Поперёк линованной бумаги

- Ты - злобный, строптивый, испорченный, вредный, - Казуки нарочно говорил не спеша, с расстановкой, растягивая слоги, и параллельно короткими рывками стаскивал с Манабу бельё.       Остальные вещи уже покоились с миром где-то на полу, улетели пару минут назад под аккомпанемент таких же малоприятных словесных характеристик. Казуки преодолел минутное замешательство самым лёгким путём - нацепил нахальную улыбочку, и больше уже не сбивался. С тех пор, как бывший оказался лежащим на спине в его не заправленной ещё с ночи постели, он постепенно раздевал его и отчитывал, сам удивляясь собственной дерзости и терпению Ошио. Первое слово сорвалось случайно, а дальше, как по наклонной, от шока, что ему это позволяют. Манабу не отвечал, только слушал внимательно, изредка поджимая губы, это нравилось и тревожило одновременно, игра с огнём, русская рулетка, в которой этот парень был заряженным пистолетом, а Казуки очень хотелось взводить курок снова и снова. Незапланированная, непродуманная взбучка почему-то распаляла его до крайности, он осыпал ласками напряжённое тело, каждая мышца которого отзывалась на его колкости, это было опасно и непередаваемо круто. Все движения были подлые, демонстративно тягучие, как кленовый сироп или патока, он не торопился. Совсем не так надо ублажать того, кто только что сделал тебе самый головокружительный минет из всех головокружительных минетов, а сам ещё не кончил. Но он не спешил подарить разрядку, он просто измывался, разжигал всё больше, долго облизывал пальцы Ошио, прикусывал кожу то на шее, то на тощих боках, пытал и пытал, ни на минуту не прекращая оскорблять: - Жестокий, ехидный засранец, - ласково мурлыкал он в ключицу, наклонялся ближе и снова отстранялся, - лживый и изворотливый... - вот и нижнее бельё тоже улетело, на этот раз намного дальше другой одежды, ударилось в закрытую дверь, упало вниз. - Ю-ху! Трёхочковый! - языком вокруг пупка, заставляя истерично ёрзать, хвататься за простыни пальцами. А он всё забавлялся, игнорируя отвердевший уже, как камень, горячий напряженный член, и не давал Манабу самому дотронуться до себя, настойчиво отводил его руки при каждой попытке и продолжал упрёки: - Ты подлый, ты сломал мою жизнь. Никого хуже я не встречал, - отодвинулся немного, сел на коленях между разведённых ног возмущённого бывшего, который поначалу недоумевал молча, но всё же сорвался: - Казуки, ты хочешь переспать со мной или поссориться? - Мелкий, замкнутый, эгоистичный, развратный социопат. Я люблю тебя. - Видимо, поссориться... Стоп, - запнулся, недоверчиво сощурился и уперся ступнёй в живот склонившегося над ним голого Сатоо. - Не хотел повторять, но, оказывается, это несложно, даже приятно. Люблю! На вкус как клубника со сливками или жареное мясо, не знаю, что лучше. Уф, какое-то облегчение, здорово. Ты тоже попробуй! - подмигнул хитро, перехватил ногу, медленно поцеловал, взял вторую за лодыжку и подтянул Манабу к себе ближе. - Обойдёшься, - отвернулся, закрыл глаза ладонью, но улыбку всё-таки спрятать не сумел. - Сам жри своё мясо и клубнику, - и украдкой выглянул, чтоб отметить произведённый эффект. - Не веришь? - Сатоо невесомо пробежался до бедра пальцами, сложил раскрытые ладони на пах Манабу, ничего больше не предпринимая, застыл, только лукавые искорки в карих радужках бешено кружились и притягивали к себе, случайный отсвет от окна, который был ему так к лицу сейчас, придавая Казуки дьявольски довольное выражение. - Нет, я тебе не верю. По-моему, ты сделал для этого всё возможное. А если уж говорить только о словах, то тем более не верю. Раньше тебе как-то не нравилось говорить подобное. Ведь это ненужные сопли, дрянь какая. Лучше бы использовал свой язык в других целях... - Ну, как скажешь, значит, меняем направление!       