Поперёк линованной бумаги

      Рубашки у карт были цветные, забавные, не скучные пересечения линий, как на обычных колодах с уличных лотков, из супермаркетов, такие ещё иногда валяются в верхнем ящике гостиничных номеров. Нет, эти были другие, старые, чуть потёртые, с тонкими трещинками на лаковой поверхности, слегка желтоватые, они достались маме Манабу от её бабушки, очень своеобразные - с изображением французского цирка-шапито на наружной стороне, которую обычно видит твой противник в игре. Но мама не играла в карты. Вообще азартных игр не любила, не потому что это грех, а потому что глупость, неоправданная опасность. Хватит с неё уже риска в жизни: не глядя сделала крупную ставку и продула. Нет, Ая не винила сына в том, что родился и всё изменил. В конце концов это была только её вина, что сложилось всё не так, как могло. И теперь полагаться на удачу не хотелось ни в чём. Поэтому Ошио-сан использовала карты только чтобы раскладывать пасьянсы. Это то, что по большей части зависело только от неё, немного случайности в начале, а дальше - возись себе столько, на сколько хватит сил, ума и усидчивости. Манабу любил их тихие одинокие вечера, когда её ловкие изящные пальчики тасовали колоду и делали очередной расклад. Веер бумаги, перетекающей из ладони в ладонь, делал маму в глазах малыша почти волшебницей. Аккуратная стрижка, очки на носу, резкая сосредоточенная морщинка на переносице и любимое шапито на рубашках. Изображение врезалось в память до мелочей: шатёр, похожий на рождественскую карамель, флаги с раздваивающимися языками на фоне неба, которое когда-то было ярко-голубым, но с годами выцвело в кремовое. В тишине затухающего дня маленькая женщина творила загадочные чары, а он тихо клевал носом над книгой со сказками. Завтра рано вставать в сад, потом в школу, но сейчас есть это счастье - тягучее и тёплое. А завтра будет завтра. "Никому не отдам!" - думал он, когда глаза окончательно слипались. Но разве это возможно? Счастье - штука текучая, прыгучая и ядовитая, как ртуть, поди поймай, поди запри.       Сам он иногда тайком, когда скучал, доставал бабушкину колоду, спрятанную в ящике с маминым бельём, чтобы построить из неё карточный домик, или целый дворец, если выйдет. Манабу был терпелив, осторожен и не боялся начинать всё заново опять и опять, поэтому у него часто получалось создать что-то сложное, удивительно красивое. Пока однажды он не был пойман за руку: - Что это ты здесь роешься, маленький проказник? - сильный мужской захват, а он опускает взгляд. Отводит, как вор, в своём же доме, противно так, что хочется зашипеть. Цепляется случайно только за то, что из-за отворота рукава на запястье видны короткие неприятные волоски, и часы у чужого человека тоже неприятные, тяжёлые, золотые и вычурные, гадкие такие часы, говорящие всем вокруг: "вот он я какой обеспеченный и благовоспитанный". Стрелка в них щёлкает слишком громко. Раз, два, медленная, вкрадчивая, словно осторожное предсказание чего-то страшного от гадалки . На грани сознания - придуманный шорох, как хлопающая крыльями стая, как осыпающаяся прекрасная башенка из старинных карт. Такая ведь идеальная была в воображении. Жалко. ***       Похожее чувство, но только наоборот, он испытал, когда Казуки позвонил порадовать новостью. Тогда им было по девятнадцать, и они уже многое пережили, это было такое славное время, лето их отношений, когда всё на предыдущем этапе уже испытано и пройдено, и хочется ещё, хочется расти, идти дальше. Мизинец будто бы ненавязчиво обвивает его мизинец, и можно шагать, тайком шаловливо заглядывая друг другу в глаза, а не упорно пялясь в горизонт, потому что уверен - впереди только хорошее, и вы увидите это хорошее вместе. Так вот, его парень позвонил и выпалил с ходу: - Танцуй, Бу! У нас радость! - Какая? - Казуки ещё ничего толком не сказал, а он уже догадывался по тону голоса, по тому, что слышал - улыбается, глупый, там, где бы он ни был, откуда звонит, точно улыбается, и его глаза сейчас весело складываются в знакомые лисьи полосочки. - Ты уже танцуешь? Что-то я не верю! Не слышу топота и