Поперёк линованной бумаги

      Страшно, как же страшно. Казуки не думал, что такое может повториться, хотя это было нелогично, но почему-то обманчивая мысль держала его столько лет. Может, он сам себя в этом убедил после разрыва, чтоб не мучиться, не переживать всякий раз о бывшем любовнике. С ним ничего не произойдёт. Как тогда не случится.       Тогда. Два с лишним года назад - на перемотке.       Чтобы большая ложь раскрылась, в одной точке должно совпасть много тонкого, тысячи невозможных случайностей. В итоге почти невидимая прозрачная паутина блеснёт в воздухе, нити засверкают на солнце, обнаруживая ловушку. А иногда достаточно неловкого грубого движения спешащего мимо человека. Задел по касательной, и прочный, казалось бы, хрустальный мир будет разрушен, а паук убит.       В принципе, в прошлом Манабу не на что было жаловаться, ему очень везло. Он не попался во время подземных толчков, не стоял в пробке в тёмном тоннеле, ни разу не вляпался в иные схожие ситуации, поэтому оставался неуловимым. Конечно, Казуки давно заметил, что его парню не особенно нравятся тесные помещения, но кому они, в принципе, симпатичны? Никто не любит чувствовать себя в клетке, так что в этом не было ничего удивительного. Не так чтоб совсем уж патология, на клаустрофобию не тянуло, просто характерная неприязнь. Ошио немного нервничал в замкнутом пространстве, только и всего. Разве что порой реагировал на намёки как-то слишком агрессивно, обижался всерьёз, поэтому шутки о сексе в примерочной или в лифте были забыты ещё в школе, не хотелось ссориться по пустякам.       Роковое совпадение произошло на третьем году их совместной жизни. Казуки помнил тот день до малейших подробностей. Это был выходной, вечером они собирались в гости к кому-то из общих друзей выпить и поиграть в настолки в большой компании. Купили бутылку модного ликёра, фрукты, всё было готово и упаковано. Правда Казуки подпортил их планы, потому что, когда оба уже были готовы и собирались выходить, излишне бурно отреагировал на новые узкие серые джинсы Манабу. Настолько бурно, что из коридора пришлось спешно переместиться в их единственную комнату, на их драгоценную кровать с памятным матрацем. В итоге через час пришлось начинать всё сначала: душ, выбор шмоток, сборы. Джинсы вообще оказались в неприглядном состоянии, обильно уляпанные белыми пятнами, они укоризненно съёжились на стиральной машинке. Казуки назвал их "скульптура Ком Любви", первым привёл себя в порядок и дожидался своего парня, который отмокал в душе. Другая яркая деталь: воспользовавшись образовавшимся свободным временем, Сатоо залез в Сеть и скачал новый альбом одной из своих любимых групп, надел наушники и наслаждался музыкой. Оттого в первый момент не понял, что произошло, и не сразу услышал. Отключения электричества для Токио редкость, и всё же это произошло, и хрупкие нити паутинки, сдерживавшей тёмный поток горечи из прошлого, лопнули одна за другой. Небольшая авария против большой лжи, случайность, какое-то идиотское повреждение проводов, только их дом пострадал. Свет погас, но в квартире не было темно, всего лишь синий летний вечер, и экран ноутбука мягко мерцал в полумраке, батареи бы хватило надолго. Тяжёлое гитарное соло, невыносимое по своей красоте лилось в уши, и Казуки даже застонал от удовольствия. Жизнь была прекрасна. Музыка была потрясающей. Только что он занимался сексом с любимым человеком. Он просто захлёбывался восторгом. Но когда трек закончился, всё оборвалось вместе с сердцем. Манабу кричал.       