Барон Одного Угла

Слова молитвы даются легко. Фридрих произносит их, не споткнувшись ни разу. Колени на ступеньке перед алтарем давно не ноют. Руки, сцепленные перед грудью, не немеют. Он привык. — …Прости их, Господи, за грехи, совершенные и лишь задуманные, ибо не ведали несчастья своего, да только обращали взор свой на солнце, когда должны были глядеть во тьму. От благовоний не кружится голова. От полумрака вокруг не устают глаза. Вот только сердце болит так, будто чья-то рука, схватив покрепче, хочет вырвать его из ребер. — По воле Твоей, Благодетель, мы все ступаем по земле и несем завет не сходить с пути. Прошло всего три дня с коронации. Шестьдесят семь — с гибели Эдмунда. Во Фридрихе не осталось иных слов, кроме молитв. — Прости тех, кто сбился, Господи, подари им покой, Господи… Он осекается, краем глаза замечая, что кто-то встал в тени алтаря. Это, должно быть, епископ Петер. Фридрих закрывает глаза, чтобы не видеть его багровых одежд, почти черных во мраке храма. Цвет, что должен был стать солнцем, в церкви превратился во тьму. — …Ибо ищут они Твоей любви так же, как ищет ее каждое дитя Твое, заблудшее и найденное. В горле сухо. Он хотел помолиться за Эдмунда в конце, но теперь не смеет. Говорит чушь, которая тут же забывается. Когда он заканчивает и поднимается с колен, епископ Петер перед ним вежливо улыбается. Тени от неяркой лампады на алтаре искажают его улыбку, делают печальной. Епископу почти пятьдесят — возраст выдают темные волосы с залысинами и проседью. Он служит в церкви Майнбурга, сколько Фридрих себя помнит. — Я очень рад видеть вас за молитвой, милорд, — произносит епископ спокойным, серьезным голосом безо всякого заискивания. — Не так много простых горожан посещают нас столь часто, что уж говорить о королях. Он имеет в виду Вильгельма, понимает Фридрих, но это сравнение не льстит ему. Он бы не хотел вспоминать о Вильгельме вовсе. — Это моя обязанность, Ваше Высокопреподобие, — отвечает он тихо, сцепив руки за спиной. — Если король не будет молиться за всех живых и всех мертвых, кто же за них помолится? Вы ведете нас по Пути, мой же долг состоит в том, чтобы этот путь осветить. — Вот поэтому я и благословил вас три дня назад совершенно искренне, — мягко говорит Петер. Фридриху неловко. Он знает, что в последние дни лжет многим, но лгать епископу ему кажется неправильным. — На самом деле… — неуверенно начинает он, опустив взгляд под ноги. — Я чувствую, что прихожу сюда лишь за тем, чтобы предаться слабости. — Отнюдь. Молись каждый король столько, сколько молитесь вы, и мир под солнцем стал бы чище от скверны. Фридрих так не считает, но не смеет спорить. На тринадцатый день Густав говорит ему: Господь хочет, чтобы ты стал Великим. Ужас сковывает его тело, не дает вздохнуть. Фридрих кивает, но не верит. Мир под солнцем не станет чище от скверны, пока он не очистит самого себя. — Никаких вестей от сэра Ламберта? Лицо Альберта, неловко держащего руки перед собой, выглядит так, что Фридрих сразу понимает: никаких. Он отворачивается в досаде, чтобы не наговорить лишнего. В покоях, отведенных ему в Ланнбурге, глазу решительно не за что зацепиться: голые стены и только над темным камином — уродливая голова оленя. Фридрих чуть задирает голову, чтобы уставиться на эту мерзкую голову с перекошенной челюстью, и хмуро бормочет: — Прошла неделя, что они там устроили? Через полчаса ему нужно будет спуститься на обед к лордам. Потом проверить, как дела в лагере. После — поговорить с дядей о приближающейся осаде крепости. Фридрих раз за разом повторяет все нужные дела в голове, будто они могут разбежаться, если он не будет держать их достаточно крепко. — Гонец так и не вернулся, милорд. Всякое говорят. Не думаю, что стоит верить этим слухам. — И что говорят? Альберт отвечает не сразу. — Что… Будто видели дым над столицей. — Дым? — Фридрих оборачивается. Альберт почти одного роста и возраста с ним, но мнется, как мальчишка. — Как я и сказал, это всего лишь слухи, милорд. — Мы должны послать еще одного гонца. Завтра нам уезжать из Ланнбурга. Им придется нагонять нас. Альберт кивает, как болванчик, глядя себе под ноги. — Ты говорил с отцом? — вдруг спрашивает Фридрих. Оруженосец удивленно вскидывает голову. — З-зачем? — оторопело спрашивает он. — Твой отец — владелец этих земель. Когда в последний раз ты говорил с ним? — Давно… — морщится Альберт. — Отец не очень меня жалует. — Ты раньше не говорил мне, — удивляется Фридрих. Альберт жует нижнюю губу и тоже поднимает взгляд на оленью голову. — Вы не спрашивали, милорд. — Что его не устраивает в тебе? — То, что я служу вам. Фридрих хмурится, не понимая. Он знал герцога Ланнгена не так хорошо, как мог бы — они виделись на коронации, потом пару раз разговаривали на майских полях, но во время всех походов их войска сражались в разных местах, что уж говорить о мирном времени. На все праздники герцог отправлял в столицу своих сыновей, а сам Фридрих бывал в Ланнбурге лишь дважды, прошлой весной и этой зимой. Это не было удивительным: они соблюдали все обязательства по отношению друг к другу и не