Раунд

Просыпаюсь ближе к обеду, когда на часах красуется красивая цифра без парадоксов — одиннадцать. Потираю глаза кулаками, сажусь на кровати и громко зеваю, потягиваясь. Голова, вопреки ожиданиям, не болит, и я довольствуюсь хорошим настроением, потому что лучезарнее и правильнее утра нельзя и сочинить. Встаю, быстро надеваю носки на чуть замерзшие ноги и иду в душ. Вода холодными разрядами тока гуляет по моему жирку, я смотрю в потолок, на котором собираются капли пара, сливаясь в теплом экстазе парникового эффекта. Мою голову Сашиным шампунем с запахом «мужской свежести» и размазываю пену по всему телу — мне не тревожно и очень спокойно, я облизываю влажные губы и со вкусом воды из-под крана ощущая приход голода. Кончаю мыться и лапать себя и заматываюсь в полотенце, направляясь на кухню. В холодильнике нахожу три творожных сырка и бутылочку кефира. Сажусь на стул о окна и приступаю к еде. Глазированный шоколад очень сладок и специфичен на вкус, я запиваю сырок кефиром и бегаю довольным взглядом по высоким веткам высоких деревьев за пластиковым стеклом. Вода капает с волос, стекает по холодной сырой шее и забирается под махровое полотенце. Мне отчаянно охеренно, и я даже смеюсь, когда замечаю черный летящий пакет над крышами домов: целлофан перекатывается и скользит по воздуху, лавирует в ямах и дергается, как девчонка во время изнасилования. Заканчиваю есть, облизываю верхнюю губу от кефирных усов и с полным желудком отставляю закрытую бутылку в сторону. Пакет все летит и летит, и я чувствую природную легкость от его движений, мне так беззаботно, что я даже не сразу вспоминаю о поручении Оксаны. Спохватившись, одеваюсь, хватаю телефон и рюкзак, расчесываю вихры запутавшихся влажных волос перед зеркалом. Интересно, смогу ли я освоиться в Москве окончательно и прочувствовать всю духоту этого громадного города? Как писал Гоголь, большой город давит человека, но я не чувствую даже малого утомления, кроме непонятных неоднозначных ощущений под сердцем. Откладываю расческу в сторону, поправляю лямки рюкзака, беру резким рывком связку ключей. От них отлетает какая-то пластмассовая хрень, и я, не задумываясь, что это могло быть, покидаю квартиру, закрыв ее на замок. Пока выхожу из двора переулками, ни на секунду не могу оставить риторических философских тем. Я, конечно, не Гоголь, но с ним категорически согласна: Москва до омерзения огромна, и мне даже трудно представить, сколько отвратительных людей в ней живет, сколько маньяков просыпается каждое утро с мыслью о новом убийстве. По сути, Москва — такая же лужа, как и обычные, другие города, но чуть больше, чуть весомее, чуть грязнее. Прихожу в себя от выпада из реальности только тогда, когда замечаю вывеску «Монетка», и сразу же поднимаюсь по спуску для колясочников — о да, аморально. Ну, а как еще, когда молодая башка забита посторонними мыслями? Вхожу в уже открытые двери, двумя пальцами цепляю чью-то товарную корзину и углубляюсь в стеллажи с продуктами. Петляю между ними, словно среди елей в сосновом лесу — не знаю, за что ухватиться: глаза цепляют какую-то чушь, и я только сейчас задумываюсь над тем, что нужно купить. Неспешно гуляю вдоль полок с мясопродуктами, выбираю самые сочные куриные грудинки, хотя в мозгах до сих пор держу тот факт, что Ларин — лютый веган. Кладу в корзину палку копченой колбасы, двигаюсь к стенду с овощами и фруктами — беру килограмм яблок и, ха-ха, бананов. По мелочи шарю на полках со специями: химели-сунели, соль, перец, соус Табаско. Пара шоколадных батончиков, чтобы, ясное дело, поддерживать благополучие жирка на боках, три бутылочки кефира, оливковое масло, салат и зеленый лук. С облегченным видом шагаю на кассу и встаю в очередь, пока обслуживают женщину передо мной, смотрю прайс-лист на табак. Еб твою за ногу, утку мне в нос — Мальборо! Господи, элитные сижки американского производства! У меня руки трясутся от счастья, настает моя очередь, и, когда, выложив все продукты на подвижную ленту, я встаю у другого ее конца к выходу, чтобы принять накупленное, сталкиваюсь взглядом с продавщицей: — Что-то еще? — вежливо спрашивает она, и я, втянув щеки, чтобы казаться мужественнее и старше, грубым голосом озвучиваю: — Мальборо. Две пачки. Пжалста. Продавщица недоверчиво скользит подозревающим взглядом по моему ебальнику, но две пачки все-таки достает. Я с облегчением и незаметно выдыхаю, коварно сверкаю глазами. — С Вас две тысячи, пятьсот восемьдесят три рубля, — говорит она, и меня прошибает холодным потом: паника подкатывает к горлу, я судорожно шарю по карманам в поисках денег, прекрасно понимая, что их там, Сатана — упаси, нет. Мои щеки ярко вспыхивают вместе с ушами, тяжелый ком стоит в горле, я несвязно мычу и из последних сил пытаюсь сделать вид, что все еще ищу кошелек. Как неловко, Господи, как неловко! В ушах бьют тысячи тяжелых барабанов, сердце довольно давно валяется в желудке, и я даже понимаю, что от гребанного волнения начинаю реже дышать. — Молодой человек, не задерживайте очередь! — говорит какой-то алкаш, а меня колотит от паники, в глазах легонько рябит. Я отчаянно нуждаюсь в глотке свежего воздуха, но хуй там плавал. Руки мелко трясутся, вся очередь во главе с продавцом таращатся на меня, голова кружится, закипают мозги, или их остатки, чего греха таить. В моих глазах, на моем лице, выражение того отчаянного пиздеца, какой бывает на лицах натуралов, когда они понимают, что на них запал гей. У меня трясутся коленки, разнообразие продуктов, при взгляде на них, заставляет желудок скрутиться в узел. — Молодой человек, люди ждут! — торопит меня продавщица, и я дышу, как рыба, выброшенная на берег. — Держите, сдачи не нужно. Сегодня я щедр-р-р… У меня тормозная жидкость стынет в черепной коробке, меня искренне коробит, и я не решаюсь повернуться назад, потому что мне пиздос, как стыдно. О, несомненно, это Ларин — кто ж еще может так хр-р-реново выговаривать слова с буквой «р»? Мужчина кидает три тысячных купюры на ленту, методично раскладывает продукты в два пакеты, при этом не скрывая своего недовольства и чувства омерзения, что выходит у него лучше всего, как у истинного актера, и поворачивается ко мне. — Елена! — строго, но с подковыркой говорит он, и я уже готова получать по шее за собственную тупость. Конечно, это нихуя не случайность, могу поклясться собственным целомудрием, что это входило в планы Ларина. Но осознание этого факта не делает мою участь легче ни на вздох. Мнусь, убираю руки в рукава и держу их, как меленькая испуганная девочка. Ларин кивает на выход, и я послушно следую за ним. — Как я рад, что ни в имени твоем, ни в фамилии нет восемнадцатой буквы алфавита! Это дает мне повод эпично и часто орать на тебя при встречах, — спокойно, словно как о покупке ковра в гостиную, говорит Ларин. Прячу втянутые красные щеки за воротом куртки и шумно сглатываю. Мужчина смеется. — Вот уж не ожидал, что встречу тебя здесь, мразь, вот уж не думал! — радостно и злорадно твердит он с долей актерства на публику, а я кусаю язык и пытаюсь спокойно восстановить дыхание. Ох, черт, как же мне неловко! — Тебя проводить? — он смотрит на меня через плечо, когда мы останавливаемся на парковке, и бросает пакеты на землю. Я мотаю головой. Нет, спасибо, мне это нахрен не сдалось! – Ну, раз ты так просишь… Шиплю, делаю гордый вид, с энтузиазмом хватаюсь за белые ручки и с пыхтениями еле как поднимаю пакеты. Колени трясутся, шаткой походкой удаляюсь под саркастичный язвительный взгляд Ларина. — Спасибо, — говорю я из вежливости препротивным голосом. — Я все отдам. — Не отдадите, — кашляет в кулак Ларин. — А отработаете, — с явным намеком продолжает он, посмеиваясь. — «Молодой человек»! Меня передергивает от злости — какого хуя? Быстрыми шагами огибаю ряд машин и пристраиваюсь на