Поперёк линованной бумаги

      Ближе, только не задерживаться. Быстрее и ближе. "Не смей сдаваться там, эй!" Всего одна фраза. Одна, без знаков препинания, без потаённого смысла, с этим душераздирающим "пожалуйста" в конце. Простое решение чересчур запутанной головоломки. Смска от Манабу была лёгким щелчком, который разрушил остатки сомнений и здравого смысла. Она стёрла даже жалкую тень инстинкта самосохранения. "Он издевается, он приносит боль. И всё равно". Обычно организм отторгает яд, выталкивает из себя занозу. Казуки попытался. Но теперь, после этого "пожалуйста", он не хотел избавляться, он хотел глубже. Пусть эта адская смесь пропитает все поры насквозь, пусть отравит все органы, постепенно отключая один за другим. Яд в крови, яд на коже, яд, приносящий счастье. У Казуки не осталось ничего. Не было новой жизни. Не было чистых страниц. Пригрезились. Ни до, ни после. Только эта минута и просьба бывшего любимого. Любимого. Нет, не просьба, искренний крик о помощи, тревожный и резкий, словно порвавшаяся струна.       Выскочил из аудитории, как ошпаренный, стена застонала от мощного хлопка дверью. Петляя в путанице длинных коридоров и лестниц, в которой так легко заплутать первокурснику, Казуки бежал к выходу, безошибочно, без остановок. Столько лет, эти арки и переходы стали ему как родные. Лабиринт, в котором он привык находиться, и который он сейчас покидал без сожалений. Сбивая на ходу всех встречных и поперечных, Сатоо торопился, как мог, и щёки его горели, но разве он чувствовал? Разве можно было чувствовать что-то, когда его несло, как в бурном потоке, как в сошедшей с гор лавине волокло вниз. Скорее, ещё скорее.       Одной студенточке не повезло оказаться у него на пути, Казуки крикнул "Прости!" за пару секунд до того, как неосторожно толкнул и промчался мимо, не отрываясь от телефона. Девушка осталась за поворотом, расстроенная, недоумевающая, принялась собирать рассыпавшиеся тетради с пола.       Столкновение, пролетающие мимо лица и лестничные пролёты - всё это было неважно, всё склеилось в одну цветную ленту, он очень спешил. Нарастающая с каждым шагом гнетущая тревога мешалась с восторгом от того, что Манабу знал его новый номер. Старые они поменяли ещё тогда, давно. Так же, как адреса почтовых ящиков, странички в соцсетях. Жечь мосты так глупо, когда на их месте всё равно придётся возводить новые. Но те, прежние, напоминали об их "вместе", нельзя было не сжечь. Как пользоваться теми же цифрами и адресами, что раньше были на двоих? А теперь, оказывается, Манабу знает, мало того, у него в телефоне есть номер Казуки. Волнующая дрожь от предположения, картинка в голове: Ошио тайком залез в записи Юуто, чтоб скопировать, а иначе как? Вряд ли бы стал спрашивать в открытую. А это значит... Манабу сегодня написал ему, а не Юуто, хотя вроде бы именно своего парня должен был позвать на помощь. Но что-то случилось, и в критической ситуации Ошио подумал именно о бывшем. Значит, никто другой не в курсе, никто другой не нужен ему, только Казуки. Уверенность была стопроцентной, хоть и не поддающейся логике. Поэтому отчасти он был счастлив, несмотря на нервы. Только бы теперь побыстрее добраться до этого упрямого, непробиваемого придурка, оказаться рядом и сдавить, обнять до скрипа костей, до боли. "Он мой! Отсоси, роботофил-ботаник", - грохотало в голове победным салютом.       Спутанный круговорот мыслей не мешал ему, Казуки действовал чётко и уверенно. Он уже давно заметил за собой эту полезную способность - собираться в самые опасные моменты и поступать правильно. Будь то авария, пожар или что-то подобное, у него получалось сначала всё разрулить, а уж потом давать волю эмоциям. Пусть внутри царит полная неразбериха, пусть колотит паника на грани отчаяния, он всё равно сделает всё так, как надо, и внешне будет максимально хладнокровен. Поэтому по дороге он успел найти в интернете телефон технического сервиса, который обслуживал их дом. На выходе из здания университета набрал диспетчерскую и сделал вызов. Там пообещали в ближайшее время выслать ремонтника в названный подъезд. Пробежал мимо кофейни, в которой совсем недавно покупал злополучное американо с корицей, и, уже не думая, выбрал в сообщении тот самый неизвестный, драгоценный теперь