тяжёлого дыхания в трубку. - Ты меня ни с кем не спутал? Топот - это по твоей части, Мистер Изящество и Грация, - Сатоо действительно был не особенно хорош в танцах, и как в школьной группе-то играл? Сколько раз ни ходили на дискотеки, больше напивался и паясничал, или смотрел, открыв рот, на то, как двигается Манабу, чтоб потом затащить в какой-нибудь тёмный уголок и жадно целовать до утра, прятать ото всех. - А за тяжёлым дыханием - приезжай, если поспешишь, успеем разок-другой, мои сегодня после десяти будут. Казуки шумно сглотнул, не сразу, но всё-таки ответил: - Заманчивое предложение. Но я сейчас не могу. Зато скоро ты у меня так надышишься, так надышишься, обещаю... - прошептал он тише, явно прикрывая динамик телефона и снижая собственную громкость до минимума. - Так, давай колись уже, что происходит, - Манабу насторожился, и жгучая ревность мгновенно полыхнула внутри, обдавая внутренности разъедающим невыносимым жаром.       Как же он ненавидел такие моменты - делить своё с другими, а с Казуки подобных случаев было много, приходилось смиряться, повёлся же на это сверхобщительное чудовище, вот теперь и огребал по полной. Причём, сам ведь выбрал, свалить не на кого, увы. Он никогда не признавался, но Сатоо привлекал его задолго до той встречи в школьном туалете. Дурацкий самодовольный зазнайка и злил и притягивал, сиял весь, против воли залюбуешься. И он любовался, сам себя ловил на этом преступлении и сам отчитывал. "Ну что за бред, почему он? Отвернуться! Забыть! Не думать!" Но хуже всего было то, что Казуки сводил с ума своей доступностью для всех вокруг, дружил со всеми, встречался - почти со всеми. Сам бы Манабу никогда не сделал первый шаг, ему мешал не страх, а гордость, показать себя слабым и уязвимым было выше его сил, он скорее бы с крыши сиганул, чем позволил понравившемуся парню смотреть на него свысока. Потому лишь наблюдал издали и тихо изводил себя. Даже из тени следить было тошно, даже без надежды на взаимность, дружелюбие Сатоо оборачивалось для Манабу незаживающей раной. А уж сейчас и говорить нечего, порой в голове случалось настоящее замыкание: это же его, его Казуки, какого хрена он смотрит на других, говорит с другими, дышит воздухом в другой части города. Словно сотни змей разом жалили сердце, обвивали, сдавливали, и он постоянно ощущал их холодное шевеление там, в глубине, но приходилось держать всё под контролем. Во-первых, из-за той же гордости, он просто привык прятать от всех то, что считал убогим и некрасивым, а что может быть уродливее ревности? Во-вторых, разве такое скажешь, глупо же и по-детски, он был уверен, что Сатоо не предаст, не изменит и не оставит. Но всё равно втайне мучился: а сейчас что? Что за срочное дело заставляет Казуки отложить встречу? Да он никогда от секса не отказывался! Никогда и нигде! Если бы мама только знала, что и в каких местах их квартиры творит её сынок с семнадцати лет с улыбчивым, уже бывшим, одноклассником, она бы точно заказала полную дезинфекцию всего помещения, наверно, и его на улицу выперла бы, и он даже не обиделся бы, заслужил, имела полное право после того, что ей пришлось пережить. И тут, мысли прочь, сомнения прочь, внезапно по телефону это лучезарное чудо кричит: - Танцуй, говорю, Манабу, я сейчас с отцом у арендодателя! Папа поможет, мы подписываем договор, пока только на год, но потом продлим. - Что ты... О чём ты? - он боялся поверить в услышанное. - Дурак! Оглох, да? У нас будет своя квартира! Своя, понимаешь ты? - потом стал серьёзнее, прокашлялся и деловито добавил: - Манабу-кун, согласишься ли ты разделить со мной кров, еду, счета за коммунальные услуги и квартплату, пока смерть не разлучит нас? - Обалдеть! Что же ты не рассказывал? Даже не знаю, что сказать! - ему хотелось бегать по комнате и орать от восторга, но он просто тихо опустился на стул перед компьютерным столом, разок крутанулся в нём, нежно прижимая мобильный к груди и закрывая глаза. Почему-то вспомнился тот характерный шорох карт из детства, бабушкиных, с цирковой обложкой, с выцветшим небом. Такой знакомый звук, крылья хлопали, комната