Не думая, не просчитывая, просто на инстинктах, не понимая, что происходит, и что он делает, Казуки отбросил ноутбук с наушниками на кровать и, не ощущая под собой ног, какими-то звериными прыжками преодолел расстояние до ванной, схватился за ручку, стал дёргать, трясти, но было заперто. Изнутри раздавался пугающий грохот, ритмичные удары, будто Манабу раскачивался и бился в дверь всем телом, внизу, сидя на полу, и ещё был совершенно невыносимый звук — то ли визг, то ли плач, то ли вой, но в такой тональности, которую, казалось бы, неспособно издавать человеческое горло. — Бу! Что с тобой? Бу! — испуганно затараторил Казуки, изо всех сил дёргая неподдающуюся ручку. Удары мгновенно стихли, послышалось тяжёлое прерывистое дыхание, и жалобный стон: — Казу, пожалуйста, забери меня отсюда, — и ногти начали быстро-быстро царапать деревянную поверхность. — Я умираю, я не хочу, пожалуйста… — Да что с тобой?! На хрена закрылся?! — Казуки со злостью ударил по двери. — Не могу, ничего не вижу, не могу открыть, не понимаю, у меня что-то с руками, и я... Я как будто со стороны... Не могу... пальцами, Казу, пожалуйста... Не хочу умирать... — Боже, просто свет выключили, всё хорошо, ты не умираешь… Сколько раз говорил, не запирайся!       Эта мысль натолкнула на нужное решение. Уже не раз Манабу в некоторых случаях закрывался в ванной, и Сатоо подтрунивал над ним, что это неоправданная придурь. Разве не кокетство - смущаться каких-то вещей в их ситуации, они столько лет были любовниками и чего уже только не навидались от собственных тел. Тем не менее, его парень был упрям, как чёрт, он иногда и правда стыдился, не хотел чтоб его видели, и тогда Казуки открыл ему страшную тайну — от него не скрыться, он просто фокусник! Когда Сатоо приходил с отцом к арендатору в первый раз смотреть эту квартиру, хозяин показал ему один трюк с замками. Они были с секретом, изначально их устанавливали ради пожилой матери, с которой арендатор когда-то жил в этом доме. Стоило вставить что-то острое в нужный паз в дверной ручке, и вуаля - всё открывалось, даже если было заперто изнутри. Казуки показывали этот фокус со спицей, сейчас он судорожно соображал, чем бы срочно заменить вязальную принадлежность, и одновременно не переставал сосредоточенно уговаривать Манабу: - Послушай, скоро включат свет, но я вытащу тебя раньше. Сиди и дыши, и постарайся делать это спокойнее, я сейчас! - Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, - бессмысленно бормотал в ответ охрипший голос, кажется, Манабу не понимал в это время вообще ничего, ему не помогало ни обещание света, ни перспектива выбраться, было так плохо, что он реагировал только на знакомый звук и не кричал только от того, что чувствовал - Казуки рядом.       Стоило попытаться отойти, как опять начал биться, правда, намного слабее, чем в начале. Хотя в этом не было ничего утешительного: Ошио не успокоился, судя по всему, он затихал не из-за этого, а скорее всего просто начал задыхаться, и делал то, на что хватало сил, еле-еле стучался плечом. Но его рваные вдохи и выдохи постепенно набирали бешеную скорость, и скоро перешли в кашель и хрип, Казуки стараясь держать себя в руках и не выдать нарастающей паники, громко и отчётливо произнёс первое, что пришло ему в голову: - Манабу, прости за джинсы, я тебе новые куплю! Обещаю! Две пары куплю! И на них тоже потом кончу!       Удивительно, но это сработало, кашлять парень перестал и даже негромко рассмеялся, но ответить на нелепую шутку не смог. А был бы в себе, обязательно бы ответил, не упустил бы шанса. "Ну же, скажи, что я безнадёжное грязное животное, или что мне не хватит даже на одну пару, что-нибудь скажи, не молчи!" - испуганно думал Казуки, метнулся в комнату к письменному столу, судорожно переворачивал все ящики, пока не нашёл шариковую ручку, раскрутил, и со спасительным стержнем в руках вернулся. Судя по звукам, в этот момент Манабу перестал задыхаться, его вырвало, но Казуки уже открыл дверь.       