номер, позвонил, не замедляя хода, нервно слушал безразличные гудки. В первый раз не ответили, с обрывом связи оборвалось сердце, соскальзывая в дикую темноту, заполненную скользкими, обвивающими внутренности чёрными тварями, в какую-то пропасть страха, туда, где сейчас, наверняка, был Манабу. Трубка сразу стала горячей и влажной от его же пота, скользкой, как камень на пляже, не телефон, а галька в линии прибоя. Она наливалась тяжестью и обдавала накопленным теплом щёку. Казуки повторил звонок, а потом ещё раз, не замечая, что почти рычит вслух: - Возьми, ну возьми же, сука! - Сам... сссука, - сдавленно отозвалась трубка голосом Манабу, и камень упал с души. Казуки бежал уже на грани возможного, казалось, даже обгоняя машины. В ухо доносился приглушённый хрип. - Я близко, слышишь, держись, Бу. Закрой глаза, слушай, я рядом. Я буду считать, а ты слушай и дыши на каждый счёт. Потом доберусь до тебя и врежу, как следует, надо же... А сейчас - один. Два... Не слышу. Плохо! Громче. Помнишь, как мы делали это в школе по телефону? Давай, детка. Давай для меня... Три...       Странное дело, Манабу был такой послушный по ту сторону трубки, такой старательный, что это даже заводило. "Так, похоже, мне тоже надо дышать глубже. Отвратительно, какой же я ублюдок", - подумал Казуки, забегая в подъезд, изо всех сил стараясь сдержать слабую улыбку. ***       Как же так вышло, что он не боялся? Казалось бы, надо было. Но Манабу не хотел подчиняться. Больше ни за что, никогда, нет. В его понимании проявлять осторожность означало сдаться. Поэтому – не подстраивался. Даже если до дрожи в коленях хотелось избежать риска оказаться в ловушке, он терпел, собирался с мыслями и шёл навстречу страху. Быть нормальным, никаких лестниц, никакого побега от себя.       Манабу знал, что никогда не признает своё поражение, поэтому старался изо всех сил не избегать замкнутых помещений, не прятаться от темноты. Его психолог говорила, что это хорошее желание. Отличная мотивация, чтоб победить фобию. Он обратился в частную клинику сразу после того случая в ванной, и лечение действительно помогало, как ему казалось. Правда, психотерапевтических методов оказалось недостаточно, на фоне разрушающихся тогда отношений Манабу пришлось принимать прописанные врачом антидепрессанты и препараты, снижающие частоту сердцебиения по необходимости. А необходимость в то время возникала постоянно. Он уже не понимал, чего боится в непреходящем ощущении конца всего. Он видел себя загнанным в угол кроликом, который вот-вот взорвётся от того, насколько быстро стучит истерика внутри него, набирая всё новые немыслимые обороты. Сейчас он думал, что без лекарств бы вообще не справился, контролировать себя было почти невозможно. Вспышки гнева мешались с какой-то дикой паранойей. Убегая к друзьям, Манабу запирался в выделенной ему комнате и сидел там часами, уставившись в одну точку, или, наоборот, не мог отключиться, строчил Казуки письма, заедая таблетками каждый абзац, а потом перечитывал, мечтал прибить себя за то, что отправил, и писал новое ещё хуже прежнего.       Со временем терапия дала свои плоды. Отлегло, заросло, затянулось. Он не ждал, что в итоге получится так глупо. Очередной важный этап жизни, разворот на сто восемьдесят градусов, и опять приходилось пройти через это на новом витке. Теперь он был подготовлен, теперь было немного проще, жаль, что таблеток с собой не было, откуда им взяться, казалось, всё в прошлом. Но на этот раз Манабу хотя бы помнил заученные наизусть инструкции психотерапевта о том, что делать в случае панической атаки. И вроде бы поначалу даже получилось. Почти получилось. Зажмурился, постарался сам нормализовать дыхание, сконцентрировался на одном – гладкость стены слева, не дал себе упасть, трогал эту металлическую стену, медленно продвигаясь ладонью дальше к панели с кнопками, добрался, ещё подышал, ощупывая квадратные выступы, пластиковые кнопки с номерами, а ниже – вызов, спасение. Нажал почти успокоенно, и – тишина. Ни ответа, ни шипения. Пустота. И всё вернулось. Удар, ещё удар по проклятой клавише, вдруг заела. Железная коробка тряслась от пинков, только Манабу этого не понимал, он запретил себе кричать, но запрета хватит ненадолго, когда стены сдвигаются, меняя угол. Так будет: ледяные, металлические челюсти пережуют его, разотрут в порошок, мысленно он уже видел, как ломается и крошится скелет, как расплющенное мясо взрывается скользкими брызгами и лопаются глаза. Не заметил, как стёк вниз, на пол, ноги отказали - первый сбой. Дальше - больше.       