скупились на взаимные дары. Отец Альберта был гордым, волевым человеком, прошедшим множество битв: следы их навсегда остались на его лице. Фридрих уважал его, однако никогда не искал близкой дружбы. Герцог не стремился к ней тоже. Но о том, что он был им недоволен, Фридрих слышал впервые. — Разве не он отправил тебя служить мне? Альберт качает головой, чешет лохматый затылок. — Нет. Это дядя Конрад настоял. Они с отцом… не очень ладят. Но дядя что-то пообещал ему, чтобы тот согласился отправить меня в столицу. Фридрих недовольно хмурится, не зная, что ему сказать. Как много герцог Ротберг успел натворить за его спиной? Черт возьми, это правда, что он не был готов стать королем, но разве он не имел право знать? Альберт продолжает за него, неожиданно набравшись смелости: — Милорд, вы правда считаете, что лорды могут что-то предпринять? — Они не могут, Альберт, они уже предпринимают, — устало отвечает Фридрих. — Вот только я не знаю, кто именно. Поговори с отцом. Не раскрывай всей правды, просто выскажи свои опасения. Возможно, у нас получится узнать что-то от него. Альберту не нравится эта идея. Он морщится, но не может ослушаться приказа. — Что тебя беспокоит? — Милорд, я… — вздыхает оруженосец. — Я, признаться… Боюсь того, что грядет. — Нечего бояться, — резко говорит Фридрих и почти жалеет о своей строгости, когда видит, что Альберт опечалился еще больше. — В случае чего… Дядя Конрад не даст тебя в обиду. Альберт вдруг фыркает, позабыв о скромности. — Вот уж кому я не хочу больше доверять свою жизнь! Только не после того, что он сделал с Карлом. — Ты правда не знал? — Откуда мне было знать! — возмущается оруженосец. — Я младший несмышленыш, разве меня кто-то будет посвящать в такие дела? Карл не возвращался больше домой — я не видел его все эти два года. Фридрих кивает и говорит мягче: — Прости. Мне жаль, что все обернулось так. Но ты поговори с отцом все равно. Только не говори о Карле. Альберт поднимает взгляд, смотрит серьезно, и Фридрих почти забывает, что перед ним не один из равных ему рыцарей, а всего лишь оруженосец. — Я теперь служу только вам, милорд. Конечно, я никому не раскрою ваших тайн. Клянусь. Вечером Фридрих видит в коридорах замка вдову Вильгельма. Высокая белокурая женщина останавливается, заметив его тоже, и смотрит молча, тяжело. Фридриху кажется, что она хочет заговорить с ним, и поэтому он чуть кланяется ей в приветствии. Луиза молчит, поджимает бледные губы. Она вся бесцветная, исхудавшая, лишенная прежней красоты. Неловкая сцена затягивается. Фридрих почти ничего не знает о ней; они никогда не произносили друг другу ни слова. Луиза была младшей сестрой герцога Ланнгена, но Фридрих и не подозревал, что после смерти Вильгельма она уехала именно в Ланнбург — в прошлые годы он не встречал ее ни на одном из пиров. Все знали, что она была несчастлива в браке: бесчисленные выкидыши лишили ее здоровья, превратили в тень, которая долгие годы бесплотно ступала по коридорам королевского замка. Говорили, на похоронах Вильгельма она не проронила ни слезинки. — Леди Луиза, — все-таки заговаривает Фридрих, понимая, что вдова так и не скажет ни слова. — Я могу чем-нибудь помочь вам? — Помогите себе, милорд, — холодно отвечает Луиза, и Фридрих вздрагивает. — Пока еще не поздно. — О чем вы? — Мы с вами оказались в схожем положении, Фридрих. Нами обоими владеют силы, которые мы не вольны подчинить себе, — ее голос, почти злой, срывается на хрип. — Но вы мужчина, а я женщина, и в этом разница. Ваша воля может совершить невозможное, а моя обречена на унижение. Грудь сдавливает в тревоге. Фридрих делает шаг ближе. — Я не понимаю, о чем вы говорите, — взволнованно отвечает он. — Если вас кто-то обижает, позвольте вам помочь. Луиза улыбается, печально и колко. — О, вы и в самом деле ребенок, как о вас и говорят. Не переживайте о женщине, дни которой сочтены. Лучше приглядитесь к тем, кто вас окружает. — Вы о вашем брате? — О нем. И о многих других мужчинах, охочих до власти. Она уходит, не сказав больше ни слова. Фридрих остается посреди темного коридора один, с ширящимся в груди чувством, что уже ничего нельзя исправить. Герцог Ланнген не говорит Альберту ни слова. Он даже не пускает его на порог своих покоев. *** Фридриху снятся странные сны. В них он забывает все имена, которые когда-либо знал: остается лишь одно единственное, спрятанное в ночной тишине. — Фахим. — Да? — Ты вновь привел меня к морю. Фахим в этих снах не смеется. В нем — покой и усталость, которых он никогда не показывает днем. Улыбка его — незаметный росчерк пера на пергамене. Он мягко смотрит на Фридриха, пока с ночного берега южного моря доносится плеск волн. — Куда мы отправимся сегодня? — спрашивает юный король, глядя на далекий горизонт, сливающийся с темным небом. — Я не знаю, — отвечает Фахим. — Я не помню, чтобы приводил вас сюда. Полная луна высится над их головами точно так же, как в ночь свадьбы Ульриха и Солвейг. Фридрих улыбается, опуская взгляд. Мелкие камешки под ногами чувствуются через подошвы сапог. — Что-то не так? — В прошлый раз ты сказал, что мы прибыли