симпатичный чистенький тротуарчик. Сзади слышу быстрые, прозорливые шаги: Ларин идет рядом, держа руки за спиной, как заправский аристократ, а я не могу смотреть ему в глаза, потому что вчера дрочила на него перед сном. Прячу беглый вороватый взгляд, не поднимая головы, и довольствуюсь видом своих черных кед. Ларин разглагольствует о мразях, мясоедах и жирных людях, все это сводя к одной точке — ко мне, а я слушаю и со скрипом зубов сдерживаю ответы. Все же чутье и анализ этого педантичного имбицила подсказывают мне два варианта его повышенного интересна: научный и платонический. В первом случае, словом, Ларину интересно, с каких хуев я спиздила у него камеру и успела покусать и побить, а во втором — ну… он сам говорил, что у него недотрах: это вполне позволяет ему выбрать себе шлюху. Ага, шлюху, а не меня! Я приличный человек, ебаться и ебать не люблю, слушаюсь маму и не ем после шести. Чего ему надо? — Надеюсь, ты понимаешь, что если я не получу назад своей камеры, я тебя выебу учебником русского языка и справочником по психиатрии? — осведомляется Ларин между делом, и я сжимаюсь от влажности в трусах. — Ну, так пожалуйста! — восклицаю смелым, но усталым голосом я, на красный свет перебегая пешеходный переход. Ларин нагоняет меня уже на другой стороне улицы. Мне не до шуток: я влюблена, я могу согласиться. А Ларин, видно, и не против сам, раз косвенным подтекстом намекает мне раз за разом на это. Мы идем по сухому серому асфальту, а картавый пездюк продолжает заливать в мои уши наваристый лапшичный бульон. Его даже не смущают частые остановки и мое тяжело дыхание от усталости, не предлагая помощи, он идет рядом, как ни в чем не бывало. Ларин лишь делает вид, что ненавидит меня, или такая лютая неприязнь у него на самом деле? Вообще, не могу разобрать, мне кажется, что он совсем смешал между собой жизнь и работу, его сумасшедшим зеленым глазам нельзя верить, он псих, скрывающийся под маской образованного, но злющего питерского интеллигента. Если честно, разочаровываться в Ларине не так уж и сложно, а перестать его хотеть — не так уж и легко. Если бы передо мной была стена, я бы точно стала биться об нее головой, а так я всего лишь иду дальше, сворачивая в переулок рядом с какой-то безликой пиццерией местного московского, но совсем чуть-чуть китайского и нелегального разлива. Ларин шагает. Шагает за мной след в след, и его ничем не обремененное дыхание начинает меня бесить. Я из последних попыток казаться сильной и независимой прохожу три метра и затухаю, ставя пакеты на асфальт. Руки неприятно ноют, словно намокшая вата, а Ларин с неприкрытым ехидством смотрит, как я стою раком, держась за колени, и пытаюсь отдышаться. Наверное, ему жутко весело, а вот мне не до смеха совсем: не хочется тащиться домой, при этом раскрывая последние козырные карты. Да, звучит глупо, но моя сила в неведении Ларина, и нечего ему располагать ненужной информацией, пусть не заполняет свои подсознательные вакуоли какой-то чушью. Лучше уж ему снимать «дайджест его головы», это имбицилу. У-у-у, маленький Дима Уткин охерел до той степени, до какой хереть категорически нельзя. Так у него это еще и с прогрессией ползет! .. Через скрежет зубов тяжело дышу и поднимаю до сих пор красное лицо к Ларину —, а ведь день так хорошо начинался… — Не хочешь немного рассказать о себе? — с важным видом предлагает мужчина. Свожу брови на переносице и наверняка становлюсь похожа на латентного пидарка. Ларин молчит с минуту, хмуро и серьезно смотря на меня, а потом смеется чертовски заразительно, и на его щеках сверкают до восхищения милые и глубокие ямочки. Он потирает ладоши с хитрым видом и поясняет свое предложение. — Прости, я не готов делить камеру и свое критическое мышление с тем, кого мало знаю. Ларин, кажется, полностью доволен ситуацией и сейчас просто развлекается. Конечно, чего б ему не развлекаться? Цирковая лошадь есть — седлай и гоняй, как «поле в ветру» никто не держит! А у меня как на зло язык словно отсыхает, не могу придумать ответа пожелчнее и пообиднее, в то время как мужчина продолжает нести какую-то несусветную хуйню о своей аппаратуре и новых обзорах. Вот он, джокер в колоде карт — кто его знает, что он выкинет дальше? Его фортели настолько изощренны, что я не могу предугадать их ход. С новыми силами хватаю пакеты чуть отдохнувшими руками и с приливом неясного, колеблющегося чувства иду дальше. Ларин следует за мной по пятам, продолжая держать руки за спиной. — Слушай, Юдина, - о, прогресс, уже не «мразь», а по фамилии. Делаю вид, что мне наплевать, хотя на самом деле священный любовный трепет колышет сердце. Но этого нельзя показывать. Как же все эти пафосные словечки — аморалка, асексуалка? Оправдываем! — Мы встретимся после того, как ты вернешь мне камеру? Просто я подумал тебя перевоспитать и подстроить под себя: судя по твое страничке в социальных сетях, ты — ужасный мерзкий прототип человека, использующий в своей речи пресловутые неологизмы. И тебе должно быть стыдно за свои интересы. Хоть и рисуешь ты неплохо. Я подумал, что смог бы попозировать тебе, чтобы ты нарисовала мой портрет. Ты случайно этого не желаешь? Чувствую тяжесть карандаша и бумаги в портфеле, ужасно хочу согласиться, но гордость не позволяет, и я молчу. Ларин вздыхает и продолжает с явным разочарованием и задором: — Ладно, я не хочу тебя принуждать. В конце концов, какая разница — как скоро, если ты все равно окажешься в моей кровати? — распинается Ларин с диким смехом, саркастичным и черным, а стойко держу марку глухо-немой недотроги. Мужчина кладет руку на мое плечо и в своей нудной манере спрашивает: — Ты меня слушаешь? Это важно. И важно это не мне, а тебе самой — я видел каждый «пост», посвященный мне, из чего могу сделать вывод, что я не безразличен тебе, шкура. — и все же Ларин себе не изменяет. Думаю, что это не то, чем кажется, не то, что мне нужно, мои мысли должны быть заняты совсем другим. Мы проходи тесным темным переулком, и я уже вижу дверь подъезда. Ларин замечает мое оживление и тычет пальцем в верном направлении: — Ты живешь здесь? Я запомнил. Я останавливаюсь у подъезда, шарю по карманам в поисках связки ключей. Достаю ее, звенящую и шумную, и с усталым ужасом понимаю, что ключа от подъезда нет. В памяти всплывает отскочивший кусок пластмассы с утра, сглатываю и обессилено опираюсь спиной о железную дверь. Сейчас не больше двенадцати утра, чертов вторник, и надеяться на то, что кто-то выйдет, и я смогу зайти — бесполезно. Выпускаю воздух из легких с недовольством, корю себя за свою охуительную тупость — нужно было хотя бы записать чертов код от домофона. Ларин готов стебать меня до конца дней — это видно по его лицу: он приподнимает брови, пытается удержать расползающиеся уголки губ и хитро, как ребенок, смотрит на меня. Я чувствую притяжение ко всему его существо, но чертова бабская логика заставляет меня отвернуть голову и ненадолго прикрыть глаза. Вспоминаю, как беззаботно с утра по городу летал черный пакет: он был такой мятый, но такой легкий, и ему, должно быть, уж точно было плевать на низкие второсортные эмоции типа разочарования и злобы. — Кстати, «здесь» имело обобщающий характер, — злонамеренно картавит Ларин. Я сглатываю — Господь, трахни меня, — и пытаюсь держать себя в руках. — Ты не пригласишь меня на чашку кофе? Я намекнул на отсос. И, к тому же, я был бы рад узнать, как живут людишки в пубертатном периоде среди особей зрелых и опытных. Это я намекнул на себя. — Я не помню код от… — Домофона? — перебивает Ларин резвым голосом и складывает руки на груди. — Я не удивлен. Впрочем, что может быть прекраснее поездки по дневной смрадной Москве? Правильно, моя съемная квартира. Давай договоримся так: мы едем ко мне, ты забираешь свой паспорт, а завтра я забираю камеру. Идет, мразь? — он