Манабу удивился и настороженно приподнял голову, увидел облизывающегося хитрого лиса, не успел отреагировать, потому что Казуки устроился поудобнее и демонстративно высунул язык, дразнясь, опустился ниже, с нажимом сдавил тонкие запястья любовника - не выбраться, не облегчить невозможное, нестерпимое желание. С Ошио мгновенно слетело настроение пререкаться, вообще говорить о чем бы то ни было, он испуганно встрепенулся: - Погоди, нет, нет, я в душе не был... Я пошутил, не надо... Ссс...сволочь, - только и успел обречённо ругнуться Манабу, прежде чем юркое, скользкое горячее обвело кольцо мышц, а потом нырнуло и вынырнуло, заставляя некрасиво высоко дёрнуться, как паралитика, выгнуться дугой и рвано выдохнуть. А Казуки нравилось, теперь он управлял, и сбежать от всепроникающего тепла и наглости у попавшего в ловушку Ошио не было никакой возможности. Казуки понимал, что от собственной нарастающей жажды слишком жёстко сжимал руки Манабу, так, что скоро там появятся синяки, тёмные пометки от пальцев, но он не сожалел и не сочувствовал. От этого было только жарче и слаще, хотелось оставить ещё больше знаков на этой белоснежной коже, словно предназначенной для его засосов, больше пятен, как подписей, но это позже, не сразу. Казуки снова провёл круг, нажимая языком сильнее, потом в обратную сторону, быстрее и легче, и опять внутрь, краем уха выхватывая резкие хрипы откуда-то сверху. Этот упёртый бука даже сейчас не нарушал привычки, не позволял себе шума, под ним - не стонал. Значит продолжить пытку... Казуки стал толкаться частыми нежными мелкими всплесками, заполняя натекающей изо рта влагой, ускоряясь и проникая глубже. А Манабу уже судорожно сжимал его, затягивал, эта игра перестала быть односторонней, страдали оба, но вот так страдать хотелось до бесконечности, заставляя неподдающееся чудовище под собой беспомощно биться и течь, увлажняясь, пылать и хотеть ещё больше.       Всё-таки Казуки добился своего, дождался, дотерзал до того, что с искусанных губ сорвалось тихое, но уверенное признание: - Боже... Не могу больше! - вырывающиеся, трясущиеся руки, это уже больше походило на "почти драку", "почти боль", и волосы чёрными мокрыми змеями облепили бледный лоб, Манабу едва дышал, грудь ходила часто, глаза расширились, как в паническом ужасе. - Фто? - вынырнул из него Сатоо, снова с мультяшно высунутым розовым кончиком языка, и вдруг желание шутить, оттягивать и пытать отступило перед накатившим испугом: Ошио выглядел очень болезненным, мертвенная бледность в сочетании с ярко-пунцовыми лихорадочными пятнами на скулах. И как не заметил прежде, что его опять колотит так же, как после лифта, если не сильнее. - Д...дурак, из всего цирк устроишь, - заикаясь ответил Манабу, с облегчением откинулся на взмокшие подушки, и через мгновение понял, что руки свободны. Казуки привстал, отпуская, погладил пострадавшие запястья: - Прости, я сейчас... О, нет.. Охренеть, я забыл... У меня нет, понимаешь, резинок нет... - виновато произнёс он, вглядываясь в то, как меняется выражение лица любовника. Манабу нахмурился, но не от непредусмотрительности партнера. Стало неуютно так лежать перед ним, голым, открытым, почти вывернутым наизнанку. Неловкость некстати, эта заминка с презервативом почти стала роковой, подкинула миллион маленьких сомнений и подозрений, возвращая из тёплого убежища вне времени в горькое настоящее. - Ну... У Юуто есть, - с неприязнью