сэром Ламбертом, — медленно проговорил он, глядя Эдмунду в глаза. Голос не дрогнул, слава богу. — Ты так думаешь? — Тебе больше нечем заняться? — все-таки не выдержал Фридрих, отпуская вычесанную собаку и подзывая следующую. — Не знаю там, почистить коней? Проверить, все ли хорошо с подковами? — Я хотел немного побыть с тобой. Мы стали совсем редко болтать. С возрастом Эдмунд стал серьезнее. Он не оставил своего балагурства, но, будь на то нужда, всегда отставлял в сторону любые шутки. Фридрих даже немного жалел об этом. Раньше он всегда мог вывести друга из себя извечными серьезными разговорами, а теперь тот беспрестанно выводил его. — Ты достал, — выплюнул он, и волна горячего сожаления тут же прошлась от живота к голове, заставляя сжаться все внутренности. — Иди займись чем-нибудь полезным. — Ладно, — согласился Эдмунд и вдруг хитро улыбнулся. Совсем как прежде. — Но с твоей сестрой я все равно потанцую!

Не верится, что с той Серебряницы прошел всего год. Я помню, как нам было весело — нам втроем. Как я впервые в жизни не боялся танцевать, потому что вы поддерживали меня. Помню, как ты рассказала мне о своей беде. Эдмунд еле оттащил меня от Вильгельма. Кажется, все это было так давно. Я надеюсь, у тебя остались хорошие воспоминания о нашем троюродном брате, потому что пять дней назад его не стало.

— Какой ты красотуля, — тихо засмеялся Эдмунд, легонько надавливая большим пальцем на лиловый синяк, налившийся на скуле Фридриха. Тот зашипел, отталкивая его руку. — Очень смешно. — Нет, а если серьезно, — продолжил Эдмунд, тем не менее, не прекращая улыбаться. — Ты повел себя очень храбро, пойдя против брата и отца. Я бы так не смог. Фридрих поджал губы, смутившись, и в очередной раз за этот долгий день зацепился взглядом за ссадину, которую случайно оставил своим локтем на широком подбородке Эдмунда. Он чувствовал вину, а потом оправдывал сам себя: нечего было лезть оттаскивать его от Вильгельма! — Это ты всегда первый лезешь в драку, а не я, — возразил Фридрих. — Ну уж точно не со старшими братьями. Отец сослал бы меня куда подальше сразу же. — Ого, так мне повезло, что я уже сослан куда подальше? Эдмунд вновь рассмеялся. — Завтра второй день празднеств, и я очень хотел бы вновь потанцевать с тобой и Агнес, — почти заговорщически прошептал он, хотя в маленькой комнатке, в которой их разметили вдвоем, больше никого не было. Фридрих недовольно застонал, откидываясь на подушку. Пламя свечи задергалось от этого движения. — Как же ты наклюкался. — Я серьезно! — возмутился Эдмунд. — Твоя сестра очень хорошая. Я рад, что вы с ней смогли найти общий язык. Фридрих уставился в потолок, моля Господа избавить его от друга-идиота, а затем спросил, не поворачивая головы: — Ты ее любишь? Эдмунд глупо моргнул, не ожидая такого вопроса. — Э, нет, Фефе, — протянул он, устраивая локоть у него на животе. — Агнес не для таких, как я. Она скорее выйдет замуж за какого-нибудь короля! Зачем ей четвертый сын, пусть даже и герцога? — И то верно, — согласился Фридрих. — Такой оболтус, как ты, ей точно не нужен. — Эй! Эдмунд возмущенно навалился на него всем своим немаленьким весом, придавив к кровати, и потянулся руками к давно знакомым местам для щекотки. Фридрих тут же прижал ноги к груди, изворачиваясь, и завопил, будя как минимум один этаж донжона: — Отстань уже от меня! — А ты прекрати говорить как мой отец!