премило улыбается, глубокие ямочки сверкают на щеках, и я таю, как кусок дерьма в микроволновке. Да, не романтично, но что-то в этом все же есть. Ларин играет губами и подергивает бровями, так, что у меня зудит в паху — ну слишком это сексуально, ну дайте мне кто-нибудь кровать, я его трахну! Он — видеоблоггер, мизантроп и явный циник, кумир тысячи обиженных на жизнь людей, а я — малолетний несуразный клоп, и мне бы держаться подальше от проблем, но: … — Идет, сучка! Ларин снова заразительно смеется и вызывает такси, а я, словно грузчик, подхватываю пакеты и с горящими глазами жду авто. Машина с табличкой «Яндекс» на крыше и черными квадратиками на желтых боках подъезжает через несколько минут. Впервые за день ощущаю острую необходимость в отраве, в никотиновом дыме, и поскорее давлю это ощущение, садясь в салон. Ларин не помогает разобраться с пакетами, просто садится рядом и здоровается с таксистом, даже не смотря на него, тут же называя адрес пункта назначения. Все это кажется мне как минимум странным — череда всех этих совпадений, между ними определенно можно уловить нить связи, но я пока что не могу… Это словно хорошо спланированные действия, и я общаюсь со всем так, словно у меня в голове есть уже строго заготовленный сценарий. Неуклюже ставлю пакеты в ногах и, пристегнув ремень, с облегчением выдыхаю. Ларин делает вид, что я ему в задницу не сдалась, и шарит в телефоне по Интернету. Я с обиженным интересом шастаю глазами по проносящимся мимо вывескам магазинов, спортивных центров, пиццерий и парикмахерских. Огоньки, которые в ночном мраке смотрелись бы гораздо вкуснее, праздно мерцают на фоне серых полотен накативших туч. В салоне авто больше двадцати градусов тепла, и я полностью расслабляюсь от теплоты прокуренного воздуха. Смотрю на сигареты, видные из пакеты, ко мне молодым добрым голосом обращается таксист: — Поездка будет длиться минут сорок, можете закурить, если хотите. — Нет, спасибо, мы не курим, — с долей фирменного «фу» вставляет Ларин, а я тянусь к пакету и незаметно достаю одну пачку. Краем глаза пробегаю по отражению и застываю, словно увидела член Сатаны. Это Паша, ебаный Паша Соболев из поезда, и какого хуя он улыбается во все тридцать два, я не знаю. Сглатываю слюну, Ларин пока не замечает подвоха, быстро открываю окно и распечатываю пачку Мальборо. Белые, толстые, с оранжевым фильтром, с резким запахом, твердые, словно каменные — в один миг закуриваю и пускаю струйки дыма в окно. Паша поглядывает на меня через зеркало и завязывает диалог, успевая следить за дорогой: — Как Вам Москва? Не поделитесь впечатлениями? Паша подмигивает мне, и я глухо кашляю, давясь табаком. Ларин поворачивает голову в мою сторону и с брезгливостью бьет меня по руке: сигарета выпадает в окно, и мужчина исподлобья, мрачно и тяжело, смотрит на меня, и я вижу в его глазах благой питерский мат, который, при том, еще и интеллигентен. Ларин в миг становится дико привлекательным в своем истинном обличии: хмурость лица, напряжение в теле… Воздух вокруг можно фасовать по банкам, и я с колотящимся сердцем скорблю о терпкой, но уже мертвой и давно похороненной на гладком московском асфальте Мальборо. Мужчина замечает водителя впервые и скалит клыки: его пассивная агрессия совершенно очаровательна и вместе с тем отвратительна. Ларин даже не успевает разозлиться на меня, как его начинает бесить Паша. — Ты?! Еще жив и не выебан уголовниками? — с чернотой выдыхает мужчина. Паша смеется и жмет плечами, только хочет что-то добавить, но мы останавливаемся, и Ларин через силу тащит меня из салона. — Чтоб тебе спустило шины! — напоследок советует Ларин и запихивает меня в низкий тесный подъезд. Дверь с шумным скрипом захлопывается, светлый и сонный полумрак царит вокруг, я поднимаю голову, Ларин — опускает, и вместе мы пересекаемся взглядами, а в подсознании у меня летает черный шуршащий пакет, над крышами домов и корягами деревьев. Ларин неприлично спокоен, я не могу угадать его выражений, он с прищуром смотрит в мои глаза и ничего не спешит сказать. У меня тоже не находится слов, в спину давит стена, руки оттягиваются тяжеленными пакетами, я поджимаю губы в исчерпывающем вопросе: — Ну, и какого черта? — Не знал, что бабы тоже умеют портить романтические моменты, — как спущенная шина шепчет Ларин. Прямо мне в лоб, своим теплым дыханием с запахом свежей брокколи. Закрываю глаза —, а пакет все летит и летит. Но затем цепляется за антенну, и в одну секунду от него идет запах плавленого полиэтилена, и черные ошметки плавятся на худых проводах. — Идем, мразь, — картавит Ларин и ускользает из интимных объятий. Шагаю за ним на последний этаж — девятый, и стою у двери. В голове вертится вопрос — почему Ларин в штыки воспринял Пашу? Он убежал, он реально от него убежал, и у меня складывается такое впечатление, что меня он с собой прихватил только из вежливости. Только по плану. По расчету. И какого, блять, члена он ведет себя так откровенно вызывающе, когда сначала наших встреч успел зарекомендовать себя лютым ненавистником такой маленькой, глупой и страшной меня? Ларин копается с замком, а мимо ходят красивые девушки. Подсознательно я всегда знаю, что страшно уродлива, оттого всегда и твержу про себя — «Я парень, парень, симпатичный щекастенький парень! Можешь посмотреть на меня, презрительно похихикать и съебаться по своим делам!». Вот и сейчас, под замедленное сердцебиение, я чуть покачиваюсь взад-вперед и твержу про себя заветные строки — это помогает мне ощущать себя нормальной, такой, как все, и от этого ощущения липкая мерзость ползает по желудку вместе со спазмами от моего голода. Дома я всегда делала так, чтобы слиться с толпой, и это успело войти в привычку, и я не успевала замечать, как твердила про себя верную мантру «Я парень, я парень» в обществе красивых людей. Девушки с веселым щебетом замечают Ларина и подруливают к нему, выставляя напоказ сиськи и ноги: — Простите, а можно с Вами познакомиться, Дмитрий? — в унисон звенят они, как битая посуда, и я понимаю, что мне здесь не место. Ларин широки жестом открывает дверь и через плечо поглядывает на меня с каким-то странным акцентом. Мол, убирайся, у меня что-то наклевывается. Ненадолго исчезнув в квартире, Ларин швыряет мне в лицо паспорт и открещивается от меня, как может. На моих глазах он исчезает со своими новыми гостьями в квартире, а я пялюсь на обложку паспорта с фиолетовым отливом, кладу его в карман и неспешно тянусь к распечатанной пачке. Вот и вся доброта, вот и вся обработка — профессионально закуриваю сигарету и, держа ее в зубах и давясь едким дымом от слишком глубоких затяжек, спускаюсь по лестнице тяжелыми шагами. Терпкий привкус табака стоит во рту, словно мне довелось запить кусок дерьма коньяком. Не верю — не верю в то, что, вновь купившись на чудную обертку, вляпываюсь в это смрадную блевотину по самые уши. Я не уверена, что у меня не кружится голова, потому что я пропускаю ступени и с глухим ударом подошв о бетон иду вниз, спускаюсь с Небес. Нет, я не вру, мне в самом деле хуево от увиденного — меня просто выбросили. Выбросили. Выбросили; блять, Сатана, куда ты смотришь? .. В неловком полете пропускаю две ступени и со всего размаху падаю на больные колени. Мне кажется, что весь этот вонючий старый и дешевый панельный дом взрывается от моего крика. А черный пакет все летит и летит над крышами высоток. Встаю со стиснутыми зубами, чуть не откусываю фильтр и уже чувствую на языке эту горечь, боль пиявками сосет в коленях, у меня нет сил, а на часах нет и половины второго. Ларин смеется, Ларин картавит, Ларин трахается — все это он сейчас наверняка делает с легкой руки. Да, даже слепому было понятно, ради какого «знакомства» к нему подкатили те фанатки. Очевидно же, что по взрослому мужику, популярному в Интернете, может