Даже скупой сумеречный свет из тёмной прихожей может показаться ярче горячих солнечных лучей, ослепительнее неона в ночном клубе. Маленький, какой же он был маленький, жалкий, лежащий в собственной рвоте на полу, абсолютно голый Манабу, ничего страшнее Казуки в жизни не видел. Пытаясь выбраться из ванной в темноте, он упал на кафель, чудовищно разбил колени, как не переломал костей - чудо, уронил с полки флакон с парфюмом, и теперь все руки были изрезаны мелким стеклянным крошевом и воняли концентрированным тяжёлым мужским запахом духов, которые так любил Казуки. Больше он такие не покупал никогда. Навечно врезались в память чёрные прозрачные острые осколки, которое потом вынимал пинцетом из узких белых ладоней, и запах мускуса и можжевельника, смешавшийся с запахом тошноты.       Охнул, подхватил под мышки, оттащил в комнату и закутал в плед. Там уложил, хотел пойти за салфетками, за тазиком с водой, чтоб обмыть хоть как-то, ведь в ванную явно до включения света вернуться не удастся, но тонкая рука ухватилась за него и не отпускала. - Пожалуйста, Казу, - всё, что способны были выдать обескровленные губы, пока Манабу не пришёл в себя. И Казуки не отходил ни на шаг, сидел рядом и гладил дрожащий свёрток, терпеливо и ласково, временно не задавая вопросов, но глаза его были пустыми, остановившимися. Он знал, что произошло, он понимал. Ещё с того времени, как Нода-сан рассказал ему историю маленького врунишки, Казуки подозревал, что Манабу изначально говорил матери правду, и ему действительно пришлось пережить нечто ужасное в детстве, но ради того, чтоб мама чувствовала себя лучше, да и чтобы самому чувствовать себя лучше, притворился, что ничего не было. "Есть страницы, которые нужно вырывать. Навсегда. Есть прошлое, которое нужно стирать", - принцип, о котором часто ему твердил Манабу, когда он пытался окольными путями подвести его к откровенности. Но тот не хотел, и пришлось это принять. В конце концов, может быть, он был прав, может, забыть - лучший вариант для всех, чтоб быть счастливыми. Но счастья не получилось.       Провода починили, стекло было собрано, пол вымыт. Казуки хотел на руках оттащить Манабу в ванну помыться, но тот возмущённо отбился, пошёл сам. Правда, не возражал, когда Сатоо отправился за ним, и безропотно сидел на полу, спрятав лицо в ладонях, пока тёплая вода уютно шумела, и мягкий аромат шампуня уничтожал недавнюю грязь и страх. Ошио явно нервничал, его руки тряслись, он пару раз неуклюже ронял душ, но в остальном был вроде в порядке, разве что злился на себя и на Казуки за его пугающее молчание. Стал выбираться и попал сразу в заботливые руки с пушистым полотенцем, удивлённо вскинул брови, но позволил себя вытереть и даже одеть чистое бельё и футболку. - Я же не ребёнок, - буркнул смущённо, уворачиваясь от поцелуя в лоб, отклоняясь, но Казуки властно притянул к себе, накинул полотенце на голову, тщательно вытер его волосы и всё-таки поцеловал. - Ага, уже нет, - с грустью согласился он, взял его руки к своим, поднёс к губам и сказал тихо, но с жёсткостью: - Рассказывай. - Что? - Всё рассказывай. Часто ли с тобой это? От темноты? От того, что заперто? И всё, что с тобой делал тот ублюдок, рассказывай.       Глаза Манабу расширились до невероятного размера, делая его похожим на компьютерного персонажа или ещё на какое-то несуществующее сказочное чудо, но никак не на обычного студента, стоящего босиком в трусах и майке в собственной ванной. - Нет... Не было много лет, десять или больше. И... о чём ты, Казу? - его ладони в руках Казуки затряслись, и Ошио был вынужден вытащить их и спрятать за спиной, чтоб не пугали, подпрыгивая, но тогда предательски задрожали губы. - Чёрт, хватит уже, перестань, надоело, честное слово. Я всё знаю. Помнишь, когда мы только встречаться начали? Помнишь, я припёрся к тебе домой без разрешения? Так вот я потом, как только смог, отыскал Нода-сан. - Погоди, я думал, вы только на их свадьбе