Началось – заложило уши, и вместе с головной болью, полоснувшей по вискам, холодной липкой щекоткой, миражными насекомыми пришли странные звуки и густой, как вата, невидимый туман, забивавшийся в нос и в горло, разбухающий там, внутри, всё больше и больше. Манабу убеждал себя, что его нет, что воздух чист, но это не помогало. Да к тому же звуки... Как бы он хотел теперь, чтобы панель с кнопками хранила молчание, но из динамика раздался смех, знакомый, мягкий и сладковатый до дурноты, как гниющий труп. Манабу помнил этот смех, вызывающий ступор и отвращение. Потом голос заговорил, обрываясь на середине фраз, удаляясь, как радио с помехами, рассеиваясь в шипение и снова возвращаясь. Именно так должно говорить прошлое.       Манабу сжал уши ладонями и часто хватал ртом мелкие глоточки кислорода, незримая вата скребла носоглотку, сквозь неё воздуху было почти не пробиться. А мужчина из детства повторял через треск, через паузы: «Что ты делаешь здесь? Придётся наказать... Стой и не двигайся… Не шевелись… Скажешь маме, накажу снова…»       Подкатывающий приступ тошноты вдруг напомнил что-то из другого времени, о другом Манабу: рвота, кафельный пол, осколки, а за дверью – Казуки. Он ухватился за это время, потянул, дёрнул, проверяя надёжность этого момента, словно хотел выбраться по нему, как по тросу из заброшенного колодца, и в голове всплыла ещё одна строчка из указаний врача: «Вызовите любой мысленный образ, который связан с положительными эмоциями». На каждом приёме и после них он всегда вызывал одно - Казуки. Казуки в школе: сначала невозможный, далёкий, раздражающий, как раздражает неизбежность, непреодолимое желание. Безмятежно грызущий ручку на уроках, подмигивающий со сцены девочкам на концертах. Казуки на выпускном, уже полностью его, пьяный, в непривычном костюме, в котором двигался угловато, смешно, как робот. Вспомнил, как сбежали от одноклассников из снятого ресторана, хохочущие придурки, забрались на какую-то крышу несмотря на табличку «Ремонт». Казуки и его сумасшедше-весёлые глаза, сияющие под звёздным небом, и как он вытащил глупый цветок из петлицы и зажал в зубах, пока трогали друг друга, гладили, дрочили, а потом сплюнул вниз, бутон ещё так красиво крутился в воздухе, прежде чем приземлиться. Как Казуки опустился на колени перед Манабу, прямо в белом костюме в бетонную пыль, какая потеря! И только эти пьяные глаза снизу, и губы до безумия нежные, и колечки пирсинга, тревожащие пылающую кожу больше, чем ночная прохлада. Тогда Манабу казалось, если не цепляться за ограждение до боли, до побелевших костяшек, он упадёт с этой дурацкой крыши. Если не целоваться потом до головокружения, впитывая вкус своей же спермы из его рта, то задохнёшься от жажды.       Этот трос оказался крепче всего, он выдержал. Манабу смог прийти в себя настолько, что нашарил телефон в кармане и даже открыл глаза. Чернильная темнота хлынула в зрачки ненадолго, экранчик вспыхнул, дрожащие пальцы быстро нашли нужный номер, обозначенный с любовью: «Мудак». Звонить он не решился, горло всё ещё было забито несуществующим ватным туманом, поэтому с трудом, но всё-таки набрал сообщение.       Больше всего на свете Манабу Ошио не любил выглядеть жалким и беспомощным, а быть таким перед Казуки вообще казалось полной задницей, но перед кем ещё? Никто, кроме него, не поймёт. ***       Разве можно было представить, когда решился на переезд, на начало новой жизни, что именно дом, в котором старался забыть о Манабу, поймает для него это зубастое, изворотливое животное, преподнесёт на блюдечке слабым и раздавленным в капкане лифта? Нет, въезжая в эту квартиру с Юуто, Казуки думал иначе. Думал, что это окончательно и бесповоротно. Теперь уже точно. Ведь жить с кем-то, кроме родителей и кроме Манабу, всё равно что отрезать. Новый старт.       В подъезде ремонтника ещё не было. Казуки подбежал к лифту, постучал в холодную серую пластину: - Я здесь! А ты здесь? Приложил ухо к двери, вслушиваясь с тревогой. Тихо. Значит точно не на первом этаже. Взлетел по лестнице на второй: глухо. На третий. Тут в ответ на окрик раздался негромкий стон: - Тут, не ори!       