течь кто-то кроме меня. Носом зажимаю кнопку домофона и коленом со всей силы пинаю металлическую дверь — да похуй мне, что будут последствия и громадные синяки, сейчас мне главное — бедной и несчастной — пострадать вдоволь, чтобы все узнали, чтобы все заметили, как же мне хуево. Ох, уж этот юношеский максимализм. Ногу сводит, я выпрыгиваю из подъезда на левой и прижимаюсь к известке на стене. Куртка наверняка заслежена белыми полосами, Ларин наверняка спускает на лицо одной из фанаток. Бросаю пакеты на землю, льет дикий дождь, прячу сигарету и падаю на задницу у стены, делая глубокую затяжку. Кашель режет горло, волосы быстро намокают, смотрю на свои жирные изрезанные руки с неопрятными ногтями, и в памяти встает вечеринка, случившаяся до отъезда: был четверг, мой старший брат позвал свою тусовку в наши трущобы и пообещал, поклялся, что напоит меня. Обещание он, в общем-то, сдержал — все собрались на хате ближе к семи вечера, через минут тридцать подошла и я. Там было, чего уж тянуть, парень, который нравился мне аж с шестого класса. Ну, точнее, я безответно любила его шесть лет. А он шесть лет отшивал меня раз за разом, не желая мириться с тем, что я такая страшная. Но на той вписке, на той вписке! .. Ничего не изменилось — он пил и делал вид, что меня не существует. А под конец, когда все легли спать, он поцеловал меня. Но это был не обычный поцелуй — одолжение. Он сделал мне одолжение — поцеловал, как бы предлагая от него отвязаться за это. Отстать. Исчезнуть из его жизни. И тогда я взяла пачку сигарету, за которой, собственно, и приходила, и улетучилась оттуда в темноту ночи. И до раннего утра я… Нет, не шаталась по городу — я сидела у окна в доме бабушки и мотала слезы и сопли на кулак. Эх, Миша, блядь ты! Как Ларин… Докуриваю сигарету до горького фильтра и мокрой задницы, волосы, слипшись, лежат мертвым грузом на горячем лбу. Через силу встаю поднимаю глаза: такси, желтая машинка в черных узорах, стоит в паре метров от меня, а рядом — водитель. Паша держит руки в карманах и проникновенно смотрит на меня, а я глотаю капли холодного дождя и не могу сдержать редких истеричных слез. Плетусь к авто, ноги путаются, Паша любезно открывает дверь и помогает с заебавшими вдоволь пакетами. Когда он заводит движок и включает печку, я прячу белые руки в мокрых рукавах куртки и зябко обхватываю себя за плечи. Это странно, но Паша молчит, и мне непонятно — зачем, зачем он делает все это, если Ларин больше его не просит? .. В паническом страхе твержу про себя «Я парень, парень» все увереннее с каждой секундой. Паша крутит руль, мы уже на магистрали, я широко распахнутыми глазами смотрю на мокрые колени джинсов и не могу понять, плакать мне или нет — все очень хуево, с одной стороны, а с другой — хуевее в тысячи раз… Не решаюсь завести разговор, и постепенное молчание под шум машины успокаивает меня: я чуть расслабляю совсем немного согревшиеся руки и уже свободнее веду себя по отношению ко всему — страх сменяется обычным равнодушием, и я считаю, что Ларина больше не увижу никогда. Мне искренне жаль, но жаль только то, что я нахожусь в роуминге так далеко от дома и не могу никому позвонить, даже при самом большом желании — мой телефон сейчас является лишь качественным плеером с камерой, и больше ничем. Я смотрю за окно автомобиля — мне определенно нравится сильный, густой ливень, рассекающий воздух из ватных серых туч. Мне чертовски, чертовски нравится такая погода — не будь бы Ларин таким дерьмом, я была бы на седьмом небе. Честно. Закатываю глаза на выдохе, свожу руки вместе, в коленях, и достигаю той точки похуизма, которая сопровождается несоизмеримым любопытством. И выглядит это примерно так: «Мне плевать, но я спрошу у тебя, почему мне плевать». Паша замечает во мне намеки на сговорчивость и начинает диалог через плечо, сверкая голубыми глазами. — Все в порядке? Как твои колени? — голос у него не дрожит, он спокоен и уверен в себе, уверен, что я пойду на контакт. И я иду — мне нечего терять, плюс ко всему — мне чертовски хочется не выглядеть расстроенной. И Паша, похоже, отлично это чувствует — он улыбается самой, должно быть, очаровательной улыбкой и заливисто смеется, точно из добрых помыслов. Я медленно киваю, словно не в силах обрести нормально ориентации в пространстве, и поднимаю уже сухие, но все еще нервно красные глаза на отражение глаз парня. — Да, все круто. Я все еще жива, — и голос у меня явно врет, и Паша ощущает, что нихуя я не в порядке, а просто создаю видимость. Да и то — хуево. Парень умело, профессионально ведет машину, похоже, к моему дому, и я благодарна ему за, черт возьми, бессловесное понимание моего скуляжа. Отлично. Приеду домой и напьюсь кефира, затем вскрою сонную артерию ножом-карточкой и подохну возле пирамид своего былого величия. Паша кривит добрую усмешку и с озорным, детско-наивным прищуром смотрит в мои глаза, как бы сознаваясь в чем-то, чего я не замечаю. Эта игра по-доброму действует мне на нервы, я вижу загадку и пытаюсь подобрать к ней ключ, но ничего, ровным счетом, у меня не выходит. — Слушай, я хотел перед тобой извиниться, за то, что я такое легко подкупаемое хуйло и растрепал Ларину, где и с кем ты живешь, — похоже, он и в самом деле раскаивается. И ему жутко неловко, а я жутко хочу что-то сказать, но, как и всегда, теряю дар к связной речи. Мой изучающий взгляд еще раз скользит по Паше, и я запускаю в голове анализ: оба, и Ларин, и Соболев, похожи на Миху — на того еблана, что сделал мне одолжение из жалости. Только Паша — молодой и реально свободный, а Ларин — старый пердун, тем не менее собравший в себе все худшие Михины качества в троекратном объеме. И в итоге мы имеем картавого имбицила и амбициозного распиздяя. И в итоге мы пляшем. Что за фигня? .. — Это останется на твоей совести, — вспомнив эту пафосную фразу, говорю я. Паша потупляет взгляд, и я впервые за наше знакомство могу сказать, что он очень милый. Парень роется в бардачке, а потом вручает мне леденец в блеклой обертке. — Прости, это не паспорт, конечно, но тебе я это дать хочу. Со скептицизмом ем конфету, кручу ее на языке, а в самом деле подумываю о Паше, как не о друге, а о парне. Это мило, это уютно, это дает мне повод знать, что я полигамна. И, быть может, совсем не асексуальна. — А у тебя разве нет других вызовов? — интересуюсь я, упрятав конфету за щеку и немного поиграв языком. Паша смеется: — Я угнал это машину. И на самом деле я не таксист, а Бэтмен. Все врут! — на последней части он делает явный акцент, и мне стало неловко и страшно от правдивого «Все врут». Паша продолжает. — Вот и я не удержался. Стадное чувство, знаешь ли, развито в человеке наравне с другими инстинктами. Оно может быть сильнее чувства голода или… — он звучно сглатывает, и его кадык сексуально поднимается и опускается вниз. — Чувства жажды. Я неловко улыбаюсь, до конца поездки мы путешествуем молча; я на всех светофорах пялюсь на дождь за окном, Паша — на свои руки и руль. Когда машина останавливается, я молча выхожу из нее, держа сраные пакеты на весу, под водопад дождевой воды, и останавливаюсь у двери в подъезд. Паша уезжает, и я стою у подъезда, ожидая, когда кто-нибудь откроет мне дверь. Это случается пятью минутами позже — Сатана помогает. Из дома выходит какой-то мужчина, а я стараюсь пролезть в дверь и уже оказаться в теплом затхлом подъездном воздухе. Чувствую, что не успеваю, и содрогаюсь, когда мне помогает Паша — он пропускает меня вперед и входит следом. На секунду мы погружаемся во мрак. — Давай помогу, — Паша хватает пакеты, и я теряюсь от такой внезапной джентльменской вежливости. — Э-э-э… — мычу я, как гопник в театре. Паша смеется, а у меня краснеют щеки. — Спасибо… Нам на четвертый. — Чего раскраснелась? — ласково спрашивает парень, заметив мои пунцовые