сплюнул Ошио, чувствуя отвратительный холодок. - Если ты боишься что-то подхватить или... - Я доверяю, я не брезгую тобой, Бу, - поморщился Казуки, его горячая ладонь опустилась на член Манабу, возрождая ослабевшую от обиды эрекцию, одновременно и возбуждая, и успокаивая, он медленно двигал рукой и смотрел прямо в чернильные зрачки, которые с каждой секундой теплели, уговаривал и приручал, голос звучал мягко и вкрадчиво: - Я скорее побрезгую брать такие вещи в комнате Юуто, понимаешь? Я просто волновался, пустишь ли ты меня так, без? - Да, идиот, - Манабу не выдержал, ещё немного и снова выдаст себя, позорно, нехорошо, в носу уже предательски защипало, хотелось ляпнуть в ответ что-то нежное, но он сдерживался, у него не было в планах так подставляться. Случилось, так случилось. Секс, значит секс. Нельзя было больше оттягивать, ждать, невозможный же дурак, ну как ему удаётся одной фразой и испортить всё, и воскресить, возродить из пепла. Сам не знает, какой он, и что в нём главное. Тогда, давно, Манабу влюбился в Казуки не за что-то определённое, просто он был его человеком, пусть и по всем объективным логическим предпосылкам совершенно не подходящим. Умные люди не садятся за заведомо проигрышную партию, проходят мимо, но, кажется, Манабу был обречён играть только эту, на удачу: а вдруг повезёт? И эта детская черта Сатоо - его нутряная искренность в особенные моменты, резкая, как лезвие, всегда особенно подкупала в нём и обезоруживала. Манабу капитулировал. Он потянулся вперёд к соблазнительным и раздражающим, слишком уж разговорчивым губам, тихо привстал, а Казуки даже не успел сообразить, на автомате отвёл руки, откинулся назад, когда его, сидящего на коленях, почти моментально оседлали. Теперь Ошио возвышался над ним, перекинув одну ногу, завис так.       Железная хватка на левом плече у Сатоо, надо было как следует опереться, чтоб потихоньку, плавно опуститься на член, который он сжимал другой рукой. Манабу закрыл глаза и до скрипа сжал зубы. Сначала самое сложное - головка, внутри уже было влажно и достаточно растянуто, но у Казуки был большой член, всё же без смазки и презерватива было не так просто сразу принять целиком. Ошио просто устал ждать, и, конечно, со стороны не понять, что дрожь его тела была не только снаружи, она была внутренней. Манабу слишком хотел его в себе, настолько, что дрожал от желания... И от того, что это происходило наяву, голова почти не соображала, всё плыло перед глазами. Он весь течёт и ждёт, а эта ошибка мироздания треплется, нашёл ведь время рассуждать о безопасном сексе и степени трепетности своего отношения к нему. Правда, от глупых слов тоскливо щемило в груди, точно там поселился противный сквозняк. А память, как нарочно, повторяла и повторяла небрежно брошенное только что "люблю", которому, казалось бы, не было места в их уродливой, неправильной жизни поперёк линованной бумаги. Они никогда никаких особенных признаний не делали, всё получалось само собой и было яснее ясного, так что Манабу не подозревал, что слышать подобные "ненужные сопли" будет приятно. Но ведь было же! И не столько от самого банального слова, как от того, кто его произнёс. Поэтому ждать, пока Казуки решит слишком сложную для его ума моральную задачу с отсутствующим презервативом, Манабу не стал. Лучше всё сделать самому, чем полагаться на этого бесполезного парня.       