домой. Фахим вздыхает, волнуясь. — Ох, кажется, я помню. Это тот самый сон. — Да. Это был он. Фридрих улыбается шире, показывая зубы, и сам не понимает, чему так рад: с того сна прошли месяцы, а его сердце все еще бьется быстрее, стоит только вспомнить. Фахим разворачивается спиной к морю, и рукав его рубахи еле ощутимо задевает ладонь Фридриха. Звук волн вдруг исчезает, и спустя мгновение вместо его успокаивающего шелеста вокруг нарастает гомон десятков голосов. Фридрих поднимает взгляд и щурится от резкого дневного света. Перед ним — узкая улочка с рядами торговых лавок, заполненная людьми в незнакомой одежде. — Фахим? — зовет Фридрих, но никто не откликается. Он делает осторожный шаг вперед, и его тут же подхватывает людской поток. — Фахим! Фридрих оглядывается по сторонам, но в толпе нет ни единого знакомого лица. Он проходит мимо холмиков ярких специй, мимо корзин, до краев наполненных незнакомыми фруктами всех возможных цветов и форм, и даже на мгновение забывает, кого же он здесь ищет. Вспоминает, когда наконец-то видит у входа в переулок знакомый затылок. Расталкивая прохожих, Фридрих забегает за угол и тут же закашливается от хлынувшего в легкие дыма. Проморгавшись, он видит перед собой вовсе не узкий проход между домами, а большой зал, укрытый полумраком. Весь пол усеян цветастыми подушками, на которых устроились мужчины и женщины, весело переговаривающиеся и слившиеся в объятиях. И чем больше Фридрих приглядывается к ним, тем больше понимает, что в сплетении их тел нет ни капли приличия. — Фахим? — неуверенно зовет он, с трудом оторвав тревожный взгляд от совсем юной девушки, взобравшейся на колени к старику. От сладости в воздухе кружится голова. Благовоний слишком много — наверняка для того, чтобы скрыть более неприятные запахи. Фридрих пробирается через зал, выискивая среди мужчин Фахима, но не видит его ни на одной из подушек. Лишь пройдя дальше, к противоположной стене, он находит его на широком подоконнике. Фахим спит, неудобно свернувшись на крае, и видеть его таким оказывается столь привычно, что почти вызывает боль. Это, должно быть, тоска. Фридрих садится перед ним на корточки, заглядывает в лицо. Фахим морщится во сне, и Фридрих не удерживается — осторожно гладит его по голове, проводит пальцами по напряженному лбу. Фахим что-то недовольно бормочет, причмокивая, а затем немного расслабляется. Фридрих рассматривает его лицо и понимает, что что-то в нем не так — оно моложе, чем он помнит. — Фахим, — зовет он, улыбаясь. — Зачем ты уснул? Мы только начали говорить. Фахим невнятно отвечает, не открывая глаз: — Так вы, значит, все-таки пришли… Улыбка Фридриха чуть дергается: Фахим ждал кого-то другого. Все дело в его тоне: он никогда не говорил так с Фридрихом. — Конечно же, я пришел. Как я мог не прийти? — все равно отвечает он. Фахим открывает глаза, и удивление в них мимолетно, почти незаметно — он узнаёт Фридриха, но ожидал увидеть не его. Фридрих понимает, кого, когда слышит за спиной мужской голос: — Ты решил напиться, Фахим? Не зачастил ли? И даже нашел себе компанию! Милый мой, даже не пытайся, от этой пьяни ничего не дождешься. Фридрих оборачивается и видит перед собой молодого смуглого мужчину с широкой-широкой улыбкой. На нем дорогая, незнакомая одежда с длинными черными полами, расшитыми драгоценными камнями, и высокие темные сапоги с золотыми узорами цветов. Фридрих засматривается: мужчина красив странной, южной красотой, темными глубокими глазами и волной густых волос, спадающих на плечи. Золотые перстни на его пальцах будто бы забрали себе весь свет тусклых свечей в борделе, чтобы отразить его в глаза смотрящих. Такое богатство на Севере могли позволить себе лишь короли, и то не все. Фридрих вот не мог. — Господин Гассан… — выдыхает Фахим, пытаясь встать с подоконника, но лишь заваливается вперед. Фридрих подхватывает его, не давая упасть, держит крепко за плечи. — Ага, я, — ухмыляется незнакомец и без всякого стеснения тоже опускается на корточки рядом, перед этим расстегнув нижнюю пуговицу на одеждах. — Радуйся, что я пришел тебе помочь. Хотя, видно, тут и без меня справляются. Он бросает хитрый взгляд на Фридриха. — Господин… — вновь лопочет Фахим, и Фридрих хмурится, совсем не понимая, почему он звучит так печально. — Господин Гассан, вы… — Да что ты заладил? — возмущается мужчина и шлепает Фахима по колену. — Лучше скажи: ты остаешься или тебя отвести домой? Фридрих вдруг чувствует себя лишним, не в силах произнести ни слова. А потом Фахим начинает плакать. Без всякого к тому предзнаменования: его плечи в одно мгновение резко задрожали, и из глаз тут же полились горькие слезы. Гассан смотрит на него растерянно, хлопая длинными ресницами. — Ты чего? Сладкий, чего ревешь? — Простите меня… — хнычет Фахим, задыхаясь. Фридрих молча гладит его по спине. Гассан смотрит теперь на них обоих, как на сумасшедших, а затем поднимается на ноги. — Эй, ну хватит, — неубедительно злится он. — Не могу терпеть, когда мужчины плачут. Фахим шмыгает носом и выдает: — Да ты сам вечно плачешь… Гассан недовольно хмурится, уперев руки