щеки. Я вскидываю брови и хмуро смотрю на Пашу — он несерьезен. — Понравился я тебе, да? .. — Нет! — в грубой форме отвечаю я и газую вверх по лестнице. Пока я гордо блюду одиночное шествие, Паша со смешками заходит в лифт. На душе скребется маленький Дима Уткин, я вползаю вверх, как улитка, и мне ужа-а-асно хочется спать, будто ночью я гоняла мяч по полю, а вздремнуть успела всего пару часов. Мне кажется, что Паша и в самом деле мне приятен —, но это, я понимаю, лишь оттого, что он почти идеальная копия Мишана и Ларина. Все три ебалана похожи, будто писались под копирку, но каждый отличается от остальных характером: Миша мягкий, как половая тряпка, Паша — бойкий и веселый прыщ, а Ларин просто мразь. К четвертому этажу с меня можно выжимать влагу — капли пота бегают по лбу, вискам и спине. Тяжело дышу и замечаю на лестничной клетке веселого Пашу: он улыбается уголком губ и подмигивает мне. Подхожу к квартире и открываю ее ключом, игнорируя ехидный, но добрый смех парня. — Где твоя тачка? — вспомнив о летящем пакете и желтой машинке такси, спрашиваю я. Паша ставит пакеты и облегченно вздыхает: — Она не моя. Я ее угнал, помнишь? — заговорщическим голосом говорит он и смотрит на меня через плечо. — Видишь, какой я опасный? — он вытягивает свои пухлые губы трубочкой и чуть присвистывает, слегка мотая головой, как девчонки, что танцуют восточные танцы живота. Я закрываю дверь, потому что точно знаю, что Паша не захочет уходить. И он расстегивает куртку и вышагивает из своих туфель. Я с интересом смотрю на круглый глубокий вырез его водолазки — она черная и черто-о-овски сексуальная. На Паше чуть мокрые брюки с прямыми стрелками, обтягивающие круглый зад. Я ухожу на кухню с пакетом – нет, Лена, нет, не на-до! Итак, похоже, что мне приятен — очень, о-о-очень, — Паша и его французские булки. Отлично, может, нам потрахаться? А что? Ларин сейчас уж точно на укулеле не играет, так почему? .. Так, значит, выходит месть, а месть — признак ревности. Лена, блять! Быстро раскладываю продукты по полкам холодильника, сейчас только половина третьего, поэтому с ужином спешить ни к чему. Но живот урчит, и я тянусь к бутылочке кефира. Открываю ее и, попивая, на ходу снимаю куртку и иду к прихожей по коридору, где трется Паша. — Надеюсь, я не стесняю тебя своим присутствием… — у Паши низкий, томный голос, он стоит раком у зеркала и разглядывает свои клыки с невозмутимым видом. Я давлюсь кефиром — он растекается по подбородку и капает на черную футболку. Паша с деловым видом поворачивается ко мне и сдерживает усмешку. – Ох, какой вид… — он словно озвучивает мои мысли. О, Паха, ты мне прияте-ен! Парень берет из моих рук кефир, ставит бутылочку на зеркало, снимает с меня куртку и весит ее на крючок, берет мою футболку и рывком сдирает ее с меня. Мне стыдно, мне холодно, мне жарко! Паша все той же футболкой эффектно, мягко, нежно и пафосно стирает с моего подбородка кефир. Еб твою мать… — Я бы рекомендовал тебе одеться, — с издевкой говорит он, и метр между нами — интимнее, чем любой секс. Паша двигает бедрами в ритме сальсы и, щелкая пальцами, дергает левой бровью. Я обхватываю себя руками, мне жутко неловко, и я убегаю в свою комнату. Нахожу там свободную в обращении и размере рубаху и надеваю ее так быстро, как только могу. В голове строгий голос — «Хватит пубертатничать!» — и я бьюсь головой об стену, потому что все мои проблемы вмиг становятся ужасно детскими. Действительно, хватит думать о всякой подростковой чуши, о смерти и о Ларине — пакет беззаботно летит по ветру, огибая крыши домов. В комнату входит Паша и громко звонко смеется: — Ты такая глупая! — Как будто ты… — хочется окончить злым и желчным «умнее», но я прикусываю язык и понимаю, что не стоит мне огрызаться, не стоит мне ничего говорить. Пакет-то все еще кружит в танце высоко в небе. Паша присаживается на диван, а я понимаю, что нужно как-то отвлечься от глупых мыслей. В конце концов, все психотерапевты и мозгоправы назовут это юношеским максимализмом и не увидят во мне никаких проблем. Потому что нет никаких проблем на самом деле. И сейчас я понимаю это — все рыдания, вскрывания канцелярским ножом, курение и короткие стрижки — все это для отвода глаз, и на самом деле я самая обычная шкура, как и говорил Ларин. Улыбаюсь, коротко и живо, потому что на душе вдруг становится так легко и непринужденно, что я готова сказать «спасибо». Спасибо Ларину за то, что вправил мозги, спасибо за то, что помог понять отсутствие проблем. Приглашаю Пашу на кухню, чтобы заранее приготовить ужин и ощутить ту радость от бытовых проблем, с какой мать радуется первой пятерке сына. Я вытаскиваю из холодильника нужные продукты, и мы мило и по-дружески беседуем с Пашей — он действительно хороший парень и правда сожалеет о своем проступке. Пока я мою овощи, Паша начиняет куски белого сочного филе солью, перцем и приправами. И мне так охуенно, честно признаться, что я уже даже не злюсь на Ларина — он бесконечно прав и сам волен решать, что ему делать. Сегодня он выбрал красивых девушек, а уже через пару дней вернется в Питер и забудет о них, как о приятном, но недолговечном сне. И мне не совестно за былую злость на них, мне жаль их — они воспоминания, отпечатки прошлого, которые вряд ли появятся в настоящем Ларина. Снова улыбаюсь. Паша сбрызгивает противень маслом, выкладывает на него филе и ставит в горячую духовку. Ополаскивает руки в мойке, рядом с моими, и мне не кажется это проявлением чувств, напротив — это только дружба. И это прекрасно в своих корнях. Мы смеемся, пока в две руки режем овощи на гарнир. Паша управляется с ножом, как настоящий профессионал, и мне лишь остается завидовать белой завистью его таланту кулинара. Дома тепло, и дождь за окном с запотевшими стеклами создает тот уют, в котором люди постоянно хотят находиться. Пока Паша дорезает помидорку, я тащу в рот кусочек огурца, и парень шутливо щелкает меня по носу за шалость. И мы снова смеемся, и мне категорически нравится это. Все же понимаю, что Москва — не гнилая поляна с поганками, а цветущий трубами фабрик лес, со своими законами, установками и… зверьми. Паша солит порубленные в миску овощи и сыпет сверху зелень — укроп и базилик, и из духовки уже доносится аппетитный аромат жареного мяса. Я сажусь на стул о окна, а Паша, напротив — опирается о стену, и мы начинаем говорить о всякой ерунде: о парашютах, о политике и масонстве, об озоновых дырах в атмосфере, о длине юбок у современных девушек, о Москве и о Питере. И это помогает мне дышать, это приводит меня в чувства, и магия витает вокруг, вокруг нас. Через час душевных разговоров Паша открывает духовку и ставит на ее дверцу противень с готовой курицей. Пахнет ужасно вкусно, аромат пряный и чертовски соблазнительный, и я бы даже съела кусочек, но привычка выблевывать все, что попадает ко мне в желудок, не дает испортить такую красоту. Паша убирает гарнир в холодильник, накрывает противень кухонным полотенцем и смотрит на меня: — Ты как? Как колени? — Нормально, почти не болят, а… Ты как? Паша смеется, хотя я не вижу ничего смешного. Он смотрит на меня и делает шаг ко мне, его глаза выше моих, и я поднимаю голову, чтобы в них заглянуть с тем непониманием, с каким клиент фигеет от счета в баре на выпивку после расставания с девушкой и громко восклицает: «Вот же шлюха!». Паша взволнован, словно ждал этого момента по меньшей мере с утра. Он гладит меня по мокрым волосам, и мне настолько неловко, что я заливаюсь краской. — Знаешь, что я хочу сделать? .. — он наклоняется ко мне и застывает. Не, Паха, ну че ты начал, ну нормально же ржали! .. Не то, чтобы я имела право разбрасываться симпатичными парнями — с моей страшной рожей о парнях вообще можно думать только по праздникам — просто нет. Паша — он хороший, но, как бы тривиально не