Казуки прижался к двери лифта всем телом и чуть было не рассмеялся, настолько привычно-язвительно звучала фраза Манабу. В любом случае хорошо, что ему легче, чем тогда. Он не бился в судороге, не срывался на крик, выходит, ему было значительно лучше. Однако обвести вокруг пальца Казуки не удалось, выдал лёгкий призвук в надменных, будто бы равнодушных словах. Дыхание срывалось, зубы стучали от страха, но он всё-таки старался держаться, дурачок. - Потерпи совсем чуть-чуть, я вызвал техников, всё будет хорошо. Теперь всё будет хорошо.       Стальные пластины дверей нагревались от дыхания и от тепла его рук, щёк, живота, и почему-то казалось, что по ту сторону металл тоже тёплый, но от другого человека, который сейчас жмётся к нему изнутри. Казуки говорил в тонкую щель, сам не понимая, зачем, в слабой надежде, что так слышнее, бормотал всё, что приходило на ум, лишь бы отвлечь, заставить сконцентрироваться на чём-то внешнем, не на себе и на собственном страхе. Он когда-то читал много статей в интернете, что в таких случаях главный враг - патологическая тахикардия, человек во время панической атаки сам может довести себя до инфаркта, поэтому важнее всего было переключить Манабу с режима экстренной самозащиты в обычный, когда ему не нужно бороться, биться и, главное, бояться. Поэтому в эту минуту он не думал, что произносит, и с губ срывалось всё подряд, то, что иначе бы не посмел, не выговорил: - Знаешь, что я хотел всё это время, с тех пор, как увидел тебя тогда, на коленях Юуто? Ведь ты знаешь! Ты умнее меня и всегда в сто раз быстрее соображал. Тем более тут соображать-то нечего, эх. Так что я уверен, знаешь. А вот я, дебил, сам не врубался, не осознавал, Бу. То же, что и всегда. Надо было сделать это ещё тогда, и зачем я рот открыл вообще, прости за слова... Стащить бы тебя с него, дотолкать до моей комнаты, раздеть и поставить раком, как бы я тебя тогда... Ма-на-бу, - захлёбываясь слюной, горячо протянул он в безответную дверь, поглаживая её, когда за спиной раздался смущённый кашель.       Ошарашенный лифтёр объяснил, что сейчас поднимется и всё подключит, дело пары минут, и что скорее всего двери разблокируются сами, лифт не поедет, нужно будет вытащить пострадавшего. На слове "пострадавший" скромный мужчина средних лет в робе и фирменной куртке почесал затылок и потупился, Казуки кивнул ему, и он удалился.       Когда скрип и скрежет возвестил об освобождении, Манабу поднял лицо к светлому прямоугольнику чуть выше, чем можно было ожидать. Лифт застрял немного ниже уровня третьего этажа. Казуки выглядывал с краю в проём, сильно склонив голову набок, дневной свет золотил волосы, пушистой волной текущие вниз, такой сосредоточенный, насупленный, что даже смешно. Он чуть присел и протянул руки: - Ты в порядке? Цел? Давай, выбирайся!       Задыхающийся, ослеплённый потоком солнца, Манабу ухватился, встал, и даже позволил вытянуть себя наружу, оказавшись в чересчур тесных объятиях Казуки, который прижал к себе так, словно это он только что выбрался из темноты и сейчас цеплялся за своего спасителя. Смял всего и тихо-тихо гладил по вздрагивающей спине. Двери лифта закрылись, и он плавно поехал вниз. Когда вернулся техник, он вежливо уточнил, не вызвать ли скорую, а, может, стоит принести аптечку, которую он всегда возит с собой на вызовы. Но Сатоо только покачал головой, а Манабу вдруг, резко отстранившись и оттолкнув от себя, бросил: - У меня дома... Лекарства дома... - и, шатаясь, стал подниматься по лестнице, с усилием хватаясь за поручни, подтягивался и переступал ступенька за ступенькой. Ремонтник пожал плечами и ушёл, пробурчав под нос что-то неодобрительное. Казуки припустил за хромающим Ошио. - Стой, ты куда? Да рухнешь же сейчас... Давай, ты сядь тут, отдышись, а я принесу таблетки, где они? - посмотрел на с трудом карабкающуюся вверх фигуру и даже по лбу себя хлопнул от внезапной догадки: - Да их же нет у тебя! Врун! Блин, зря дядьку отпустили, надо было хоть нашатырь какой или... не знаю, что конкретно, но взять у него... - Ппп...