в бока. — Я, вообще-то, другое дело! Фридрих фыркает, давя смех, и Гассан тут же обращает свое недовольство на него: — Что смешного? — Пусть поплачет, молодой господин. Некоторые раны не исчезнут, если их не оплакать. Фахим даже на секунду перестает выть. Фридрих поворачивается, чтобы увидеть в его глазах благодарность. И немного любви. — Ладно, плачь, раз уж тебе разрешил… А кто ты, собственно, такой? Фридрих медлит с ответом, не зная, что сказать. Фахим вдруг крепко берет его за руку и произносит хрипло: — Он мой муж, Гассан. Фридрих смущается и, наклонившись, шепчет: — Так вот, кто мы друг другу? Супруги? — Скажете, нет? Ваш брат подтвердит. Гассан удивленно присвистывает. — И как долго ты намеревался от меня скрывать? Фахим смеется сквозь слезы. — Гассан, я никогда ничего от тебя не скрывал. — Я должен был догадаться! — Нет… нет… — качает головой Фахим. От прежнего смеха не остается и следа. — Это я должен был догадаться, что кто-то хочет тебя убить. Лицо Гассана тоже темнеет. — Не глупи. Фахим зажмуривается в скорби, которую нечем облегчить. — Когда я увидел тебя мертвым, я по дурости своей подумал, что тебя зарезал какой-то ревнивый идиот. — Какого же ты обо мне мнения… — Я думал: Гассан, он всегда был неразборчив в мужчинах. — Ты!.. — кричит Гассан, но не договаривает. Лицо его краснеет, ноздри расширяются от возмущения. Люди в борделе разом замолкают. Фахим открывает глаза. — Я мог предотвратить все еще тогда. Гассан сжимает руки в кулаки. В его глазах сверкают злые слезы. — Ничего ты не мог! — рявкает он и, не сдержавшись, начинает рыдать. — Ничего! Прекрати быть таким самолюбивым даже сейчас! Это было мое дело. Мое! Ты был занят своим величием и не замечал, что происходит под самым носом… Ну и плевать! Не нужна мне была твоя помощь! Фахим выглядит совершенно пришибленным этими словами. Его губы дрожат, когда он произносит: — Ты не просил, но разве я не должен был? Ты был когда-то мне другом, Гассан, разве я не должен был отплатить тебе за эту дружбу? — Заткнись. Ничего ты не должен был, — отвечает Гассан сквозь зубы. Слезы текут по его щекам, но ни на мгновение не уродуют красивое лицо. — Хватит жалеть себя. Ты не ответственен за каждого зарезанного мальчишку на свете. Фахим молча закрывает лицо трясущимися руками. — Давайте выйдем на улицу, — тихо предлагает Фридрих. Ночной воздух прохладный и свежий. Гассан встает у стены, вытирая лицо широким рукавом. Фахим садится на землю на противоположной стороне узенькой улочки. Тишина длится и длится, а затем Гассан устало произносит: — Тебе не помогут никакие слова мертвых, Фахим, пока ты не простишь самого себя. Фридрих, замерший между ними посреди улицы, смотрит на воспоминание, рожденное чужим сном, и видит в нем больше, чем хотел бы видеть. Оно создано болью и горем, ставшими лишь сильнее от одиноких ночей. — Не помогут, — соглашается Фахим, бездумно глядя перед собой. — Я не призрак, чтобы меня можно было успокоить обычными словами. — Но я все равно прощаю тебя, друг мой. Хоть и не за что прощать. — Хотел бы я не быть таким дураком, — говорит Фахим, утирая слезы. — Но, похоже, это моя судьба — носить шутовские одежды. Фридрих садится рядом с ним, чтобы обнять, уткнуться холодным носом за ухом. Полная луна высится над ними, как когда-то давно, в другой жизни, а теплые волны южного моря вновь омывают далекие берега. Все воспоминания, как бы болезненны они ни были, остаются живы лишь в человеческих душах. Власть их велика, но зыбка, словно песок. Пропусти сквозь пальцы — и увидишь, как быстро забывается важное, главное. Воспоминания уходят, оставляя после себя лишь следы пережитых чувств. Таких, как вина. Фридрих знает по себе: он обманывал себя годами — задолго до смерти Эдмунда, когда он бесплодно оплакивал свою любовь к нему, — но больше не может. — Фахим, я не дам убить себя, — говорит он, зная, что не лжет. Единственное, что движет им, что дает ему жить — желание вернуться. Он никому не позволит его отобрать. — Я защищал свою жизнь столько раз, и ты думаешь, что я умру теперь? Фахим обнимает его за шею, прижимает крепче. — Может быть, я и правда так самолюбив, что хочу избавить себя от боли. — Тебе не придется. Я буду здесь. Я всегда здесь. Неужели ты еще не понял? — Нет, — расстроенно тянет Фахим, — я глупый и старый, и ничего не понимаю. — Я нашел тебя за сотни верст. Я буду здесь, в твоих снах, каждую ночь, когда потребуюсь тебе. Это не изменится, сколько бы раз меня ни пытались убить, — я знаю. Потому что я люблю тебя, а значит — вернусь, сколько бы сил для этого ни потребовалось. Фридрих и сам чувствует, что вот-вот заплачет, но сдерживает себя. Фахим в его руках дрожит, будто от холода, и Фридрих беспокоится — не спало ли с него одеяло во сне. И не так важно, запомнит ли Фахим события этой ночи: растаявшие воспоминания оставят после себя чувство, что он не одинок. *** Ночная сцена, представшая перед ним, походила на начало прибаутки: сэр Ламберт и шут, взявший себе титул Барона Одного Угла, сидели на пеньках и хлестали вино, передавая друг другу медный кувшин. И все это под окнами