Я У меня нет Господи Господи

— Ты в порядке? Эдмунд не должен был так на него смотреть, потому что это всегда давало глупую надежду, сворачивающуюся где-то глубоко под сердцем. — Да куда уж, — раздраженно отозвался Фридрих с кровати, оторвавшись от двухчасового разглядывания потолка. Он совсем не хотел злиться перед другом, но не мог сдержать себя: в нем накопилось так много клокочущей злобы, что она просила выхода. — Этот ублюдок теперь станет королем. Даже представить боюсь, что со всеми нами будет. Поскорее бы у него родился сын. Так хоть в случае чего я смогу его убить. Эдмунд тогда впервые отвел взгляд, будто бы в сомнении, и Фридрих не мог не посмотреть на его лицо с жаждой, которой так отчаянно стыдился: он знал его черты с самого детства, но ему всегда было мало. Всю жизнь они делили одну комнату, одну постель, но и этого ему было мало тоже. Это изматывало. — Мы можем уехать, — Эдмунд сказал это так тихо, что Фридриху показалось, будто он ослышался. — Что? — Ты не принесешь присягу Вильгельму. — Ни за что. К чему ты клонишь? Когда Эдмунд присел на корточки у кровати, Фридрих приподнялся, удивленно глядя на него. — Мы можем подождать, когда нас посвятят в рыцари. Но отец может отпустить нас и сейчас. Мы просто найдем другого сеньора. Например, в Нортене. — Ты с ума сошел. Эдмунд горько усмехнулся, прикрыв глаза. Фридриху до боли хотелось прикоснуться к его длинным ресницам, но он никогда не сделал бы этого. В последние годы он старался не касаться друга вовсе. У того на этот счет было свое мнение. — Может быть, — ответил Эдмунд, беря Фридриха за руки. У него были большие, крепкие ладони, которые лучше управились бы с топором, чем с мечом. Фридрих на его фоне, должно быть, казался совсем маленьким, несуразным. — Я просто знаю, что у нас с тобой нет ничего, кроме друг друга. Мы ничего не потеряем, уехав, Фридрих. Сердце билось так часто, будто вот-вот выпорхнет из груди. Больше всего на свете в тот самый момент Фридриху хотелось поцеловать Эдмунда. И он сделал это.

Он был мне самым лучшим другом, Агнес. Видит Бог, я любил его больше жизни. Никто никогда не поймет меня так же, как он, никогда я не смогу больше Он знал, какой я на самом деле трус, но все равно любил меня. Какой я дурак, Агнес. Какой я дурак! Я не могу спать. Господи, подари мне сон, это все, о чем я прошу. Он пришел ко мне на следующую ночь, Господи, Агнес, Господи, он пришел ко мне, его еще не успели отпеть, и он пришел. Ты понимаешь?

После того поцелуя Фридрих, кажется, впервые в жизни молился так отчаянно, что от всех произнесенных слов пересохла глотка. Тьма скрывала его дрожащие руки, сомкнутые вместе. Эдмунд не злился на него. Эдмунд целовал его в ответ.

Я не могу остаться в Гросбурге, но я не могу приехать и к тебе, прости. Мы с Вильгельмом поубиваем друг друга, если окажемся рядом. За убийство короля меня обязательно казнят, но, клянусь Богом, я бы принял эту казнь с честью. Я, должно быть, проклят. Я чувствую грязь под своей кожей, от которой мне уже никогда не избавиться. У нее привкус гнили.

Герцог Ротберг подошел к нему днем после отступления, положил руку на плечо, сжал крепко. На его лице было ровно столько скорби, сколько обязывало его положение. Фридрих не плакал. Он не был научен плакать, и больше всего хотел наконец оказаться в спасительной тьме. В ней он мог открыть свое лицо, ибо его будет видеть лишь Господь Бог. Никто другой не смог бы подарить ему утешения. Но тошнота подбиралась к горлу сразу же, стоило ему закрыть глаза, хоть на секунду оказаться в полной темноте. Он видел за сомкнутыми веками вещи, которые не должен был видеть, и слышал голоса, которые не хотел слышать. В ту ночь, когда лагерь не мог уснуть, взбудораженный недавней битвой, он впервые за долгое время вновь увидел мертвых. Их стан тянулся вслед за армией, в спешке оставившей их на поле боя, и Фридрих не мог отвести взгляда. Свет костров, горящих вплоть до самого горизонта, тонул в прозрачной дымке: мертвые входили в огонь, пытаясь согреться, и их тела сворачивались, корежились, жались друг к другу в поисках еще большего тепла. Воины, из тех, кто остался жить, разговаривали между собой, не утихали, и их голоса смешивались в голове Фридриха в единый гул, нарастающий и убывающий, словно волны моря, которого он никогда не знал. Рыцари не видели в огне костров ни единой фигуры; они не знали. Никто, кроме бедного принца, не знал. В ту ночь часть загробного мира навсегда поселилась в его душе, и более никому не в силах было их разлучить.