толком познакомились... Свадьба родителей Манабу состоялась через год после того, как парни съехались, и они ходили на торжество вместе, только как друзья. Казуки, как и обещал, старался, чтоб правда об их отношениях не всплывала и не причиняла проблем Ае-сан, так что представлять его как "партнёра" не дал. Манабу тогда ещё удивился, обиделся даже, он-то думал, Казуки сам будет рваться узаконить свое положение в глазах родителей, заявить свои права на него, Но он почему-то не возжелал, а причина была в старом уговоре. - Нет, мы давно знакомы. Я ещё со школы был принят в семью, - невесело усмехнулся он, - и всё о тебе выпытал. Только я тебя знаю лучше, чем твоя мама и отчим, похоже. - Ну охренеть, ты шпионил что ли? - Что-то вроде того, прости... Помолчали. Друг напротив друга, ошарашенные, потерянные, как заблудившиеся дети. Ошио встрепенулся: - Так вот, ты ни черта не знаешь! Ни ты, ни Нода, никто. Не надо надумывать, ничего такого не произошло! - Манабу... - Надо же, с самого начала придумывал обо мне какой-то бред, тебе скучно жить? Тебе меня недостаточно, да? Обязательно нужна драматичная херня? Мальчик-проститутка! Мальчик - жертва насилия! Разочарую тебя: со мной никто ничего не делал. - Манабу! - Казуки начал трясти его за плечи, но тот отвернулся в сторону и продолжал нести какой-то монотонный заученный речитатив: - Я совершенно нормальный, уж извини, ничего такого. Мне не нужна помощь, твоя помощь, меня не надо жалеть. Со мной всё хорошо. Не знаю, что тебе сказал Юкио, но мне просто хотелось привлечь к себе внимание, вот и всё, и не нравилось, что у мамы могут быть какие-то мужики. Но потом я повзрослел, и всё изменилось, и... - Манабу! Мать твою! - он не выдержал, взял его за ткань футболки на груди, подтянул повыше и стукнул легонько его лоб своим лбом. - Я тут был только что! И рвоту твою с пола смывал, наверное, потому что с тобой не всё хорошо. Кому ты втираешь? Мамочке своей это втирай, чтоб ей спалось слаще. Можешь врать себе, Ноде, кому угодно, но не мне же! С тобой никогда не будет всё хорошо, Манабу, пока ты прячешься. - Убери. Свои. Руки, - упрямо отчеканил Ошио, один за другим разжимая пальцы Казуки. Освободился, на нетвёрдых ногах добрался до комнаты, натянул первые попавшиеся штаны и рубашку из общего шкафа, рванул в прихожую, не глядя на осуждающе смотрящего на эту истерику насупленного Сатоо, надел кеды, и уже выбегая бросил: - Я гулять! - Волосы мокрые, куда? - обречённо вздохнул Казуки.       Действительно, Манабу выглядел самым нормальным человеком в их компании. Спокойный, немного капризный, ироничный умница, который любил ужастики, ночные прогулки, чтение, чёрный кофе с сахаром, море на рассвете, классные шмотки, вкусную еду и секс с Казуки. Никаких особенных причуд, ничего такого, как в экранных жертвах. Это со стороны. Но Сатоо всегда чувствовал в нём эту запертую комнату, стену, за которую не попасть. Чувствовал и продолжал стучаться. Этот случай разрушил стену, но пускать Казуки внутрь всё равно никто, похоже, не собирался.       Первая серьёзная ссора за много лет, неправильно, зло, нервно. Чёткий ход времени изменился, теперь оно двигалось скачкообразно, от скандала к скандалу, от одной страницы, залитой чернилами, исчёрканной, грязной, к следующей такой же, через пару хороших листов. И это было только начало, ведь сдаваться не собирался никто. Один пытался разговорить, другой хотел закрыться от прошлого, думал, что любовник зря это всё разворошил, как старый мёртвый улей, и никто из пары не собирался отступать. Закончилось всё полнейшим крахом, как и можно было предположить, сорвался Казуки. Потом ему было тошно вспоминать это решение. Быть может, стоило всё спустить на тормозах, дождаться, когда Манабу сам будет готов открыться, не додавливать его, не прессинговать, и уж тем более