Застыл на мгновение, прежде чем преодолеть первый толчок. Кольцо мышц тесно обхватило член Казуки, он постепенно входил внутрь. Манабу опускался очень осторожно, теперь уже обеими руками цепляясь за надёжные крепкие плечи. Наконец сел, впустив до основания жадно рванувшегося к нему навстречу Сатоо. Подождал немного, выпрямился, принимая трепетные и лёгкие касания: пересохшие губы ловили его чуть снизу, выпрашивали поцелуй, натыкаясь на шею, кадык, острый подбородок, скользя, срываясь, пока сам Манабу легко скользил вверх и более напряжённо опускался. Он пытался отчётливо уловить ритм, отдаться ощущению, но получилось не сразу, только когда постепенно расслабился под пальцами Казуки. Тот не торопил, не подгонял, надёжно обхватывал спину и проводил по позвоночнику с опьянённым, встревоженным шёпотом: - Любимые кости...       Потом Казуки стал помогать. Преданно глядел снизу-вверх, подставил руки под ягодицы Манабу, поднимал и опускал, и стало легче, и немного скорее, хотя всё равно больно, всё равно недостаточно быстро. Поза была неудобной, но обоим сейчас нравилось так: неторопливо, в чём-то несуразно и угловато, но это давало массу преимуществ. Ощущение лёгкого, сладкого контроля для Ошио, особенное проникновение, глубину в каждом порыве, от неповторимости которой хотелось кричать. А Казуки мог рассматривать его целиком над собой так пристально, как иначе было бы невозможно. С удовольствием и обожанием поглощал взглядом худощавую, почти невесомую фигуру Манабу, сосредоточенно насаживающегося на его член, его особенное распалённое лицо. Было забавно наблюдать, как он старается: трахался так, словно сдавал экзамен, нервничал, весь горел, но при этом был невыносимо прилежным. В одно из падений наконец попал в нужное место, чуть изменив угол, Манабу сразу прогнулся и уронил голову вниз, случайно ударившись о лоб Казуки с непроизвольным беззвучным смехом, а тот поднырнул, поймал губами его сосок, заостряя ощущения, и снова подтолкнул вверх. В следующее погружение они наконец нашли друг друга губами, продолжая уже бездумно, не отслеживая действий, совершенно растворились в жарком повторяющемся скольжении. Долгое падение, но с другим, вновь обретённым смыслом, без тени потери. Сладкое, мокрое, долгожданное.       Со временем, незаметно для себя, они перекатились в горизонталь, теперь Манабу опять лежал на спине, обнимая руками, ногами, обвивая язык языком, лишь бы не отпускать, а Казуки, задыхаясь, вминал его в постель, раскачивался, входил, отступал, и снова врывался, накатывая, как прибой на пляж. Он наполнял и уничтожал собой Манабу, разгоняясь по нарастающей теперь, когда было так удобно превысить любую самую бешеную скорость. Ближе, ещё ближе, в самую глубину, недостижимую никому больше, чтоб кровать ходила ходуном, чтоб рёбра впивались в живот. Чтобы стало невыносимо...       На запредельной высоте - рухнуть, спикировать в пропасть, чтоб разбиться на тысячи осколков и быть собранным заново его губами. Из мёртвого - в воскрешённые. Манабу кончил первым, казалось, он умирает, так тихо опускались веки, словно занавес в финале пьесы, так безнадёжно обмякло тело, по ощущениям превратившееся в облако, и сперма выливалась из него бурно и долго, горячая, остро пахнущая тем самым почти утраченным навсегда ароматом. Казуки последовал за ним спустя минуту. Это было нежно и правильно - изливаться в такое обычно колючее, злое, напряжённое, а теперь спокойное и довольное тело. Он тяжело опустился сверху, уткнувшись в плечо, часто покусывая его с тихим, удовлетворённым рычанием, лениво, по инерции повторяя свои последние движения внутри. Потом, не поднимаясь, осторожно выскользнул из Манабу вместе с потоком медленно вытекающей спермы. Приблизился, лизнул в ухо и негромко спросил: - Только не бей, но... Юуто брал тебя так, без резинки? - Блин, о чём ты