Господи, подари мне покой. Я готов сжечь сотни свечей, испепелить свои ладони до костей, как это когда-то сделал Андер, Господи, только дай мне

Эдмунд плакал впервые с того дня, как в девять лет деревенские шавки загнали его на дерево. Фридрих помнит тот день, потому что сидел на соседней ветке и смеялся: он не боялся собак и думал, что Эдмунд притворяется, чтобы его насмешить. Эдмунд не притворялся. — Я замерз. Фридрих не испытывал ужаса. Горе, сжимающее его горло, было сильнее любого страха. Он почти не смог выговорить, ибо слова вырвались из глотки с жалким бульканьем: — Конечно. Иди ко мне. Эдмунд не был холодным, когда неслышно забрался к нему под одеяло. Не издалось ни скрипа, ни шороха: в палатке было темно и тихо, но Фридрих почему-то видел его лицо, будто оно было освещено светом нездешней луны. — Я заблудился. Я думал, я тебя потерял. Эдмунд размазывал слезы по щекам своими большими кулаками; его плечи тряслись от рыданий. — Все хорошо. Тише. — Я тебя расстроил. — Господи, — выдохнул Фридрих. Его пальцы нежно, почти не касаясь, убрали тонкие светлые волосы с чужого лба. Влажные. Что-то кольнуло его прямо промеж ребер. — Как ты можешь меня расстроить? Эдмунд, почти на полголовы его выше, уткнулся мокрым лицом ему в грудь, стиснул крепкими руками спину. Его длинные ноги вылезли из-под одеяла, свесились с краю; ступни были босыми, чистыми от какой-либо грязи, будто никогда и не касались земли. — Ты был таким грустным. Все время. Это я виноват. Ты ходил в церковь каждый день, а я не знал, что делать. — Нет, — прошептал Фридрих, обхватив его голову руками. Бездумный взгляд зацепился за приоткрытый вход в шатер. — Нет. Ты ни в чем не виноват. Никогда не был. Полог был бездвижен, хотя Фридрих помнил, как еще совсем недавно бушевал ветер. Полоска белого света пробивалась сквозь щель, теряясь в темноте у самой постели. — Мой дорогой друг, мне не за что тебя прощать. — Я должен был с тобой поговорить. — Все хорошо. Пожалуйста, засыпай. Все хорошо. Все хорошо. Волосы Эдмунда под его руками были мокрыми; горло Фридриха сжалось в глухом рыдании. Прежде чем проснуться, он увидел на своих ладонях кровь, освещенную мертвой луной.

Как ты можешь жить в том проклятом месте? Зная, сколь много в нем скверны? Я не вернусь, я не вернусь, я хочу покинуть вас всех. Моя милая сестра, ты единственная, кто мне не противен. Ты единственная осталась. Могу ли я хоть как-нибудь тебе помочь? Прошу, ответь. Мне невыносима мысль о том, что я оставлю тебя здесь одну. Теперь, когда умерли наши мать и отец. Мы остались одни друг у друга. С концом лета я отправлюсь в паломничество в Эйдос, к месту явления Господа Нашего. Я хочу взять тебя с собой. Вильгельм не отпустит тебя, но я помогу тебе сбежать. Я договорюсь с одним из рыцарей, моим давним другом. И еще я хотел бы взять с собой Густава. Когда ты в последний раз видела его? Он уже несколько лет ведает приходом в селе близ Гросбурга, и я вижу иногда его на праздниках в городе. Грезы о нашем путешествии успокаивают меня, приводят мысли в порядок. Я не настаиваю. Понимаю, ты совсем не привыкла к дороге.