не делать того, что он натворил под занавес. Зачем Сатоо пошёл к его матери, он и сам толком не понимал. Чтоб доказать собственную правоту? Но это не стоило тех ужасных последствий, которые принёс необдуманный, глупый визит. Чтоб убедиться, что Манабу хороший, а не плохой? Но он и так это знал. Скорее третье: он хотел, чтоб в это поверил сам Манабу, чтоб всё страшное по-настоящему отпустило его, и он бы получил прощение от мамы. И ещё куча несусветного бреда крутилось в мозгах, когда он додумался приехать в тот старый дом, наполненный сладкими детскими воспоминаниями о печенье в виде медвежат, о часах беспечной болтовни на незабываемой кухне с клетчатой скатертью, даже об их первом разе, когда оба были неуклюжими, испуганными и влюблёнными придурками и скорострелами. Казуки решительно нажал на звонок и тут же струсил, понадеялся, что мамы Манабу не будет дома. Он не слишком хорошо знал эту женщину, всё время чувствовал себя неловко в её присутствии, как это бывает с людьми, от которых приходиться что-то скрывать. А от неё он скрывал самую большую и важную свою вторую половину, так что был всегда невероятно скованным и молчаливым. Но Ая в тот день по закону подлости была дома и довольно быстро открыла дверь. - Сатоо-кун, здравствуй, милый, - радушно приветствовала его красивая худощавая брюнетка. Она была невысокой, как её сын, и в мимике проскальзывало что-то общее, но улыбка у неё была гораздо более мягкой, доброй и нерешительной. Видно было, что эта женщина очень не уверена в себе, ей бы чуть больше гордости и силы, могла бы выглядеть блистательной, просто шикарной красавицей. - Ошио-сан.. Ой, то есть, Нода-сан! Добрый день! - Да ничего, я сама всё никак не привыкну. Ты к Юкио пришёл? Так он ещё на работе. - Нет, я к вам, простите... - нерешительно топтался на пороге Казуки. - А, ну заходи, сейчас чай поставлю. Будешь чай? У меня есть хороший сорт. Специально для симпатичных молодых гостей. Всё никак не познакомимся с тобой поближе, да? Столько лет... Знал бы ты, как я тебе благодарна, Сатоо-кун, что ты заботишься о Манабу. Вот даже на свадьбе поговорить не удалось. Ты проходи-проходи. Сатоо усмехнулся в кулак, немного успокоился. Как он был ей благодарен, эта дамочка тоже вряд ли представляет. Может быть, не всё так плохо. Может, он откроет ей глаза на её ребёнка, и всё будет просто замечательно. Они разберутся с приступами Манабу, и всё обсудят, и... Он не успел додумать, снял обувь, заглянул в гостиную, куда его пригласила Ая-сан. Она ушла хлопотать с чаем, оставив юношу одного ненадолго. Казуки пытался составить план нелёгкого разговора со взрослым человеком, которого он так плохо знал и в чьей помощи сейчас так отчаянно нуждался. Если бы ему кто-то мог посоветовать, как наладить отношения с Манабу... Но никто, кроме Аи-сан, не знал его достаточно близко. Иногда Казуки приходило в голову, что и она-то не знала. Полжизни пряталась от собственного сына и от чувства вины перед ним, полжизни пыталась прийти в себя. Разве ей было до этого закрытого, замкнутого мальчика? Знала ли она вообще, что он боится тёмных запертых комнат до такого состояния, что у него начинаются сильнейшие панические атаки, и сердце почти отказывает от переизбытка адреналина, и пошевелиться он может едва-едва, боится двигаться? Казуки нервно мерил комнату шагами взад-вперёд, ходил без цели, бросил вскользь взгляд на журнальный столик, где был разложен пасьянс. Наверное, мама Манабу до его прихода сидела тут, пыталась найти решение. "Лучше бы Бу позвонила лишний раз!" - не смог он сдержать внутреннего раздражения. Правда, карты ему понравились. Рубашки у них были такие влекущие, с очень специфическим рисунком - шатёр шапито на фоне неба. Он вздохнул и невольно улыбнулся, представляя, что Манабу видел эти старинные карты ещё маленьким.       