сейчас... - сонным голосом пробурчал Ошио, только звучал он невероятно счастливо, ясно было, что даже на эту царапающую фразу неспособен разозлиться в такую минуту, ни на что неспособен. - Пожалуйста, ответь, Бу... - Нет. - А кроме него... - Нет. Не было никого кроме... - Только я? - Только ты. Теперь спи, идиот, я отключаюсь... - и уже тише, добрее, менее ворчливо: - Казу... Хоть ненадолго поспим, ладно? - Мясо и клубника. - Придурок. - Я знаю... Я испачкаю тебя всего, затрахаю, слышишь? - уже погружаясь в сон, заплетающимся языком клятвенно проговорил Сатоо, обвил своим мизинцем мизинец Манабу и вяло потряс - пообещал. Ему ответило только ровное дыхание снизу. Заснул и - странное дело - не возражал, не жаловался на то, что Казуки тяжёлый и совсем его задавил. Напоследок - тёплое одеяло поверх на двоих, как в старые добрые времена. ***       Зато пробуждение было жёстким. Пинки, тычки и, когда не помогло, не сдерживаясь, укус в предплечье: - Казу! Слоняра. Ты меня... всего отлежал! Казуки открыл глаза и, охнув, осторожно перекатился на бок, пока неблагодарный Ошио продолжал причитать: - Бля, я не чувствую рук, не чувствую ног, я весь грязный, как же угораздило... - Слушай, Бу, ты тоже не пуховая перинка, но я же не жалуюсь, готов терпеть и спать, как на гвоздях, - с удовлетворением потянулся и зевнул Сатоо, инстинктивно принимаясь шарить под одеялом, настырно снова подмял сопротивляющегося, липкого парня под себя, стал обнимать, тереться. - Ты ужасен, отвали, зверюга, нет-нет, фу, мне надо в душ! - Я сейчас устрою тебе душ прямо тут, - облизнулся, залез с головой под ткань и принялся влажно целовать живот, щекотать, покусывать. Манабу ругался и смеялся одновременно, пока шуточную возню не прервал явственный хлопок двери в прихожей. Тишина. Тяжёлые шаги, кажется, в направлении гостиной.       Казуки встревоженно выглянул из-под одеяла, подползая ближе к лицу посерьёзневшего Манабу: - Ну... Может, он ничего не заметит? - спросил он негромко, не особенно веря в то, что говорит. - Да, конечно, валяющиеся на полу шмотки так сложно заметить и опознать, там рубашка твоя, наши куртки... С тем же успехом могли транспарант повесить "Привет, Юуто, мы тут ебёмся, проходи, будь как дома. А, ты и так дома...", - нервно, быстро-быстро шептал Манабу, обхватывая ладонями виски. - Прости. Жалко, что так получилось, - равнодушно проговорил Казуки и погладил его между ног. - Ни фига тебе не жалко, - горький, но довольно сдержанный ответ. Вырываться и уходить Ошио не спешил, хотя явно загрустил от понимания того, что Юуто увидел там, в коридоре, и о чём, конечно же, догадался. - Ну ладно, - сразу согласился Сатоо, пристраивая голову на груди Манабу и прижимаясь теснее. - Мне не жаль его. Это просто не в моих силах - жалеть Юуто. И я даже не хочу это обсуждать, ты должен понять. - Я понимаю, - холодные пальцы погрузились в пушистые волосы Казуки и запутались в них, Манабу явно задумался, и эта простая ласка успокаивала его. - Ну и что мы будем делать? - спросил Сатоо. - Не знаю... У тебя сигареты есть? - Да. Были в джинсах. Почти целая пачка. - Отлично, значит, будем курить. И ждать. Выходить не хочется.       С этим было трудно не согласиться. Не хотелось сцен, объяснений и разговоров. Вообще никого чужого рядом. Если бы Казуки мог загадать желание, сейчас он попросил бы у фей, ангелов, лепреконов, Санта-Клауса только одну совершенную глупость: чтоб они остались с Бу только вдвоём навсегда, никого лишнего, никого и ничего. Им бы хватило этой кровати и комнаты. Но мир был всё же немного больше. В этом мире уже наступил поздний вечер, они проспали порядочно, во дворе стало уже совсем темно, окно заливало комнату чернильной синевой, и два маленьких огонька сигарет смотрелись в сумерках как два хитрых рыжих глаза.       