Фридриху было почти восемнадцать, когда умер Вильгельм. До конца лета оставалась жалкая неделя, в один миг, с одной оборвавшейся жизнью ставшая совершенно неважной. Что-то жалкое, слабое поселилось в нем: в этом чувстве не было ни чести, ни храбрости, которой когда-то в нем так восхищался Эдмунд. Леди Ядвига, добрая, мудрая женщина, заменившая ему мать, смотрела на него с гордостью и слезами радости, обхватывая своими теплыми нежными ладонями его холодные от тошнотворной тревоги щеки. — Какой ты красивый, — говорила она. — Мой мальчик. — Простите меня, миледи, — шептал он в ответ, зная, что никто, кроме нее, не услышит. — Простите, что не уберег его. — Ох, не смей говорить такое! — возмутилась она. — Господь отмеряет каждому свой час, а смерть в бою — лучшая из смертей. Хотя бы в этом мы, аэрцы, с вами похожи. Фридрих заплакал бы, не будь вокруг так много людей, пришедших проводить его перед долгой дорогой в столицу. Каждый раз он оставлял свои постыдные слезы для благословенной тихой ночи, дарующей долгожданный покой. В столице он лишился и этого. Гертруда, которую он никогда не видел при жизни, беззвучно плакала всю его первую ночь в отцовских покоях. Фридрих закрывал глаза в надежде стереть ее образ из своей головы — но он уже был высечен на обратной стороне его век и преследовал неустанно. Мертвые узнавали своего короля и приходили к нему на поклон. Им не было дела до того, что он еще не был коронован. Рано или поздно все, во что верил Фридрих, оказывалось ложью. Любая его наивная вера, любая влюбленность в какой-либо идеал — все это рушилось под натиском действительности. Под правдой, что он и предки его были прокляты и что потомки его будут прокляты так же. Страшная правда открывалась перед ним с каждым заходом солнца все больше, оставляя после себя непрекращающийся гул, мешающий спать. Мертвые желали говорить с ним, но он не слышал. Не хотел слышать.

Надеюсь на твой скорый ответ. Пожалуйста, расскажи, как твои дела, не утаивай ничего. Понимаю, как это выглядит: брат, от которого приходили весточки лишь по праздникам, просит от тебя внезапной милости. Но мне это очень важно.

— Вы же не вздумали нас покинуть? Фридрих, сидевший на крутом утесе, отвлекся от разглядывания реки под ногами, где бурный поток унес не одну жизнь, и поднял взгляд на подошедшего сэра Ламберта. — Ты следил за мной. — Немного, не скрою, — весело сощурился рыцарь, сложив руки на груди. — Но не думали же вы, что побег короля с охоты останется незамеченным? — Я еще не король. — Но завтра станете им. Так что, мне вас героически спасать от смерти или как? Фридрих вновь взглянул на воду далеко внизу, затененную склонившимися к ней серебристыми ивами, корни которых выглядывали из глиняного разреза обрыва. Здесь было хорошо, даже несмотря на дурную славу. — Боюсь, не доставлю тебе удовольствия. Ему вдруг захотелось по-глупому рассмеяться, но он сдержался. Это был бы сиплый, жалкий смех. — Эх, а я надеялся, что после такого-то мне наконец пожалуют поместье! — притворно вздохнул сэр Ламберт. Теплый осенний ветер ворвался в их разговор, донес до них далекий лай охотничьих собак и топот копыт. Фридрих закрыл глаза, вслушиваясь в этот звук, не имевший ничего общего с шумом, не дающим ему спать. В тот день он впервые за долгое время по-настоящему ощутил покой. И подумал на мимолетную секунду, полную глупой надежды где-то под сердцем: он жив. Он будет жить. Назло любым проклятьям. Это не будет просто, но он попытается. — Будет тебе поместье, — он позволил себе усмехнуться, и, увидев, как просиял Ламберт, добавил: — Когда заслужишь!

Твой потерянный и вновь найденный брат, Фридрих