медленно описывала круг, центром которого, тонким стержнем, сейчас был он, Манабу. Но только теперь карточный домик не осыпался в голове, а наоборот - выстраивался сам собой в ровное, красивое архитектурное сооружение. "У нас будет своя квартира". И сквозь чёткие проёмы арок, осторожно сложенных из карт, просвечивало летнее солнце. Из мечты его вырвала вопящая голосом Казуки трубка: - Эй, ты слушаешь? Скажи "да", Манабу, что ещё? Быстро говори "да"! - Да, да, да, - низко, взахлёб повторял он, крутясь на кресле, растерянно-довольно ероша свои волосы, и вправду, тяжело, отрывисто дышал от возбуждения. Их собственный дом. Какое же это было счастье...       Такое же, как и любое другое: не удержать в руке, не сдавить, не спрятать. Ртутные шарики проскальзывают, блестят и разбегаются по воспоминаниям, собрать воедино не получается... А Казуки в тот день смеялся в телефоне так искренне и безоблачно, что казалось возможно всё. *** - Отлично, просто отлично, что мы тут делаем? - Манабу хмурится, прячет замерзшие ладони в карманы тонкой ветровки, а глаза за стёклами тёмных очков. Ветер слишком холодный, солнце слишком яркое, Сатоо чересчур неугомонный, ну это, правда, от капризов погоды и географического положения в пространстве не зависит, он всегда такой. Вот и сегодня поднял чуть свет, хотя сам известный соня. Но явно что-то задумал, а иначе зачем вытащил в город в выходной день?       Они только переехали, жили буквально на коробках, мебели в съёмной квартире было мало, так что их мир на двоих был более чем скромным. Всего лишь окна без занавесок и книги стопками на полу, а ещё картонки вместо шкафа, два футона, их старые пухлые знакомые, ведь каждый притащил свой из дома. Хорошо хоть холодильник и плита есть. Правда ели или стоя на ходу, или почти что лёжа, в перерывах между сексом. Кстати, благодаря последнему незаметно было отсутствие телевизора и прочих развлекательных благ цивилизации, всё свободное время они занимались любовью, как полоумные, как два одуревших кролика, стоило ненадолго прерваться, как пауза заканчивалась дурацким общим приступом смеха, какой-нибудь новой развязной идеей. Порой Манабу с ужасом понимал, что теряет контроль и остатки разума в этот "медовый месяц". Но хватало одного взгляда на хитрый прищур Казуки, одного ласкового невесомого прикосновения - пальцем сзади по шее и вниз по спине, или брошенной и пойманной подушки, как он сдавался и прощал себе всё, даже самое непозволительное. Он мог быть счастлив, почему нет? Мог ведь? Это сумасшествие было заслуженной компенсацией за их вечные прятки от родителей, нехватку времени и места. В первый день они даже вещи не распаковали, просто не могли отлипнуть друг от друга сутки. Немного поумерили их пыл время и бытовые проблемы, выразившиеся в необходимости сушить, чистить и проветривать бельё и сами футоны, и лавина звонков от друзей, приятелей и приятелей приятелей Казуки, возжелавших завалиться на новоселье, спасибо Бё за то, что шепнул новость каждому встречному. От половины отбрыкались, другую половину пришлось терпеть неделю, причём пускали гостей только при условии, что они принесут что-нибудь поесть, а не только выпить, и что не будут дарить животных. Второй пункт в качестве обязательного внёс Манабу, когда первые знакомые из особенно бедного студенчества притащились с какой-то толстой несимпатичной дворнягой на руках, вдобавок повязанной аляповатым розовым бантом поперёк живота, больше напоминающего пивное пузико. Пёс обслюнявил и сжевал одну из двух имеющихся в доме подушек, пытался обгадить вторую, после чего прямо в разгар попойки был выставлен на улицу вмести с теми, кто хотел его подарить на новоселье, вслед за ними чуть было не вылетел Казуки, которому было жаль "щеночка". Но он вовремя опомнился и принял сторону своей взбешённой второй половины. Всё-таки это была его подушка.       