пошёл на хрен, - вымотано проворчал Манабу, немного заикаясь и отворачиваясь от забегающего вперёд Казуки. Нерешительно замер на их лестничной клетке. Сатоо не дал ему шанса позориться с ключами, ведь тот уронил бы, в замочную скважину не попал. Нашёл свою связку и отпер замок, не дожидаясь ничего от белого как мел упрямца, которого явно всё ещё порядочно трясло, и если он держался, то только на собственной невозможной упёртости. Хотелось разглядеть лицо, но он всё время увиливал, поворачивался боком, спиной, прятался за волосами.       Как только захлопнулась входная дверь, Казуки не выдержал, схватил за плечи, удержал, а потом взял двумя пальцами за подбородок, поднял к себе: - Блять, Манабу, - выпалил с горечью и удивлением. - Отстань! - дёрнулся в попытке укрыться в комнате Юуто, но ему это не удалось, Казуки удержал, и они застыли в прихожей, оба расстроенные и взволнованные. - А ну-ка посмотри на меня. - Казу... - взмолился устало, жалобно. Сменил тактику, лишь бы убежать, но нет, не пройдёт. - Кому сказал...       Злой взгляд вверх, ресницы мокрые, глаза опухли, как будто пил неделю, и вообще всё лицо такое несчастное, что впору самому завыть от сострадания. - Бу, ну что ты, не плачь, нервы, конечно, но... - Казуки нелегко смутить, но тут стало стыдно, никогда ещё не видел, чтоб Манабу позволял себе такую слабость, даже после того приступа, после обид и ссор, настолько уничтоженным и открытым он не был никогда. - Я не плачу! - и шмыгнул носом угрожающе, точно вот-вот пристрелит как нежелательного свидетеля. - Да, ты ж мужик, ты не плачешь! Ага. Ты тупо ревёшь! - Сатоо и сам начал сердиться, ну что за глупые препирательства на пустом месте. Подумаешь, непроизвольная реакция на срыв, ничего особенного, вполне по-человечески. Бесило другое: Манабу опять отрицал очевидное, даже в подобной мелочи, чтоб казаться взрослым, совсем по-детски притворялся и завирался. - Не реву! - Нет, ревёшь! Это что? - ткнул пальцем во влажную щёку, расчерченную поблескивающей полосой. - Это... Ничего.. Глаза ревут. А я - нет! - настырно, сжав зубы, ответил Манабу. И Казуки не выдержал, рассмеялся, толкнул к стене, обнял щёки ладонями - какой же тупица колючий. Щурясь от удовольствия, стал мелко бережно зацеловывать солёные щёки и скулы, порозовевший нос, решительно сжатые губы, даже не срываясь на страсть, просто касался с тихой радостью: - Глупый, какой же глупый Бу...       И тут же ошалело вскинулся от внезапного удара в солнечное сплетение,не критичного, но ощутимого, опустил руки. Манабу смотрел на него недовольно, с укором, откинулся назад и всё ещё сжимал кулаки. - Эй, что не так?! Разве ты не сам меня позвал? - стало гадко и больно, но не физически, а как будто обманули. Никто ему, конечно, ничего не обещал. Но Казуки был убеждён, когда бежал к бывшему, что теперь-то всё разрешится, что будет легко и просто, и, возможно, даже говорить ничего не придётся, взаимность была такой очевидной. И вдруг - такой чудесный приём! - Позвал сам, - утвердительный кивок, и снова прячется за волосами, смотрит вправо и вниз. - Так за что это? Я же, кажется, награду заслужил, а не побои. - Это - за "детку" и все твои тупые пошлости, сколько раз говорил тебе, противно, не надо со мной так, как с бабой. - Да кто тебе сказал, что я с девчонками себя хоть раз так вёл? Пошлить только с тобой вкусно и вообще... - начал было оправдываться Казуки, но тут же был прерван требовательно поднесённым к его губам тонким указательным пальцем. Палец был ледяной и подрагивал, как и всё тело Манабу, как блики от тусклой лампы в его блестящих глазах. - Это было за "детку", а это - за то, что пришёл.       Резкий рывок сильных, совсем не девчачьих рук, сначала за куртку - к себе, Манабу горячо выдохнул, прежде чем впиться голодным поцелуем-укусом, затем захват сомкнулся на шее Казуки, заставив не поцеловать в ответ, а почти впечататься с размаху губами, всем телом вдавить в стену. Манабу тянул на себя так, что Казуки не сумел устоять, навалился корпусом, шлёпнулся ладонями в стену, только позже оторвался и запустил пальцы в желанные тёмные отросшие волосы, перебирая жёсткие пряди. Прижал со всей силы, напирая, вжимая парня под собой в несчастную вертикаль стены. А этого от него и хотели. Ошио отчаянно, словно это был последний день его жизни, раскрывал рот и давил на шею, чтоб язык скользнул в него глубже, настойчивее. Звериная хватка, которую нельзя было ожидать от внешне хрупкого, тонкого, как мальчишка-подросток, Манабу. Он весь дрожал и подставлялся, провоцировал, обнимал тесно, даже непроизвольно одной ногой обвил ногу Сатоо, подталкивая к себе, словно хотел его насколько возможно близко.       