королевских покоев. — Не понимаю, как ты не скучаешь здесь, в Майнбурге, — говорит сэр Ламберт. Его голос негромкий, но из-за тишины во дворе и открытых ставен Фридриху хорошо слышно каждое слово. Он недовольно смотрит из окна, незамеченный двумя повесами, но почему-то не спешит их прерывать. В Майнбурге скучно не только пьяницам. — Пока мне все здесь интересно, — отвечает Барон с улыбкой. Он все еще комкает слова, но его речь понятна, пусть и неприятна слуху северянина. — Ох, я бы на твоем месте остался в Эйдосе. Здесь решительно не с кем поболтать по душам. — Ну, как не с кем? Мы же друг друга нашли. Ламберт смеется пьяно и заваливается вперед, почти соприкасаясь плечом с шутом. А потом кладет руку тому на колено. Фридрих чувствует беспокойство и не может понять, отчего. Он хватается рукой за ставню, намереваясь захлопнуть ее, чуть что. — Два человека на королевство, и те чужаки — это слишком мало. Шут наклоняется к Ламберту и шепчет что-то, что Фридрих не может услышать: он вглядывается в лицо, почти невидимое в темноте, но и тут терпит неудачу. Ламберт, как назло, смеется. Может быть, Фридрих тоже хотел бы посмеяться. Бесстыдники. — Уверен, что с твоим приходом все при дворе переменится, — говорит рыцарь весело. Еще чего, думает Фридрих. Пусть только попробует — он его вышвырнет тут же! Видит Господь, он терпит Барона только из-за сестры. Содержать пьяницу и распутника — вот это честь для короля! — Не знаю. Мне бы самому привыкнуть для начала. Фридрих ничего не может с собой поделать: он злится и прекрасно знает, почему. Он не закрывает ставен, но отворачивается от окна, чтобы не видеть. И все равно слышит: — Будете скучать, сэр Ламберт? Фридрих опускается на пол и подтягивает колени к груди. — Как можно не скучать по такому собеседнику, как ты? Слезных писем писать, впрочем, не стану. В комнате темно, но через окно проникает свет луны. — И не стоит. Давайте лучше расскажу вам… Фридрих смотрит на старуху, скорчившуюся на его кровати. Он не может помнить ее — она умерла еще до его рождения. Но ему известно ее имя. — Слезь, — резко говорит он из своего угла. Приглушенные голоса, доносящиеся из распахнутых ставней, сливаются в единое бормотание. Гертруда не слушает его. Прижимает худые руки к голове, морщится, рыдая. Ее лиловое вздувшееся горло не издает ни звука. На улице заливисто хохочет Барон. Фридриху хочется, чтобы тот заткнулся наконец. Он не может думать. Ему бы встать с пола и прикрикнуть на них из окна — ночь на дворе! Но ведь тогда они поймут, что он слышал весь их разговор. Смех да и только. — Убирайся, — говорит он Гертруде. Та глядит на него гнилыми глазами, сжав в тонкой ладони покрывало. И вдруг перестает плакать. — Чего уставилась? — огрызается Фридрих. Она не ответит. Мертвые не говорят. — Нет, все не так! Говорю тебе, у нас было как минимум три попытки! — громкое, будто под самым ухом. Веселое, будто их король в этот самый миг не хочет скинуть им сундук на голову. Заткнитесь уже. — Слезь, — повторяет Фридрих, поднимаясь на ноги. — Слезай! — кричит он, стягивая покрывало с постели. Ткань падает ему под ноги, но Гертруда остается лежать на месте, не отрывая от него цепкого взгляда. Фридрих тяжело дышит, и непонятно, от чего больше — от ярости или от ужаса. Стук в дверь приводит его в себя. — Милорд? У вас все в порядке? Горло сдавливает почти до боли. Он не может сказать ни слова. — Д-да… А-альберт… Просто кошмар. Оруженосец отвечает не сразу. Что он делает в коридоре в такой час? Разве он не должен спать в крыле для слуг? Почему в этом замке никто не хочет спать? — Хорошо. Простите, что потревожил вас, милорд. Спокойной ночи. Альберт уходит, и Фридрих, прислушавшись, понимает, что голоса во дворе смолкли. Он осторожно выглядывает из окна и видит, что Барон и Ламберт беспокойно смотрят в его сторону. Ему хочется захлопнуть ставни тут же, но Ламберт опережает его: — Милорд? Вы в порядке? Мы слышали крик… — Я в порядке, — быстро отвечает Фридрих, и голос его позорно дает петуха. — А вы почему не спите? Ламберт, тебе завтра в дорогу! — Да вот, собирались как раз! Простите, если разбудили вас. — Идите уже. Разболтались тут. Барон вновь смеется и тоже извиняется на своем корявом северном. А Фридрих вдруг понимает, что отчаяние, душившее его весь вечер, наконец отступило. Когда он все-таки закрывает ставни и оборачивается, Гертруда все еще лежит на его постели, безутешная и уродливая. Он больше не злится на нее: поделом. Пусть валяется себе, а он ляжет спать на жесткую оленью шкуру на сундуке. И будет смотреть в стену. Ему несложно. Пошли они все к черту. Готфрид Бьернбург выделялся из окружавших Фридриха мужчин, пожалуй, лишь своей молодостью. В нем не было особой стати и красоты; лицо его ничем не запоминалось, а волосы имели непримечательный мышиный цвет. Но казалось так ровно до того мига, как он начинал говорить. — Я слышал, в Грофстайне нынче неспокойно. Фридрих моргает, отрываясь от бездумного разглядывания тарелки перед собой. Они обедают в его шатре; кроме Альберта и слуги Готфрида здесь больше никого нет. Король Хенланда