В итоге шумная часть переезда закончилась, и это было их первое совместное спокойное воскресенье. Вернее могло бы быть, если б кое-кто не сочинил новый неизвестный увлекательный план разрушения покоя. И вот - метро, стоя, сонно щурясь, носом в горячую грудь Казуки под расстёгнутой курткой. Придерживает, обнимает так, чтоб не задавили, не толкнули, лишний раз не тронули. Такой серьёзный, что казался надёжным и взрослым. То-то и оно, что казался. Блаженного умиления Манабу хватило на десять минут, когда пересели и удалось устроиться на сидении, уже ему пришлось караулить, ведь Сатоо мигом заснул, как убитый, смешно заваливаясь то вправо, то влево, как игрушечный маятник, чем вызывал заслуженное возмущение пожилой женщины, сидевшей с другой стороны. Поэтому Манабу тянул своего невзрослого и ненадёжного на себя изо всех сил, чтоб не дать рухнуть, и торопливо извинялся перед старушкой, нещадно проклинающей их обоих. Ошио сам бы раздражался на её месте, но сейчас дело касалось его парня, поэтому про себя гипнотизировал её: "Не нравится - пересядь! Отвали от нас!" Он терпел-терпел, посылал противную сварливую даму только мысленно, цеплялся крепко за рукав спящего, и под конец не выдержал, когда услышал брошенное исподтишка, обращённое ко всему вагону, совсем уж мерзкое: - Да что за наркоман такой, обколются и ездят по утрам, мешают тут... Его лицо вдруг приняло жестокое выражение, уголки губ язвительно дрогнули, и он сам не осознавая, что делает, на автомате, придвинулся ближе, приобняв обморочного сопящего Казуки за плечо, и, приблизившись к доставучей соседке, сладко так, доверительно сообщил: - Простите его, уважаемая, он не наркоман, просто мы всю ночь трахались без передышки, вот он и спит на ходу. Вам-то уже не светит, понятное дело, так порадуйтесь за молодых... - потом с удовлетворением насладился вытягивающимся в длину лицом женщины, и только после этого яростно потряс Казуки - "Вставай, блин!" - и потащил своего дорогого вялого зомби прочь из поезда, из подземки, скорее на свет. Манабу чувствовал, как горячо полыхают щёки, но всё равно улыбался победно, словно гладиатор, только что пронзивший копьём пасть льву. Почему-то ему было невероятно приятно защищать этого идиота.       Теперь это благородное желание куда-то пропало, захотелось самому придушить Казуки. Они стояли на продуваемой всеми ветрами неуютной улице, по которой ходят только расфуфыренные существа, все в модных лейблах с крошечными собачками на руках, перед одним из престижных мебельных салонов. Уже глядя на вывеску было понятно, что им в этом магазине даже табуретку не купить. Да что там, на ножку от табуретки сейчас не хватит. - Так что мы тут делаем? - настойчиво повторил Манабу. - Я хочу кровать! - радостно заявил Казуки. - Классно, я тоже. Но не тут же? Казу, ты ничего подешевле найти не мог, это же нам не по зубам. Или я чего не знаю? Мы же на месяц вперёд всё потратили, а скоро ещё надо счета оплачивать... Ты что, выиграл в лотерею? Продал почку? Сдал себя в ломбард? Да нет, так много за тебя не дадут. - Спасибо, Бу, ты настоящий друг, буду знать, как дёшево ты меня ценишь. - Радуйся, глупый! Зато ты вполне защищён от попыток продать тебя в рабство. - Я уже в рабстве, в сексу... - Манабу округлил глаза, поспешно дёрнулся вперёд и зажал ему рот, огляделся на проходящую мимо мамашу с двумя маленькими пижонами, тоже с ног до головы в модных шмотках, потом оторвал ладонь от пошлой улыбки и сам такую же спрятал за поднятым воротом ветровки. - Ты правда хочешь тут что-то купить? Спорим, не хватит... - На самом деле у меня есть купон на скидку. - Родителей обобрал? - Эй, ты что, в меня не веришь?! У меня были сбережения, припрятанные на этот случай со школы. Не зря же мы как проклятые пахали с тобой в комбини каждые выходные. - Ты со школы копил нам на кровать? Обалдеть, я тронут, честное слово, - не выдержал, рассмеялся Манабу. - Я оптимист! И ещё - настоящий романтик. - Звучит как анкета на сайт знакомств. Не забудь добавить, что ты чёртов озабоченный извращенец. - Как и ты, вообще-то, мы - идеальная пара. Пошли уже. Отныне и навсегда хочу каждую ночь иметь тебя по-всякому на удобной постели! - воскликнул Казуки от души, сделав изящный жест рукой, и каблуком в асфальт смешно отставил ногу, как ребёнок на сцене, рассказывающий стишок. На его