Ближе, только не задерживаться. Быстрее и ближе. Поцелуй был необходимостью, как исполнившееся пророчество, как резко сорвавшийся дождь с тяжёлого неба, долго копившего в себе влагу, годами набухающего нежностью. Всё было понятно, никаких открытий, только долгожданная встреча после разлуки, ничто не тревожило, когда губы мягко, настойчиво, с полным сознанием своего права на эту территорию, прихватывали другие губы, языки скользили по нёбу, играли влюблёнными рыбами, тёрлись друг о друга, дразнили и гладили, в этом была естественность, немудрёная, заученная наизусть, словно оба уже не раз пережили этот момент в прошлом, а сейчас это было вовсе не удивительно. Просто их вечное на двоих разделённое воспоминание, которое обречено повторяться для них, как любимая песня, знакомая до мелочей и всё равно дарящая ни с чем не сравнимую эйфорию.       Иногда Казуки с усилием отстранялся, чтоб посмотреть на взъерошенного Манабу с опущенными ресницами, приоткрытым ртом, нетерпеливо тянущего его обратно к себе руками, ногами и всем своим усталым оголодавшим видом. Удостовериться - это правда происходит. Их куртки давно валялись на полу, отброшенные за ненадобностью и от жары, было так душно, что кровь почти закипала. Так подолгу Казуки уже лет сто не целовался. Да нет, меньше, всего два года, и сейчас накрывало недоумение, какой человек в своём уме мог отказаться от подобной сладости, любые нестыковки и проблемы казались неважными по сравнению со вкусом Манабу. Как он мог позволить случится разрыву, это же невероятная редкость: что-то настоящее, что терять просто противозаконно.       Именно сейчас не хотелось торопиться, нужно было ничего не упустить, собрать все-все крохотные нюансы, как сказочные хлебные крошки, ведущие из дремучей чащи к дому. Всё, что Казуки позволяли, надо было взять внимательно, с уважением. Трепетно, насколько это возможно в состоянии, когда размер очнувшейся в джинсах и твердеющей с каждой секундой "проблемы" ненавязчиво намекает, что пора бы заняться чем-то посущественнее тисканья в коридоре, не школьники ведь уже. Но Сатоо всё равно не спешил, оттягивая приятный момент, а в том, что Манабу сегодня даст ему, он не сомневался ни на секунду, ни удар под дых, ни ворчание не убеждали в обратном. Казуки почувствовал ответное желание ещё стоя у двери лифта, а теперь оно физически упиралось ему во внутреннюю сторону бедра. Ошио пылал, да он с ума сходил от вожделения, готов был прямо в коридоре, как угодно, лишь бы случилось. Правда, сейчас в сознании Казуки мелькали обрывки совестливых замечаний, что это не лучшее время, ведь скорее всего в Манабу говорит травма, после лифта он какой-то очумевший, сердце зашкаливает, гормоны зашкаливают, просто перепугался, потом будет жалеть. Ему бы чаю с мятой, с ромашкой, ему бы успокаивающую ванну, а не безумный непредсказуемый трах с бывшим парнем в квартире, куда вот-вот может нагрянуть парень нынешний. Но Казуки готов был вести себя, как сволочь, готов перешагнуть что угодно, кого угодно, только бы взять своё. Он всё равно не хотел отказываться от этого уникального шанса. Поэтому целовал с жадностью, игрался с чёрными отросшими концами волос, которые скоро можно будет собрать в хвост. Лез под футболку, неторопливо, сам на время почти теряя сознание, задыхаясь от наслаждения, когда нащупывал под оттянутой тканью пару острых сосков, впитывал в себя то, как похотливо прогибается Мнанабу, если их сжать посильнее. Сжимал и обводил, а потом скользил ребром ладони по животу, и снова соски, влекущие, почти царапающие, так приятно чувствовать их в своих пальцах.       Манабу замирал, оседая под этим напором, слабея, а потом с новой волной дрожи цеплялся за одежду Казуки, словно спохватывался и вспоминал о ней. Расстегнул рубашку, стащил с плеч, и она естественно упала, как ненужная осенняя листва с клена. Лизнул от уха по шее и, для удобства подгибая колени, языком сполз вниз к груди, провёл по коричневому ореолу, задышал на него, вдруг резко прикусил сосок Казуки, заставляя того застонать.       