прибыл этим утром вместе со своей армией, чтобы обсудить дальнейший ход действий. Скоро он отправится к южным рубежам, перетягивать на себя внимание противника, пока Фридрих будет штурмовать крепость Виттельхайм. Вот только Фридрих все утро думал не об осаде, а о том, как завидует своему зятю. Тот немногим его старше, но держится на троне крепко. Без всяких сомнений и кривотолков. Спокойный и вежливый, без капли беспокойства на лице. Фридрих же два года боролся с самим собой и не заметил, как оказался у эшафота. — Вы что-то видели по дороге сюда? — спрашивает он, всеми силами подавляя зарождающуюся тревогу. — Мы добрались без происшествий, если вы об этом, — отвечает Готфрид с улыбкой на лице. Он приятен и говорит хорошо, словно учился у лучших правителей южного побережья. Те, по слухам, двумя словами могут заставить людей упасть перед ними ниц, и не от страха — от обожания. Дело даже не в словах, а в тоне голоса. — Или вы беспокоитесь о чем-то определенном? — Кто-то уже вторую неделю перехватывает моих гонцов, — нехотя говорит Фридрих, сглатывая горькую слюну. — На королевских землях? — удивляется Готфрид. Все так же вежливо, не допуская неуместных эмоций. — В этом и проблема. — Что ж… По крайней мере, я с уверенностью могу сказать, что мои люди не видели ничего странного. Вероятнее всего, на ваших гонцов устраивали засады в лесу. Скольких человек вы отправляли? — Уже троих. Готфрид задумчиво поджимает губы. — Мы можем послать одного из моих людей, — после короткой заминки предлагает он. — Возможно, ваши недоброжелатели не посмеют навредить гонцу под знаменем Хенланда. Фридрих вдруг чувствует острый стыд за себя. Так не должно быть. Он не должен унижаться из-за чужих ошибок. Он не мог ничего предотвратить, убеждает он себя снова и снова. Он не знал о делах дяди. Не знал о намерениях епископа Петера. Он должен был догадаться давным-давно. Но не мог. Не мог. Он думал лишь о себе. О том, как не развалиться изнутри. Как удержать себя в здравом уме. Фридрих и сейчас думает об этом. Война кажется ему дурным сном, в котором его несет по течению. Он делает все так, как привык, как знает, как ему предписано поступать. Его глупая роль в этой пьесе слишком затянулась. — Я был бы благодарен. — Не стоит, — улыбается Готфрид. — Мы же теперь семья. — Да… — Фридриху неловко. — Все ли в порядке у Агнес? — Полагаю… — его зять впервые спотыкается, теряет лицо. — Да. Не тревожьтесь. Мои мать и младшая сестра позаботятся о ней. Я мало что могу вам сказать, потому что, вы знаете, в Хенланде не принято… Жениху и невесте… Часто видеться до свадьбы. Фридрих удивленно смотрит на окончательно заволновавшегося зятя, но быстро исправляется, пытаясь вежливо улыбнуться. — Да, конечно. Мне достаточно знать, что она понемногу осваивается. Агнес заслужила дом, где ее не будут преследовать призраки прошлого. Фридрих не знает, заслужил ли он того же. Они с Готфридом не успевают закончить обед — в шатер врывается глашатай со срочным посланием. Король Хенланда спрашивает, стоит ли ему уйти, и Фридрих отвечает мягко: «Нет нужды. Как вы и сказали, мы теперь семья, а от семьи не стоит держать тайн». Глашатай приносит весть, что сэр Ламберт и Густав взяты в плен без всяких условий выкупа. Как мятежники, которые посмели пойти против церкви. И именно в этот момент Фридрих окончательно понимает, что оказался в ловушке. Неумолимое течение несло его вперед, и вокруг не было ни единой коряги, за которую он мог бы зацепиться. В ночь перед осадой Виттельхайма ему снится Эдмунд. В этом сне Фридрих задыхается, потому что не может найти Фахима. Ему кажется, что сердце вот-вот остановится от ужаса: что, если Фахим попал в плен тоже? Где он? Его нет нигде: Фридрих не может дышать, он захлебывается водой, будто слезами, а потом чьи-то крепкие руки вытаскивают его на берег. Эдмунд смотрит на него сверху вниз: его голова загораживает полуденное солнце, и светлая грива волос золотится от теплых солнечных лучей. Фридрих выдыхает его имя и жадно ловит взглядом ответную улыбку. — Дурак, — просто говорит Эдмунд. — Снимай одежду теперь, она вся промокла. Фридрих подчиняется: садится на траве у речки, стягивает с себя прилипшую к спине рубаху. Теплый ветерок согревает замерзшие плечи и руки. — Это ты где умудрился? — спрашивает Эдмунд, тыкая пальцем в уродливый шрам на боку. Фридриху давно не больно, но он все равно хватает друга за запястье. И вдруг смущается. — При Виттельхайме. Прошлым летом. Эдмунд хочет потрогать еще, но Фридрих отводит его руку в сторону. Он вспоминает, как в одну из зимних ночей Фахим целовал этот шрам, крепко сжимая его бедра обеими руками. Фридрих тогда думал, что умрет от душного, горячего стыда, и прятал лицо за ладонями, чтобы не смотреть. Он и сейчас отворачивается, чувствуя, как краснеют уши. Эдмунд посмеивается понимающе. Это все неправильно. — Ты ненастоящий, — говорит Фридрих, привалившись спиной к дереву на лужайке. — Это правда, — признается Эдмунд, и взгляд его мягкий, добрый. — Я лишь воспоминание. Тень тени. — Я так и думал. — Ты расстроен? Фридрих пожимает плечами. Он не