Бывают такие моменты в жизни, которые надо было бы как-то отмечать, как отмечают опасные места на дороге специальными знаками. Ставили бы на них столбы с указателями или стрелки, точно на железнодорожных путях. А, может, хватило бы черепа с костями: "Не начинай, убьёт!" Тогда был такой момент. Казуки ощущал каждый звук и движение, словно ему кто-то вколол таинственный наркотик, словно мир замедлился и стал более контрастным и громким. Настенные часы тикали отчётливо до рези в висках, как и его сердце, свет сквозь окно падал странными косыми лентами на дорогой паркет. И Казуки поднял голову, посмотрел на полку над телевизором. Внимательно, ещё внимательнее, подошёл ближе. Это была точка невозврата. На длинной деревянной полке с коваными витыми бортиками по бокам стояли фотографии. Много фотографий. Наверное, мама Манабу скучала по сыну, потому и вытащила семейные сокровища, расставила в специально подобранных изящных рамках, тоже железных витых, скорее всего не из дешёвых. Точно скучала. Потому что раньше этих снимков здесь не было, как и самой полки. Казуки бывал в доме своего парня много раз. Они занимались сексом тут на диване, и не только на нём, и однажды обнажённый Манабу сидел перед ним на этом вот журнальном столике, лениво встряхивая баллончик со взбитыми сливками для начала эксперимента по бодиарту. И чёртовой полки с фотками тогда не существовало. Казуки бы запомнил, такое, блин, не забудешь.       Сработал рычаг переключения из одного режима в другой, сознание отключилось, уступая место зверю. Встревоженная Ая-сан прибежала в гостиную на шум. Треск бьющегося стекла и странный металлический звон. Молодой мужчина, которого она увидела там, был совершенно не похож на того, кого она оставляла дождаться чая. Незнакомый, угрюмый с расширенными зрачками, усмехающийся, нездоровый какой-то субъект. Она всегда видела Казуки скромным и добродушным, иначе и не представляла. Сейчас он неспешно пальцем сбрасывал с полки одну рамку за другой, оставил только три. - Что это? - спросил он неожиданно грубо, с отвращением, указывая на фото. - Ну это в другом доме снято, тут Манабу только в начальную школу пошёл, а тут второй класс, - робко пролепетала женщина, не понимая, что происходит. Казуки брезгливо взял одну из рамок. На картинке маленький мальчик, удивительно прямой и напряжённый, сидел на коленях какого-то неприятного лысоватого мужчины в претенциозном костюме. - Я не об этом. Вы что, слепая? - и он с размаху ударил витое железное роскошество об стену, стекло взорвалось, пошло трещинами, рассыпаясь, а он врезал ещё и ещё раз, и снова, спокойно с равнодушным лицом бил, пока полностью не погнул и не изуродовал, уронил на пол, потом взял другую рамку. Там в глаза бросалась тяжёлая рука на крошечном плече ребёнка с массивными уродливыми золотыми часами на запястье. Казуки задумчиво посмотрел, поморщился: - Как вы могли этого не видеть? Даже я вижу! Эта мразь насиловала вашего ребёнка, а вы... А я знаю, вы смотрели на часы! На деньги, на воображаемую солидную обеспеченную семью, на отдых на Гавайях и большой дом...       Ая-сан не могла пошевелиться, совершенно окаменевшая, бледная, как полотно. Она не двигалась, ни единый мускул на лице не дрогнул, но по щекам потекли слёзы. Друг её сына даже не обратил на это внимания, ему было совершенно наплевать на её эмоции, он не ждал объяснений, оправданий или ответов. Казуки было просто беспросветно больно и тоскливо, он не контролировал ни свою речь, ни поступки, его трясло от отвращения и каждый жест был инстинктивным, как тошнота - реакция организма на токсичные вещества, так и его поведение было реакцией на то, отчего он не мог защитить Манабу, а эта женщина могла, но не стала. Если бы кто-то сейчас спросил его, что он думает о маме Манабу, он бы сказал, что ненавидит её так