рекламный слоган кто-то из прохожих недоуменно обернулся, но Манабу уже было всё равно на чужое мнение, не станет он за такое ему рот затыкать, пусть болтает, приятно. Он гордо вскинул голову и направился внутрь магазина, как можно скорее, чтоб Сатоо не видел, как он светится, ведь о таком признании в любви можно было только мечтать. ***       Конечно же, на кровать из модного салона им не хватило. Зато матрас, который они купили в то своё первое неожиданно беспокойное воскресенье, служил им верой и правдой, пока не наскребли на достойное ложе. К тому моменту пролетел первый год совместной жизни, достаточно быстро и легко, учёба пока была не сложной, тесты сдавались почти сами собой, на лекциях можно было и подремать порой из-за бессонных ночей. Часто в доме было не протолкнуться из-за чужих людей. Там, где Казуки, там всегда какой-то бушующий океан, но он потихоньку стал даже к этому привыкать, находя приятное в болтовне с некоторыми общими друзьями. К тому же, чем дальше, тем меньше становилось по-настоящему безумных вечеринок, а небольшая компания пару раз в неделю под вино и разговоры - это неплохо. Зато всё чаще случались тихие вечера, которые он так любил. Болтовня, готовка, в которой оба были не сильны, и издевались над кулинарными способностями и желудками друг друга по очереди, какой-нибудь сериал на ноутбуке, потому что телевизор они так и не купили, или книга, пока Казуки сидит в интернете. Ну и что-то ещё... - Казуки, отстань, я собираюсь готовиться, у меня экзамены. У тебя тоже, кстати! - Забей, ты всё сдашь, ты умный! - А ты? - Я тоже сдам, я обаятельный, - и глаза в глаза, настойчиво подталкивает к кровати, рука давит на поясницу, не заметишь, уже за резинкой белья, с восторгом сжимает задницу, когда только успевает? - Обаяние не поможет с тестами. Чёрт, мне действительно надо заниматься, - почти скулил Манабу в его ключицу, судорожно хватаясь за плечи, ещё немного и сдастся, слишком горячо от таких развратных дразнящих движений смоченного слюной указательного пальца, выводящего на коже сужающиеся круги, но не проникающего внутрь. Удивительно, но Казуки чувствовал, когда "стоп" означает "стоп", а когда - "делай, что хочешь, и поскорее, я так тебя поддеваю". Останавливался, сдавался и примирительно говорил: - Хорошо-хорошо! Но я тебя не брошу, буду помогать, носить кофе, болеть за твой успех и прыгать вокруг с помпонами! - То есть будешь мешать и отвлекать? - добродушно хмыкал Манабу, коротко, но с особенной благодарностью, целовал и садился за учебники. Позже, когда он закончит, он отложит книги и конспекты, снимет очки, разбудит уснувшую головой на его колене группу поддержки и подарит Казуки в награду какой-нибудь особый десерт. Сонные, родные, тёплые прикосновения. Манабу знал, где и как ему будет особенно приятно, и знал, чем может его удивить. Раздевал, укладывал, забирался сверху, сам насаживался, медленно, не спеша, опускаясь на член Казуки, ловя влажный восхищённый блеск глаз в свете фонаря, подставляясь под его крупные, ищущие ладони, чтоб сжимал и гладил, гладил до бесконечности. Тихо и медленно в полудрёме, соскальзывая вверх и снова полностью наполняясь, чувствуя его напряжение и жажду.       Вместе всё-таки было непросто. Не как в придуманном книжном мире. Они оба были не подарок, оба с характером. И Казуки закатывал сцены, стоило Манабу задержаться, не ответить на звонок. И Манабу психовал, когда тот лез с расспросами в его личное или слишком много времени проводил с друзьями. Каждый был по-своему с колючками, и вообще-то притирались они друг к другу долго, но колючки даже помогали сцепиться сильнее, крепче, ещё крепче - не разорвать, только с кровью.       