думает, что Эдмунд теперь в силах его расстроить. Смерть накладывает свои ограничения на взаимоотношения с людьми. — Нет, я не расстроен. Это хорошо… Хорошо, что он смог уйти. Умри он в Майнбурге, и никакие молитвы его не спасли бы. Фридрих добавляет, ощущая, как больно сжимается горло: — И меня тоже ничего не спасло бы. Видеть его… стало бы невыносимой пыткой. Эдмунд подползает ближе, берет за руку. Его ладонь теплая и сухая, как Фридрих помнит. — Ты сделал доброе дело. — Его улыбку Фридрих помнит тоже. — Ты помог мертвым. Солвейг хотела сказать тебе, но не сказала… Не успела. — Что? — рассеянно отзывается Фридрих, слишком погруженный в тепло этого сна. — Откуда ты знаешь Солвейг? — Я тень многих. — И… и что она хотела сказать мне? Он помнит Солвейг. Спустя месяцы она все еще живет в нем: юная, светлая, сильная. Иногда она снится ему, как отпечаток разделенных воспоминаний. Смеется и ведет куда-то, но сон каждый раз заканчивается раньше, чем они приходят в нужное место. — Солвейг слышала о тебе. Ты снился ее бабушке. Все заканчивается, говорила она. Все заканчивается. — Что заканчивается? Теперь Фридрих понимает Фахима: разговоры мертвых были далеки от осмысленных. Но Эдмунд улыбается и говорит, переплетая их пальцы: — Наша история. И у Фридриха наконец-то открываются глаза. *** Виттельхайм сдается ему за четыре дня, но от этой победы в душе нет ни капли ликования: сэра Грегори смертельно ранят, и Фридрих остается без его мудрого совета. Он говорит дяде на следующий день: — Я возвращаюсь в столицу. Оставляю командование походом на тебя. И дядя впервые за много лет не противится его решению. Власть, которой у Фридриха никогда и не было на самом деле, рассыпается в его руках. — Будь осторожнее с Ланнгенами, — говорит он на прощанье. — Я чувствую, что они ждут чего-то — нужного момента, чтобы напасть. Фридрих почти не спит, хотя знает, что должен — недолгие часы забытья не приносят снов, и он не знает, не может узнать, что с Фахимом и Ингой. Захвачен ли летний дворец? Успели ли они сбежать? Он отсылает письмо леди Ядвиге. Просит ее принять их, защитить. Во всем мире не остается человека, который защитил бы его самого. На подходе к Майнбургу к ним прибывает сэр Ламберт. На нем нет доспеха, и его сопровождают два всадника с церковными знаменами, хмуро глядящие из-под блестящих шлемов. Ламберт выглядит уставшим, но не отчаявшимся: одна из его рук безвольно висит вдоль тела, а вторая крепко держит поводья. — Милорд, — говорит он, и голос его вдруг срывается. — Простите, что приношу вам дурные вести. — Разве есть в наше время другие? — слабо улыбается ему Фридрих. Он рад видеть старого друга живым. Остальное не так важно. — Хотелось бы, чтобы были, но… — рыцарь прикрывает глаза и вздыхает полной грудью, прежде чем продолжить. — Вчера в столице прошел церковный собор. Я был отправлен сюда, чтобы сообщить вам о его решении. Фридрих моргает, не понимая, к чему это трагическое молчание. У него больше нет сил тревожиться из-за своей судьбы. — Говори, — не выдерживает он. Ламберт поджимает губы, а затем отцепляет со своего пояса кожаный футляр, перевязанный веревкой с сургучной печатью. — Собор постановил отлучить вас от церкви, милорд. Мне было сказано передать вам копию эдикта. — Ах, — только и говорит Фридрих и бормочет себе под нос, глупо улыбаясь: — Так вот, чего они все ждали. Церковного собора. Сэр Ламберт тревожно смотрит на него, не понимая веселья. Фридрих смеется над его растерянным выражением лица. — Ламберт, разве ты не понял? Епископ Петер подверг меня анафеме — теперь мои вассалы могут нарушить клятву с чистым сердцем! Не удивлюсь, если в скором времени мне нанесет удар в спину армия Ланнгенов. Их не остановят даже войска Вейбхена на их границах. — Милорд, покайтесь в грехах, — отвечает Ламберт так, будто выучил эту фразу наизусть. — И тогда вас пощадят. — Поздно каяться, — усмехается Фридрих. — Если они хотят войны, они ее получат. Братоубийца. Мужеложец. Колдун. Обвинения, аккуратно выведенные в тексте эдикта, сыпятся на него, словно летний град. Но Фридрих не дает навредить себе. Он вырастил толстую кожу, которую не так легко пробить. Босые ноги обжигает горячий песок. Он смотрит на далекий горизонт и не видит перед собой ничего, кроме безбрежной пустыни. — Вот, как ты представляешь мой дом? — раздается рядом с ним мальчишеский смех. Фридрих поворачивает голову и видит перед собой темнокожего ребенка лет восьми, дерзко скрестившего руки на голой груди. — Фахим? — растерянно спрашивает Фридрих. Мальчик морщит нос. — Ну и имечко, — ворчит он. — Пойдем отсюда. Мальчик шлепает босыми ногами по песку, уходя вперед, и Фридрих беспрекословно следует за ним, доверяя, как лучшему проводнику. — Фахим, с тобой все в порядке? — спрашивает Фридрих, но мальчик лишь отмахивается. Фридрих хмурится, глядя ему в спину, а затем чувствует, что голые ступни щекочет влажная трава. Он смотрит себе под ноги — и правда. Зеленые тонкие стебли достают почти до колен. — Сейчас дожди, — говорит мальчик. Фридрих поднимает взгляд и видит перед собой равнину, утопающую в