А сам ухмыльнулся и опять сжал губы, уже чуть нежнее, не пуская в ход зубы, оторвался, пряча улыбку, лизнул ещё ниже, стал опускаться, держась за руки Казуки, и тот понял, не отпускал, крепко сжимая подрагивающие ладони, не давая упасть. Он любовался тем, что делает Ошио, для этого пришлось отступить на шаг, давая ему место. Встал на колени между ног Казуки, заворожённо глядя вверх, такой бледный, суровый и нездешний. Сначала просто не отпускал захвата, то ли наслаждаясь теплом поддерживающих рук, то ли раздумывая, стоит ли делать что-то дальше. На самом деле сомнений не было, только расслабленное удовольствие - смотреть за игрой теней и почти оранжевого приглушённого электрического света на скулах, на груди и на красивом подтянутом животе бывшего парня, с этого ракурса его плечи казались ещё шире, а бёдра уже. Манабу всегда нравилась фигура Сатоо, такая возбуждающе мужская, не перекаченная, но спортивная. Только коснувшись его в прихожей, ещё во время его череды поспешных торжествующих поцелуев, Манабу вспомнил выпускной, минет, который Казуки сделал ему на крыше, и захотелось передать ему этот осколок собственной памяти, благодарность и тепло, прямо сейчас, как можно полнее и скорее. Когда Сатоо решительно впечатал его в стену, Манабу уже сгорал от желания отсосать ему, почувствовать его член в своём рту, его вкус, его знакомую форму, увидеть выражение беспомощности и счастья на лице Казуки. Но действовать он начал только тогда, когда самоуверенный негодяй по-настоящему забеспокоился, вглядываясь в его глаза: - Манабу, с тобой всё хорошо? Голова закружилась? - и вроде бы потянул вверх, хотя видно было, что ему не хочется... И тут Ошио разжал пальцы и осторожно прикоснулся к ногам Казуки, провёл вверх, вниз, по наружной стороне, по внутренней, не разрывая зрительный контакт, обхватил вздыбившуюся джинсовую ткань в области ширинки, зажал между ладоней. Казуки порывисто выдохнул, подался вперёд, тяжело перенося вес на ладони, упираясь в стену. Это был конец, теперь ему было всё равно на весь мир, пусть только Манабу продолжает, пусть не останавливается. Гори всё огнём. Пусть даже Юуто зайдёт и увидит их за этим занятием, голая задница Казуки в коридоре, отличное приветствие возвращающемуся с учёбы приятелю. Насрать, важны были лишь эти прикосновения, которых он ждал, кажется, целую вечность.       Загадочный, невозможный, смотрел снизу, не отрываясь, на то, как покоряется, смиряется Казуки, на то, как с мольбой кусает губы, старается не закрыть глаза от томительного ожидания. Манабу сжимал его член сильнее, едва сдерживаясь. Мучить его было так приятно, но самому хотелось большего, главное, не показывать вида. Казуки тяжело сопел, забавный и потерянный, взгляд был совершенно одуревший, расфокусированный. Как же он его хотел? Как долго? Не мальчик, уже взрослый мужчина, а раскраснелся так же, как когда был шестнадцатилетним, и уже послушно двигался бёдрами, толкался вперёд в одном ритме с движениями рук. Стало понятно, что он сейчас кончит прямо так, глупо и стыдно, по-детски, не снимая штанов, настолько ему было хорошо от того, что именно Манабу его ласкает, что хватило бы и такой малости. Это льстило, но одного морального удовлетворения было мало. Пуговица на джинсах поддалась с трудом, Казуки был слишком возбуждён, так, что даже не сообразил помочь ему, только тяжело мотнул головой, наклоняясь ещё ниже, опираясь о стену, когда тонкие пальцы расстегнули молнию, нетерпеливо дёргая за язычок, затем стянули джинсы, приспустили бельё. Сатоо всё же не утерпел и зажмурился, поэтому пропустил минуту, когда Манабу наконец освободил его член, понемногу, приспуская резинку боксеров, стягивая, миллиметр за миллиметром, любуясь открывающимся зрелищем. Он не увидел и то, как Ошио улыбнулся, закрыл глаза сам, хватанул воздух ртом, как перед прыжком с трамплина, а затем медленно открыл рот, пока ещё не сжимая, впустил в себя возбуждённую плоть, дал Казуки на ощупь рвануться в свободное горячее пространство, пока ещё приоткрытое, не тесное, вперёд по скользкому языку. До этого всё пересохло от нервов, но сейчас рот был заполнен обжигающей слюной, и, как только в резком порыве головка коснулась горла, Манабу крепко обхватил член губами и медленно заскользил вверх и вниз по стволу, глубоко заглатывая. Руками он обхватил ягодицы Казуки, снова надавливал, сжимал, направляя, толкая парня к себе, в себя, то с наслаждением царапая ногтями его задницу, то переходя к невесомым ласкам. Он сосал и при этом задавал ритм, и мелкая дрожь, всё ещё набегающая периодами, не сбивала Манабу, только придавая остроты вместе со срывающимися стонами и бессвязным бормотанием Казуки.       