сильно, как только способен ненавидеть. Ещё один взмах, удар и следующее фото на казнь, всё с тем же мужчиной и мальчиком. Как же Манабу был запуган, он, наверняка, не смог признаться сразу, сколько и что именно испытал? - Знаете, а я бы мог понять, ну бывает же. Одинокая, слабая, забитая, такие, как вы, часто ошибаются, напарываются на разных уродов, любят их. Таких вот, блять, уродов. Но как вы могли? Как? Поставить ЭТО сейчас у себя в гостиной?! - Я... Просто у меня нет других фото Манабу того времени... - прошептала она неуверенно. Но кого это волновало?       Когда бил последнюю рамку, осколок отлетел очень неудачно, глубоко поранил кисть, пришлось бросить начатое и, уронив рамку, он смотрел вниз бездумно, сожалея только о том, что крушить больше нечего. Кровь капала быстро, круглыми звучными каплями на снимки, осколки и гнутый, покорёженный металл. Женщина очнулась, всплеснула руками и засуетилась: - Кровь! Сатоо-кун, надо обработать! Я сейчас! - и побежала за аптечкой. Конечно, когда она вернулась, Казуки уже не было, тихо ушёл, тихо прикрыл дверь.       После дороги назад не было. Пока это оставалось между ними двумя, ещё был шанс как-то уладить, заживить, перерасти всё это вместе. Но когда Сатоо вернулся домой, он впервые увидел пустую квартиру и записку: "Ты больной совсем, не имел права её пугать и вообще трогать!" Казуки подкосило. Только что, только утром ведь он был здесь, его мелкий дурак, язвительный, но свой. Был до этого срыва, до выговора маме Манабу, делать который он, правда, не имел права. А теперь - гудящая в ушах пустота. Он обрабатывал порез тем же антисептиком, которым несколько недель назад смазывал руки Манабу после ванной, и понимал, что теперь всё иначе. Не "гулять" ушёл, а совсем. И сразу нахлынуло чувство потери. Его болезнь - нехватка Манабу - вкуса слюны и пота на языке, привычной лёгкости его тела в руках, знакомой гладкости кожи под пальцами, остроты коленок-локтей-зубов-запаха, таких дорогих колючих слов. Нахлынуло и не отпускало. Теперь по-настоящему стало страшно.       И всё - под откос. Конечно, нашёл его у друзей, упросил, умолил, вернул. Но дальше была только пропасть, хуже и хуже. Долгое падение. Чуть что, они срывались друг на друга по любому поводу. Это было межсезонье от "вместе" к разлуке, эпоха нанесения ран. Знакомые, из умных и добрых, говорили: "Разойдитесь на время, ребят, образуется". Та же Долли им, кажется, говорила. Но Казуки и Манабу ведь не такие. Два категоричных придурка не могли поступать разумно. Прошлое стало табу, семья Ошио - табу. И чтоб отвлечься от главного неразрешимого в ход шло всё, любое, приносящее боль. Ослепляющее, обжигающее, словно опьянение, желание растоптать, задеть близкого за то, что он у тебя так глубоко под кожей, врос и смеет не понимать, сомневается в чём-то. Оружия тьма, между ними было столько всякого, что даже листом бумаги порезаться можно было насмерть. Манабу припоминал каждую обиду, каждый повод для ревности, истерично и долго тыкал, разворачивал до измены, доставал из памяти любой случай, когда друзей предпочитали ему, травил, не останавливаясь. Казуки тоже переходил на личности, обвинял в холодности, в том, что закрывается, да и вообще всем своим видом показывает, что ему лучше одному, а если не обижало, заводил вечное: "Да ты просто так за меня ухватился, да? Просто потому что больше никого другого не было?" Когда наступало отрезвление, становилось стыдно, понятно, что все слова - пустые, полые, упрёки высосаны из пальца. Но обида росла и ширилась в каждом. От любви до ненависти - на самое дно колодца.        Переход длиной в четыре месяца. Они просто не хотели сдаваться. Но тоннель "до" и "после" закончился. И оба с изумлением обнаружили, что сделали всё не для того, чтоб удержать друг друга, а наоборот, чтобы расстаться.