зелени. На горизонте виднеется несколько одиноко стоящих деревьев. — Всем хорошо. Когда начнется засуха, наступит время уходить. — Куда ты меня ведешь? — Ну ты и дурачок. Конечно же, к моим людям. Они приходят к маленькой деревне. Крошечные глиняные домики с крышами, покрытыми оленьими шкурами, теснятся рядом друг с дружкой. Немногочисленное племя не обращает на гостя никакого внимания: каждый занимается своим нехитрым делом. Фридрих чувствует себя лишним. — Ты родился здесь. — Да. Фридрих оборачивается и видит перед собой Фахима таким, каким оставил его в конце весны. От улыбки на его лице хочется плакать. — Куда ты пропал? — тихо спрашивает Фридрих. — Я не мог тебя найти. — Я почти не спал. Мы с леди Ингой бежали в Терский монастырь. — Почему не в Гросбург? Я попросил леди Ядвигу… — У леди Инги есть друг в монастыре. Она сказала, что там до нас точно не доберутся. Фридрих фыркает раздраженно. — Ты забыл, кто хочет меня убить? — Терский монастырь не подчиняется епископу. Фахим спокоен, будто и правда нет никакой опасности. Фридрих, глядя на него, и сам понемногу успокаивается. — Я хочу вернуться к тебе, — говорит он устало, и Фахим обнимает его, грустно улыбаясь. Фридрих утыкается носом в его плечо и бормочет: — Меня отлучили от церкви. Я не знаю, когда мы встретимся вновь. Я не могу сбежать, бросить мое войско… Руки Фахима на его спине сжимаются крепче. — Я хотел… — он не договаривает. — Давайте присядем. Они идут через деревню к одному из навесов, под которым можно спрятаться от жаркого солнца — или от дождя. Никто не останавливает их, и Фридрих спрашивает рассеянно: — Это ведь твои воспоминания, да? — То, что от них осталось, — отвечает Фахим. Они присаживаются на сухую землю под настилом. Перед ними пробегает несколько детей, размахивающих палками, и Фридрих не может сдержать тоски по людям, которых никогда не знал. — Я чувствую, что не вправе видеть это, — шепчет он, будто боится, что кто-то из племени может его услышать. — Это не так, — твердо говорит Фахим. — Я хочу… Я хочу, чтобы эти воспоминания стали и вашими тоже. Десятки голосов живут во мне: их память — единственная драгоценность, которой я владею. — Что ты имеешь в виду? Фахим зажмуривается, будто перед прыжком в воду, и порывисто хватает Фридриха за руки. — Я и не знал, как это важно, пока не оказался на Севере. Пока не встретил вас. Есть вещи, которые я обязан сохранить, потому что больше некому. Они все погибли, а тех, кто оказался в неволе, мы никогда не найдем. Если со мной что-то случится, память моих предков исчезнет. Мое племя останется неупокоенным так же, как мертвые в вашем замке. Ладони Фахима дрожат. Фридрих сжимает их в ответ. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? Фахим смотрит на него несмело, будто Фридрих и правда может отказать ему. — Я хотел бы… Я был бы рад, если бы вы стали моим учеником. Моя память, память моих предков будет продолжать жить в вас после моей смерти. — Ты, что, собрался умирать? — нервно смеется Фридрих. — Кажется, это была моя роль — вечно готовиться к смерти. — Нет, — усмехается Фахим в ответ. — Я лишь говорю вам о том, что будет, если вы согласитесь. — А что… — задумывается Фридрих. — Что до моих предков… Сможешь ли ты видеть их воспоминания тоже? — Если вы поделитесь со мной. — Ты же знаешь, я бы отдал тебе все, что у меня есть. Фахим смеется, наконец отпуская свой страх. Фридрих щипает его за запястье и спрашивает: — Что смешного? — В вас говорит юность. Нет нужды отдавать все — вы должны оставить место для себя. Поверьте мне, однажды вы проснетесь с мыслью, что устали от меня, и я не хочу, чтобы вы испугались ее прихода. Потому что всем нам нужно время побыть наедине с собой. Я не хочу, чтобы вы отдавали все свое время мне. — Что ты такое говоришь… — смущается Фридрих. — Вы поймете, когда станете старше. Когда мы узнаем друг друга лучше. Нам многое предстоит узнать, но не бойтесь — у нас будет все время этого мира. — Фахим… Над деревней сгущаются тучи. Темные, почти черные. Что-то грядет. — Фахим, дождись меня, прошу тебя, — быстро говорит Фридрих, ощущая, что его время заканчивается. Гром над их головами разрывает тишину. — Я вернусь. Я вернусь. Мы с тобой… Я обещаю! Мы отправимся успокоить твоих родных. Ты помог мне, и я не могу не помочь тебе. — Фридрих, что происходит? — встревоженно спрашивает Фахим, тоже почувствовав неладное. — Фахим… Фахим, я ни за что не умру. Ливень ударяет по навесу из оленьей кожи с такой силой, что, кажется, вот-вот прорвется внутрь. — Милорд! — раздается над самым ухом. Лицо Фахима расплывается перед глазами, и Фридрих хватается за его руки крепче, чтобы удержать видение. — Фридрих… — голос Фахима звучит совсем тихо из-за хлынувшего дождя. — Ничего не бойся. Не бойся за меня. Я буду с тобой… — Милорд! Проснитесь! — Этот полоумный!.. — злой голос сэра Ламберта врывается в сон вместе с раскатом грома. — Густав! — Мне нужно идти… Фахим… — Все будет хорошо… В один из домов ударяет молния, и Фридрих просыпается, тяжело дыша. — Милорд, скорее, вставайте! — Отец Густав… — Этот сукин сын поджег столицу!