звучало вкупе с самим словом «тривиально», мое сердце отдано другому. Другому тупому мудаку. — Не знаю, — уверенно и твердо говорю я с тем отчаянием, с каким обычно смеются над тупой шуткой ради приличия. Паша толкается о стену моего внутреннего льда, и я не пропускаю его, и пейзаж дымок от взрывов шашек, разрастающихся великолепными шарами, уходящими в небо кривыми лентами, встает перед глазами. Паша не сломлен, как истинный боец не сдается, и его рука скользит по моему плечу вместе со стайками мурашек, словно воробьев, и я в неловком молчании поджимаю губы, прячу их, уже, наверное, зная наперед, что должно произойти. И магическая атмосфера дружбы внезапно исчезает, крошится в белый порошок извести, сухой и сыпучий. — А я знаю, — Паша берет мое лицо в свои руки, и я чувствую, как он сжимает мои горячие красные щеки, вынуждая выпустить губы. Парень расслаблен, и его широкие ладони совершенно холодны и сухи на ощупь, он застывает передо мной, и в голове всплывает Ларин: заразительно смеясь, он не может скрыть веселья, называет вещи своими именами — сучка и шкура — и ясным взором, полным взором смотрит прямо на меня, и от этого я ощущая такую тоску, что мне хочется удавиться. — Потряса… — только начинаю говорить я, и Паша толкается навстречу в резком рывке и касается моей щеки своими губами. Слова застревают в горле, как остатки пищи, которую я хочу выблевать, и мне так паршиво, так тошно, что в глазах сами собой встают влажные слезы. Мы сидим в этой неловкой позе — он на коленях передо мной, держа мое лицо руками, и я, держась пальцами, растопыренными и напряженными, за края стула — несколько минут, и серое небо за запотевшими окнами будто смеркается, и капли пара, собравшиеся в воду, скатываются по стеклу, как и влага по моим щекам. «Где твое критическое мышление?!» — надрывно орет маленький Дима Уткин в моей голове. — Сающе? — договаривает Паша, и я расслабляюсь, кивая. Знаете, говорят, что булки не стоит расслаблять даже тогда, когда ты стал полноправным монархом Великобритании, потому что вражеские пушки в любой момент могут ударить ядрами по шапке… Паша целует меня, придерживая за голову, и я не ощущаю отвращения, лишь подавленное равнодушие и каплю смеха. У него такие теплые и мягкие губы, особенно нижняя, и это заставляет меня расслабиться, расслабиться и перестать сопротивляться. И я не сопротивляюсь. Взрывается лава в жерле вулкана, разлетается в стороны с горячими брызгами и раскаленным паром. Сверкает разряд молнии костлявой паутиной среди мрака ночи. Гром сотрясает облака, и те выпускают прозрачный ливень на землю. Срывается палец с кнопки затвора, вспышка вылетает с ослепительной быстротой. Светомузыка бьет по танцполу, и десятки ног стучат чечетку идеальными каблуками. Из дула вылетает красная пуля с облачком пыли. Рвется ткань с громким треском, капает кровь с сочного куска мяса, туча бабочек разлетается изо рта! .. Господи, Лена, что за дрянь в твоей голове? Отталкиваю Пашу и зажимаю рот руками. Сердце бьет все рекорды барабанщиков мира. — Искра, буря, безумие! — смеется парень. — Тебе известно, что при поцелуе нужно открывать рот? Отвечаю через растопыренные пальцы: — А тебе известно, что я знаю несколько приемов с черного пояса по айкидо? — и это правда: хватаю его за руки и пытаюсь швырнуть назад с легким дурачеством. Что прискорбно, Паша выворачивается и хватает меня за волосы на затылке, оттягивает их, и я кричу от боли, как маленький ребенок. — А тебе известно, известно… — смешным сломанным голосом передразнивает Паша и снова меня целует. Ну, точнее, кусает за язык. А потом отпускает и снова смеется. И его смех кажется мне чем-то очень теплым, и я даже забываю о Ларине и тех девушках, каких он пригласил к себе. Паша лукаво смотрит на меня и наконец встает, отряхивает штаны и заманчиво поправляет вырез водолазки, виляя бедрами, как истинная профурсетка. — Не хочешь прошвырнуться по Москве? Я мог бы покатать тебя на метро, — очень соблазнительно, конечно, но что я скажу тете? — Но… Я же не… Эм-м-м.. — Ну я же тебя не гей-порно смотреть тащу, — канючит Паша. — Соглашайся-я-я… — Меня могут потерять, — ставя под сомнения разумность идеи, говорю я. Паша разочарованно шлепает губами. — Мы оставим записку, и, в конце концов, у тебя есть телефон, — не теряя запала, говорит он. — У меня роуминг, а записка — недостаточное доказательство моей безопасности, — не могу понять: я вожу его за нос или в самом деле не могу согласиться. Паша задумчиво чешет нос. — Я могу дать тебе свою сим.карту, — и сладко призывно улыбается, достает из кармана телефон и открывает крышку, поглядывая на меня. – Ну? .. — Хорошо! Ладно-ладно! Молодец, умеешь уговаривать! — кричу я от капающего раздражения, встаю со стула и кладу руки на ребра, втянув живот и выпятив грудь. Паша ржет, а я спускаюсь, как воздушный шарик, и иду в свою комнату, чтобы переодеться. Паша не идет за мной, и это немного бьет по моему самолюбию, я тут же думаю, что я слишком отвратительна, чтобы за мной кто-то подсматривал. Закрываю, захлопываю за собой дверь и сразу же иду к стулу, на котором висит вчерашнее сапфировое платье. Только тянусь к нему, как вспоминаю, что у меня нет ни чулок, ни колгот, да и волоски на ногах заметны. Вздыхаю, стаскиваю с себя футболку с официальным логотипом «Марвел» и меняю лифчик — это не то, чтобы вызов… Хотя, нет, это вызов — я намеренно пытаюсь выглядеть женственнее и красивее! Меняю лифчик на черный, мягкий, с косточками и поролоном в чашках. Грудь выглядит лучше, но мне некомфортно. Впрочем, обещаю себе, что потерплю — не маленькая — и одеваюсь дальше. На замену «Марвел» идет белая футболка с кровью от Ларина: не знаю, почему я надеваю именно ее, но резкий запах Ларина бьет в нос, и я уже твердо знаю, что не сниму эту тряпку. Накидываю на плечи серый кардиган с катышками на плечах, расстегиваю его и заправляю футболку в джинсы, пытаясь подчеркнуть талию, которой у меня нет. Со вздохом более-менее удовлетворенно смотрю на свое отражение в зеркальной двери шкафа и перебираю волосы, чуть мокрые с концов, крюком руки. Напоследок решаю проверить почту и нагибаюсь к столу, ставя ноги крестом и открывая ноутбук. У него тридцать процентов зарядки, я с унылым видом щелкаю по клавишам и вожу указательным пальцем по полю сенсорной мыши. В диалогах прибавление, и я немного радуюсь, что мне кто-то пишет. Открываю страницу со списком сообщений, и мое спертое дыхание на долю секунды пропадает. Там есть сообщение от Ларина, отправленное минут десять назад — это фотография. И я смотрю на нее туманным взором — картинка рябит в глазах, пиксели расплываются от вспышек ярости и ревности, но я могу различить раскиданные по полу вещи и чужие ноги рядом с ногами Ларина. Фотография подписана: «Если б ты была здесь, шкура, я бы одолжил у тебя сигарету». Осторожно закрываю ноутбук и бьюсь головой об стол, на шум из прихожей заходит Паша. — Эй, ты как? — обеспокоено спрашивает он, пока я не вижу его лица. Сжимаю зубы до такой степени, в какой у меня перехватывает кислород, и я не могу спокойно вдохнуть. Паша, вопреки моим мыслям о том, что я ему неинтересна, подходит и поглаживает меня по спине. — Все хорошо? У тебя голова болит? Может, приляжешь? Я могу принести воды. Хочешь… воды? — он то ли реально беспокоится, то ли отличный актер. — Не, все нормально. Не беспокойся, я в норме, мы можем идти, — встаю, выпрямляю спину, чтобы не чувствовать дружеских похлопываний по ней, и весело улыбаюсь. Притворно, конечно, но и из меня актриса неплохая. Паша расслабляется, мы быстро одеваемся, и я, закрыв квартиру, спускаюсь вниз по лестнице, держа руки в карманах. — Сначала мы покатаемся на метро, потом погуляем по «красной» площади, а затем я верну тебя домой в целости и сохранности, — довольно перечисляет Паша, когда мы выходим из дома под писк домофона. На улице свежо и пасмурно, небо стянуто, как кожа на мокрых пальцах, готовое в любую минуту пустить в неверных людишек кару в виде грома и дождя. Сжимаю замерзшие ладони, Паша просит мой телефон, чтобы вставить свою сим.