Вместе было непросто, но почему-то естественно. Над ними смеялись даже, настолько они стали неуловимо похожи, будто продолжение друг друга - угадывали и предугадывали желания, не озвученные мысли, продолжали фразы. Играть в карты или ещё во что-то, когда Казуки и Манабу в одной команде, решительно отказывались все, кто хорошо их знал. "Нет! Бесполезно с этими читерами!" ***       Гостиная Юуто. Темно, телевизор выключен, обрывки фраз тают в памяти, как огарки, обречённо и плавно. Теснее обнять колени, вжаться. Даже вечный инстинкт сорваться и бежать со всех ног не работает, от навалившейся пустоты некуда деться, хлопанье дверями не принесёт облегчения. Оно, собственно, никогда не приносило. Но хоть ненадолго дарило минуты спасительного самообмана, что вот умчишься, и всё изменится. Будто бы тесно, мучительно мало пространства, будто бы задыхался, а там - снаружи, на улице, может, будет воздух, и легче дышать. А воздух, он везде, как же Манабу мог обманываться.       Теснее, сжаться совсем, исчезнуть... Куда бы уйти, от себя не уйдёшь. А от него, как от себя, похоже.       Все эти детали, оставшиеся позади на перевёрнутых листах, не особенно-то изящные, а иногда совершенно дурацкие, стыдно вспомнить. И, надо же, оказывается, всё так же дороги, все эти минуты были особенными. Чёрт побери это слово! А ещё - до одури живыми. Воспоминания не хотели умирать в Манабу. Скреблись и царапались все эти годы, цеплялись за малейшую тень эмоций, которые он старался подавить, карабкались вверх, резали когтями, напоминали, напоминали, напоминали.       Он кропотливо пытался взрастить в себе обиду, всё разрушить, но карточный домик из мелочей сам собой вырастал снова и снова. Это не мама его была волшебницей, давно нет, когда-то она упустила этот поворотный момент, и с тех пор перестала быть самым важным на свете человеком. Это Казуки, всё Казуки. Зачем-то заставил однажды поверить в то, что Манабу заслуживает лучшего, а потом сам всё разрушил. Хотя кого он обманывал? Два года разлуки расставили всё по своим местам. В том ужасе, с которого всё началось, из-за которого они расстались, изначально виноват был именно он, а не Сатоо. Разве Казуки не просил его раньше, ещё в школе, всем делиться? Разве не расспрашивал много раз? Не намекал, что принимает его любого, любит любым. Уже любит, и это не изменится. Он верил, и всё же не хотел, так не хотел впутывать. Испорченные страницы надо вырывать безжалостно и навсегда. Глупый принцип, о котором он всё твердил тогда, когда Сатоо спрашивал его о прошлом. Только со временем до него дошло, что никакого навсегда не существует. "Куда бы уйти, от себя не уйдёшь. А от него, как от себя..." И потом, откуда было Казуки знать о тёмной комнате? И о перебоях в электричестве? По всему выходило, что надо было рассказать раньше, или не начинать вовсе. Но теперь уже ничего не изменишь.       Манабу ещё долго так сидел, даже после того, как Юуто позвал его, потом заботливый парень заглянул ещё раз, предложил чай. - Спасибо, Ю. Прости, я ещё чуть-чуть. Не жди ты, боже, уйди уже... Мне совсем-совсем ничего не хочется, больше ничего, - даже не осознавая, что говорит вслух. День был ужасным, а ночь ещё хуже, он, кажется, перестал контролировать ситуацию, и полностью себя выдал, с головой. Такое случается, когда играешь чьими-то жизнями. И такое нельзя прощать. Манабу себе не простит.       Юуто замер в проёме, посмотрел на него, как смотрят больные раком на врача, объявившего им диагноз. Но ответного взгляда, объяснений, утешительного обмана так и не дождался, хотя надеялся, как и все, что ему скажут: "Вы не умрёте. Ну и пусть, что в финальной стадии. Мы что-нибудь придумаем! Есть лекарства!". Его врачу было наплевать. В итоге Юуто подождал пару минут и ушёл к себе, упал на кровать, не раздеваясь. Он взял в руки какой-то толстый, яркий журнал, повертел, полистал, так и не смог читать, наконец прижал к лицу разворотом вниз, пальцы его немного подрагивали, придерживая глянцевую бумагу.       Джин спал в постели Сатоо, уютно устроившись животом вниз, щекой на подушке, обнимая её, мирно улыбался во сне. Он видел себя другим, ничего там не боялся, был пилотом гандама, летал, стрелял, сражался, и никому бы с утра не признался в этом.       Казуки стоял у окна и курил уже третью подряд сигарету. Одну за другой в надежде, что станет легче или так тошно, что можно будет уже отвлечься от самого себя, нудного, надоевшего, внутренне ноющего, как тупое неразумное животное. Что же не отпускает-то...