Они уютно устроились под одеялом с пепельницей между двумя подушками. Молчали, курили, вглядываясь друг в друга. Каждый думал о своём, и они даже не догадывались, насколько одинаковыми были порой их мысли. Вслед за очередной струйкой дыма с губ Манабу вдруг сорвалось напряжённое: - Я расскажу, если хочешь. Если тебе всё ещё нужно это знать.       Казуки сразу понял, о чём речь, их взгляды пересеклись, и в чьём было больше боли понять было невозможно.       "Прости меня, мне до сих пор тяжело, прости, что не смог раньше, слишком поздно, да? Наверное, это не к чему теперь, когда мы не вместе, теперь тебе всё это не сдалось?" - говорили чёрные, измученные глаза Манабу.       "Сейчас? Ты хочешь говорить об этом сейчас? Хотя я столько раз просил... И мы могли бы не расходиться, если бы не...", - отвечал с обидой взгляд Казуки.       "Не могли бы. Я тяжёлый. Я нехороший человек, неправильный. И не сумел бы тогда. Ты же знаешь".       "Знаю". Молчаливый диалог прервал сам Сатоо, он прокашлялся и ответил с запозданием: - Нужно. Манабу, ещё как. Я ведь чуть не двинулся после всего... Ты прибьёшь меня, я рылся в Сети, нашёл его, того старого ублюдка, и какое-то время после того, как ты ушёл, только его блядская морда стала моим собутыльником. Представляешь, о чём я думал? Я такой трус... Но я тогда пил и мечтал, что убью его.       Пока Казуки говорил, он смотрел в сторону окна, но после - повернулся, и увидел с каким неподдельным ужасом на него уставился Манабу. Пепел безвольно упал с его сигареты. - Казу... - выдохнул он. - Нет, это здорово. - Что я трус? - Что ты нормальный, - потушил сигарету в пепельнице, потянулся рукой к руке Казуки, и вдруг нерешительно замер на расстоянии нескольких сантиметров. Но Сатоо заметил, сам схватил и крепко сжал кисть. Так было проще решиться, Манабу кивнул с благодарностью и заговорил шёпотом: - У меня тоже были бредовые идеи, я думал записать на видео или начитать, ну, знаешь, как трек, отправить тебе. - Действительно, звучит бредово. - Понимаешь, это был бы мой способ извиниться и сказать "До свидания", потому что лицом к лицу не вышло бы... Я никак не мог себя заставить. Всё идёт не по плану, когда мы рядом. - Я рад, что ты не прислал мне никаких сраных "До свидания". Я бы предпочёл другое видео, - беспокойно пошутил Казуки, но улыбка вышла какой-то вымученной и неестественной. - Видишь, я тоже трус. Но... Понимаешь, я не врал в этом... Он не сделал со мной ничего такого... Правда... Я не врал тебе, когда говорил, что был девственником, когда мы встретились. Началось с глупости. Это со временем я понял, что выхода не было, он следил за мной с самого начала, просто выбрал удобный предлог. Казу, сейчас я бы не позволил... - Ты же был совсем крохой, сейчас ты бы ему просто яйца оторвал! - Угу. В общем. Что ж так тяжело-то... Однажды матери не было дома, и он поймал меня на проступке. Ничего плохого на самом деле. Я кое-что брал без спроса. Но в том возрасте мне казалось, что это так дурно, что я сам виноват. Так и пошло. Сначала он просто запирал меня в ванной без света. Потом стал оставаться там со мной...       