карту. Отдаю ему трубку и пускаю пар ртом, пока мы выходим из переулка. — Готово, — парень кладет телефон в мой карман и намеренно касается моей руки. Я вздрагиваю от набежавших мурашек и хочу выдернуть руку, но Паша хватает меня за пальцы. — Да ты ледяная! Дай, я согрею хотя бы левую… — и он вытаскивает мою руку, держа ее в своей, и я понимаю, что мне неловко, будто меня тащат за угол торговать наркотой. Пока мы петляем по пешеходным переходам, я успеваю отметить, что Паша выглядит меркантильной сволочью, что не может не удивлять вкупе с очарованием васильковых глаз. Светофор замирает на красном, мы останавливаемся у контура дороги, и Паша сильнее сжимает мою руку, до зудящей нарастающей боли в коже пальцев. — Ай, больно! — не узнаю свой голос, он… такой ранимый и по-женски капризный! Такой, каким не был никогда… — Больно, больно! — с непривычки пытаюсь распробовать свой новый голос, и Паша спохватывается секундой позже: разжимает пальца, снова хватает их, затем целует костяшки, как галантный джентльмен, и просит прощения: — Извини, я задумался! Прости, пожалуйста, я правда не хотел! — клянется парень, но в речи его все же скользит какое-то равнодушие. Мне ни горячо, ни холодно от его прикосновений, и я понимаю, что мы оба играем на публику: Паша притворяется в симпатии ко мне, я делаю то же самое по отношению к нему. И все же мне чуть приятно, что ко мне проявляет такую нежность. И у меня щеки наливаются краской, и я остро ощущаю желание закурить или пропустить чашечку крепкого кофе с молоком и тремя ложками сахара, и небо содрогается от сокрушительного грома, и адски холодный дождь и ветер с ожесточением бьют по лицу и меня, и Пашу. — Ха! — выдыхает тот с продыхом и тащит меня по пешеходному переходу, ускоряя движения ногами. — Бежим! Бежим! И мы бежим под проливным дождем, от капель которого по шее и спине прокатываются лавины и смерчи мурашек. Паша смеется, и это кажется мне единственным украшение пасмурного серого города, по которому мы бежим, как два идиота. И мне становится весело — я улыбаюсь во весь рот, игнорируя тяжелое дыхание и покалывание в боку, мне глубоко плевать, что прохожие смотрят на нас, как на идиотов, и меня даже не раздражает собственная грудь, трясущаяся при каждом ускоренном рывке вперед. Паша задергивает меня в здание метрополитена, мимо тяжелых деревянных дверей, и хватает за талию и затылок, притягивая к себе. И под этот слишком романтичный сладкий поцелуй я рассматриваю звезды на потолке, под сводом купола. Этот поцелуй ничего не значит для меня — я его не чувствую — это просто мокрое касание губ, не более того. Но стоит мне представить на месте Паши картавого засранца Ларина, как мне кружит голову от приятных ощущений. И я представляю, что это не Паша, а Ларин целует меня в толпе, в потоке разномастных людей, сильно стискивая мои ребра. И мне трудно дышать, я не успевая глотать воздух в перерывах между поцелуем — благо, Паша не рвется показать знание «французских» техник и просто с поцелуем покусывает мои губы. Впрочем, что очень грубо, но я не жалуюсь, потому что думаю, что Ларин бы целовался точно так же. — Ты отвратительно, отвратительно сосешься! — словно истинный Ларин, говорит Паша. Ну, знаешь, никто не рвался отрабатывать на мне свое мастерство. И вообще — я в жизни-то раз всего целовалась: была у меня раньше подруга, лучшая, как я считала; мы тесно общались, шутили, вместе принимали душ. И, как-то раз, в угоду желанию наставить меня на путь истинный и научить целоваться, она меня засосала. И в тот момент я ничего, ничего не почувствовала, просто другой человек посасывал мои губы. — Спасибо, — язвительно говорю я. — Я зна… — Но это легко поправимо! — перебивает Паша и смотрит, как мое лицо меняется под действием напряжения. Оглядываюсь по сторонам, будто бы ища помощь, и парень искренне смеется. — Расслабься, я шучу! Паша удаляется к кассе за покупкой билетов, а я стою в потоке людей, которые огибают меня, как вредный микроб. Держу руки в карманах и смотрю на подъезжающие с эскалатора головы. Через пару минут возвращается Паша и толкает меня к контрольно-пропускному пункту в самом конце павильона, подальше от всех остальных. — Насчет «три» — бежим, — шепчет он мне на ухо и останавливает у прозрачных воротец. Пикает билет, Паша в одно мгновение хватает меня за плечи и толкает вперед. – Три! — под свист надзирателя мы даем деру вниз, бежим по ступеням эскалатора, мимо грубых серых людей. Паша запрыгивает на широкие перила, на которых остановлены круглые желтые фонари на ножках, и тащит меня за собой. — Давай, погнали! Погнали, ходу! — орет он, преодолевая смех, а мне чертовски страшно: застоявшийся в крови адреналин произвольно двигает ноги, и я бегу вниз вслед за Пашей, хватаясь за круглые желтые фонари, чтобы не упасть. Сердце сходит с ума, дыхание давно сбито, но я начинаю входить во вкус и даже нагоняю Пашу. Он находит время, чтобы оборачиваться на меня и не падать, и мы оба ржем, как кони, продолжая бежать. И пусть, что уроки физкультуры я не любила за то, что у меня трясся жирок на боках и животе, сейчас я этого не замечаю и даже умудряюсь получать удовольствие. Вижу впереди прореху людей и ловко перепрыгиваю на свободную перилку. Колени сказочно больно орут, я несусь вперед на всех порах, уже видя впереди лестницу и вход в метро. Если Паша с грацией приземляется на обе ноги, то я с криком падаю плашмей на плитку пола, скрутив кульбит. Паша суетливо расталкивает людей, спешащих подняться по эскалатору, и приземляется на корточки рядом со мной. — Ты как? Можешь бежать? — его зрачки так расширены, что я не вижу голубой радужки. Я мотаю головой, потому что от боли и правда не надеюсь на дееспособность своих ног. — Молодые люди, можно вас?! .. — к нам из прозрачной будки уже спешит контролерша, Паша подставляет свою спину. — Прыгай, — весело добавляет он, и, когда я обвиваю руками его шею, а ногами — талию, он хватает мои ляхи и дает высокий старт, затесываясь в толпу, чтобы скрыться от контролерши. В полутьме мы приближаемся к спуску в метро, я утыкаюсь носом в шею Паши и сдерживаю смех, он колесит ногами по ступеням как мастерский бегун, люди не оборачиваются и не смотрят, будто это совершенно обыденное дело для московского метро. Паша сруливает на станцию, и нас обдает ледяным порывом ветра, подъезжает поезд, и Паша сигает в вагон, а я не вовремя успеваю пригнуться и своим многострадальческим носом вляпываюсь в дверь с треском и хрустом. Кровь накатывает и льется из носа водопадом, Паша опускает меня, и я встаю на ноги, придерживая саднящий хрящ рукой. Вагон забивается пассажирами, Паша садится за угловое место у окна и, не замечая моей маленькой «поломки», усаживает меня на свои колени. — Ну, как тебе пробежка? — запыхавшийся и потный, но очень даже довольный, спрашивает он. — Нормально, — мычу я и чувствую, как кровь просачивается через щель в губах и пачкает желтоватые резцы. Паша держит меня за плечи, и битком набитый вагон отправляется со станции. — Девушка, у Вас кровь, возьмите салфетку! — говорит какая-то сердобольная женщина и тянет мне пачку влажных салфеток. — У тебя нос разбит?! — спохватывается Паша. Он вскакивает на ноги и усаживает меня на свое место, он подает мне пару салфеток из пачки и отдает ее доброй женщине. Я вытираю руки, Паша присаживается передо мной на корточки в этой тряске вагона, и я ощущаю резкое дежавю, с чуть изменившимися обстоятельствами. Он помогает мне убрать лишнюю кровь, скользя салфеткой по моим губам и носу. Пассажиры на