Он входил покорно, даже робко, погружался в пылающий мокрый рот, то замедляя, то ускоряя движения по указке рук Манабу, и тихо шептал ему вниз, в пол, как же ему было плохо без него, как он ошибался, всегда ошибался, считая, что сможет жить один, и какой Манабу красивый, самый лучший, и что-то про запах, от которого он без ума, которого не хватало, всегда не хватало. Ошио мог бы и сам сказать что-то подобное, но он был занят и, кроме того, совсем потерялся во времени и пространстве, монотонно двигаясь, ловил только умиротворяющий тон голоса и само это чувство скольжения, ошеломляющей гладкости кожи Казуки. Вдруг вспомнил, что хотел видеть его лицо, поднял взгляд и встретился с невероятным, невменяемым обожающим взглядом сверху. "Да, - подумал Манабу, - Наверно, тогда на крыше я смотрел на тебя так же". Но тут произошло неожиданное. Казуки испуганно охнул и вышел, с трудом сглатывая: - Нет... Нет.. Я сейчас, я не хочу.. Манабу, я тебя хочу...       Напрягшийся было от непонимания Манабу расслабленно засмеялся, одной рукой потянул к себе, сжав ягодицу, а другой обхватил член Казуки, направляя себе в рот. Насмешливо подсказал перед тем, как подставить под головку нижнюю губу: - Кончай, не бойся, я не уйду.       Он стоял даже гордо, красиво, как с микрофоном в руке, когда горячая белая струя, будто по команде, ударила в нёбо, не успел сразу сглотнуть и по подбородку потекло вязкое длинными белыми нитями. Казуки с грохотом рухнул на пол рядом с ним и судорожно впился поцелуем в губы. Белая жидкость, терпкая, с резким запахом и вяжущим вкусом, одна на двоих. Они измазались, перепачкались, оба задыхающиеся, на коленях друг перед другом.       Передышка, чтоб не умереть от нехватки кислорода. Растерянный Казуки невесомо, с осторожностью проводил его по волосам, с изумлением спрашивая: - Почему? Я подумал, ты сбежишь сейчас, Бу... - Нет. И потом бегать мне вот конкретно в данный момент было бы немного... затруднительно, - в подтверждение своих слов Манабу с улыбкой обхватил правую кисть Казуки, направил себе между ног, заставил провести, сощурился, когда пальцы Сатоо стали жадно ощупывать его эрекцию. Он уже чувствовал боль от напряжения, от того, как всё поднялось и как полыхал жаждой низ живота, заставляя зажиматься и терпеть. Но оно того стоило. Это выражение на лице Казуки стоило всего. "Твоё звёздное небо", - мысленно обозначил Манабу с наслаждением, потихоньку отъезжая от настойчивых поглаживаний партнёра. Тихо завалился назад, опираясь спиной о стену, развёл ноги в стороны, чтоб Казуки было удобнее дрочить ему, пусть через ткань, и почти забылся в мягких волнах - вверх-вниз. Только отрезвляющий голос заставил очнуться, вынырнуть из тёплого забытья: - Нет уж. Так не будет. - Что? - лениво открывая один глаз. Вдруг Манабу бесцеремонно подхватили под мышки и заставили резко встать, но это было ещё не всё. Ноги оторвались от пола, когда Казуки, поспешно натянувший штаны, подскочил, путаясь в них, закинул его себе на плечо, придерживая за задницу, и неуклюже потащил в свою комнату. - Твою мать, что за? Стой! Сейчас завалимся же! Поставь меня! - неистово колотил по наглой непробиваемой спине Манабу. - Всегда мечтал так сделать! Мило же! - Казуки смеялся, спотыкаясь, но упрямо двигался к себе, несмотря на брыкающегося Ошио. - Ты мне яйца прижал, больно, отвали! Ни фига не мило! - вопль был таким боевым, что просто не верилось, что совсем недавно этот же парень трясся от страха в застрявшем лифте. Лучшим лечением оказался бесноватый, придурковатый, озабоченный малый, который наконец донёс, плюнув на все возмущения, и бросил его на свою кровать.       Вот тогда Казуки остановился, замер, точно только в эту минуту до него дошло, что именно он собирается сделать...