Рука Казуки стиснула его с силой, но Манабу не отреагировал на болезненное ощущение. Рассказ о детстве звучал тихо и ровно, отстранёно. Он будто отключился, глаза потухли, а хриплый голос шуршал песком на ветру, почти безразлично, и единственной эмоцией, которая проскальзывала в простых предложениях, было неприкрытое отвращение к себе. Он ненавидел того мужчину. Но себя ненавидел во много раз больше, похоже, пережить это не получилось, он не простил и, если бы не Казуки, предпочёл бы притворяться до самой смерти, что ничего не происходило, всё выдумано и не взаправду. - Поводы были всегда. Не так посмотрел, уронил что-то, включил не тот канал, который не подходит детям, сказал что-то или не сказал. Он запрещал говорить матери, иначе и за это меня ждало бы очередное наказание. А всё, что я хотел тогда, это избежать той тёмной запертой ванной. Он трогал меня. Раздевал и трогал. Мне казалось, это тянется бесконечно. И чем дальше, тем больше он распалялся и придумывал всякое... Я стал таким неприятным ребёнком, Казу. Упрашивал маму приходить скорее, был плаксивым, вредным, капризничал, цеплялся за неё, устраивал истерики по утрам, валялся в ногах, когда уходила, наверное, я бы на её месте тоже ничего не понял. И не знаю, до чего бы я позволил ему дойти, сколько бы терпел. Я ведь тупо слушался, молчал, не двигался, поворачивался так, как ему надо, притворялся, что не слышу тошнотных звуков, когда он дрочил. Не знал, что делать, поэтому не сделал ничего... И не смог бы. Но знаешь, что меня спасло? Ужасная тупость. Темнота - она не бесконечная. Когда слишком много времени проводишь в ней, начинаешь видеть всё чётко, почти как днём. Это такая мерзость. Ну... В общем, в тот день он спустил штаны и хотел не просто трогать, хотел, чтоб я открыл рот, и.... А я, как увидел, меня вырвало... И я сломался. Как только смог, пошёл к маме плакаться, ну, а дальше ты знаешь. Хах... Не понимаю, почему столько держался за это дерьмо, так легко рассказывать оказалось. Противно. Но ничего. Надо было раньше. Прости...       У Казуки не было сил говорить, он не знал, что нужно отвечать, не понимал, почему Манабу просит прощения, не мог подобрать слов. Поэтому сделал проще - приблизился к нему, обнял и поцеловал безысходно-ласково, со всем теплом, которое только было в его теле, со всей осторожностью, на которую был способен.       Так хорошо было просто лежать рядом, греться друг о друга, изредка курить и перебрасываться короткими фразами. Два бесполезных существа, прячущихся от ответственности в крохотной коробке комнаты. Казуки думал, что они похожи на хомяков в клетке, а Манабу про себя сравнивал их с насекомыми: два жука, раздавленных на дороге рядом, лапки беспомощно в стороны. Но в этой общей печали и недосказанности всё равно было ощущение уюта. Зима за окном набирала обороты, будущее притаилось за стеной, а они в тепле и дыму, голые, грязные и спокойные. Никому не добраться до двух трусов, когда они - одна команда, реальности пришлось бы выломать дверь, если бы она захотела достать их. Так что какое-то время им ничего не угрожало. Ведь темнота, правда, не бесконечна.       Иллюзорная уверенность. Очередная шутка Казуки оборвалась на полуслове, когда в коридоре вдруг снова раздались решительные шаги Юуто. Наверное, ему надоело дожидаться, сидеть в гостиной одному и думать-думать-думать, какого чёрта Манабу так поступил с ним, какого чёрта Казуки такой козёл, а жизнь - бесконечное несправедливое дерьмо. - Казуки, пожалуйста, скажи, что ты запер дверь, - хмуро уточнил Ошио. - Что? Не помню... Нет, не запер, замок есть, но я никогда не... - испуганно выдавил из себя Казуки.       Манабу, как был, голым, сорвался с места, выпрыгнул из кровати и только успел добежать до двери, как оба явственно услышали, что с той стороны кто-то тоже приблизился, и теперь медленно, со скрипом, как в банальных старых ужастиках, поворачивал ручку.