нас странно, но без сочувствия посматривают, и мне становится немного стыдно за свою ущербность. Снова твержу про себя защитное «Я парень», словно заклинание, въевшееся в мозг, и громко сглатываю, против своего желания обращая на себя дополнительное лишнее внимание. Паша прикладывает чистую салфетку к моему носу вместе с моей рукой и велит держать так, а сам убирает мусор и капли набежавшей крови. — Какая ты проблемная, — шутливо говорит он, а у меня в горле стоят столпы игл, я жмурюсь, потому что мне щиплет нос, и слезы сами встают в глазах. Не знаю, почему я плачу, но это сильно кажется мне глупым, и все же я не могу сдержать слез, пока в голове эхом гуляет фраза Паши: «Какая ты проблемная, проблемная, проблемная…» — Эй, ты что, плачешь? — он неловко прижимается ко мне, нагнувшись, а я начинаю захлебываться от влаги в мокрых глазах, будто передо мной убили всю мою семью и расстреляли кота. Паша крепко держит меня за плечи, а я шмыгаю носом в мокрую от набегов крови салфетку и судорожно набираю грудью воздух. — Прости, прости, я не хотел тебя обидеть! — твердит он, поглаживая мои волосы. Так мы едем минуты две, а потом вагон останавливается на Курской и пустеет. Паша садится напротив меня, и я ощущаю ожоги от его объятий прямо на себе, прямо через плотную ткань куртки. Паша виновато тупит взгляд и складывает руки плотным замком. — Прости, слышишь? — твердит он, серьезно думая, что я успела его возненавидеть. — Прос-ти. — Все в порядке, не парься, — слезливым и дрожащим голосом заверяю я. Наша часть вагона остается полупустой, и больше никто не посматривает на меня, скосив глаза. — Зато тебе не нужно тратиться на пластику носа! — шутит Паша, и я смеюсь, но мой смех перерастает во всхлипы, и я прячу голову в коленях, сгибаясь пополам. В неловкой молчаливой паузе и характерной плавной тряске вагона мы проезжаем еще две станции. Я думаю, что мне пиздецки грустно оттого, что творится вокруг, и я не смогу выкрутиться из той задницы, в какую вписалась с разворота. Вот почему, почему Паша ведет себя так, словно вернулся из армии, а в Москве больше не осталось девушек, кроме меня? Шмыгаю носом. Нет, я ему не верю, такое страшное создание, как я, не могло никому приглянуться, поэтому, Паша, ты врешь… Врешь, врешь! — Посл… Засоси меня, — убираю от лица салфетку, перестаю втягивать щеки и расслабляю нижнюю губу. Ну да: нечего сказать — возьми на понт. Ну, давай, Паша, покажи свою симпатию, если она, конечно, есть. Поднимаю голову с полным осознанием того, что сейчас мое лицо не просто несимпатичное, оно отталкивающее. И мой взгляд леденеет в высокомерной усмешке, я твердо уверена, что сейчас Паша расколется. Паша серьезно смотрит на меня, и я могу видеть его великолепную красоту, какой он награжден, должно быть, с рождения. Парень обворожителен — скуласт, чернобров, голубоглаз. Мечта современной девушки. Даже кадык чертовски сильно выпирает на мускулистой шее. Паша заигрывающее приподнимает брови и смотрит на меня. А затем резко встает, и я на секунду расслабленно думаю, что не такая уж я и страшная. — Простите, девушка, а Вы знаете, что таким красивым, как… — он говорит это рядом стоящей молодой спортсменке с головокружительным декольте. Нет, ему точно нельзя верить. — …это прелестное создание, — он хлопает меня по голове. И я теряю дар речи. — Нельзя сидеть в одиночестве? Я уступаю Вам свое место, чтобы оберегать ее и не отходить от нее ни на шаг, — спортсменка равнодушно смотрит на кокетливое лицо Паши и, безэмоциональная, садится на освободившееся место, весь вагон умиленно вздыхает, а Паша осторожно берет меня за уши и притягивает к себе, неспешно, осторожно тянется к моим губам. Я снова ничего не чувствую, лишь то, как сыро моему рту. Но стоит мне представить Ларина, как немеют пальцы рук, и салфетка выпадает с шуршанием на пол. В расслаблении развожу плечи, так, что лопатки почти соприкасаются под одеждой, колени встречаются в мягком ватном порыве. Паша безмерно осторожен, но, тем не менее, достаточно настойчив, чтобы я не смогла отказаться или вывернуться.. До следующей станции он не отпускает меня из своих рук, и меня спасают лишь фантазии о замещении его Лариным, поэтому, как только с легким скрежетом клацают зубы вставшего вагона, я тащу Пашу к выходу, поджимая губы. — Ты скилл своих засосов мысленно поднимаешь? — смеется парень, когда поезд исчезает в темной дыре туннеля. Я молча жму плечами и с круглыми от восхищения глазами смотрю по сторонам: мы на Комсомольской, и у меня от прилива вдохновения свербит в руках и зудит в голове — безумно хочется зарисовать все, что видно, и я мечусь от стены к стене с дикими детскими глазами, полными счастья. Мы катаемся на метро еще часа два, полтора из которых я успеваю вздремнуть на Пашиных коленях головой. Каждая минута, проведенная рядом с Соболевым, вселяет в меня уверенность, что я все же не такая отвратительная, какой себе кажусь. И черный целлофановый пакет снова летает в моей голове над антеннами домов и ветками тополей. Ближе к девяти вечера мы шагаем по «красной» площади, и Паша успевает подержать мою руку и поиграть со мной в «догонялки». Когда я звоню тете, Паша пытается меня рассмешить, но я стойко держу марку и не сдаюсь. Оксана сообщает, что в половину десятого она заедет за мной, и кладет трубку. Паша с благородным видом предлагает под завывания порывов ветра в сумеречном закатном небе отвезти меня обратно, и я, не думая и даже не пытаясь копаться в своей голове, соглашаюсь. Мы едем обратно, болтая о всякой ерунде и планах на жизнь, парень ведет себя немного напряженно. — Ладно, отсюда, думаю, доберешься сама, — говорит он, когда мы выходим из метро на Бауманской и задерживаемся напротив какого-то киоска. — Да, конечно! Спасибо за день! — я обнимаю его за плечи в последний раз и быстро сворачиваю за угол, выруливая в очередной скудно освещенный переулок. Кладу руки в карманы и привычно сжимаю теплый корпус телефона. На сердце легко, в легких ноль никотина, и мне даже не хочется этого менять. Вспоминаю, пройдя метров десять, что у меня осталась Пашина сим.карта, и несусь бегом назад, чтобы найти и вернуть. Выскакиваю из-за угла с веселой улыбкой и замираю. Только что радостное сердце падает в пропасть желудка, застыв от жидкого азота набежавших мыслей. Вижу, как у метро рядом с пашей стоит Ларин, и сначала отказываюсь верить собственным глазам. Вместе с потоком толпы подбираюсь ближе и в наглую подслушиваю их разговор, а у самой в глазах стоят ебучие слезы от дичайшего разочарования, какое я когда-либо испытывала. — Вот номер телефона, вот код от домофона, сим.карта и точный адрес, — Паша отдает что-то Ларину, а я кусаю губы, вожу пальцами по лбу и бровям и готовлюсь разрыдаться. Я знаю примерный текст, по которому должен развиваться примерный диалог, но дико не хочу, чтобы Паша, которому я успела открыть часть себя, следовал этому. — Где мои деньги? .. — я сползаю вниз по стене, словно невзрачная тень, и зажимаю лицо рукавами, и у меня пасть болит от беззвучного крика, который рвется из глубин грудной клетки. — Как все прошло? — картаво интересуется Ларин, потирая переносицу. Бьюсь затылком об стену и стучу кулаками по асфальту. Твою-то суть, твою-то плешь, твою-то мать!!! — Потрясно, все, как мы и думали: девственница, которая толком и целоваться-то не умеет, — безразлично и бессердечно отвечает Паша. Меня мутит от слез в глазах, я жмурюсь, и влажные капли горячими асфальтированными полосами скользят по круглым контурам холодных щек. Ларин громко смеется, я незаметно отползаю в сторону и медленно встаю с колен. Ну, все, хватит этого дерьма. И не с меня, а просто хватит — пора прекращать, это слишком затянулось. Отряхаю колени, молча распахивая рот от стрел боли, кутаю руки в рукава и только хочу отойти, как натыкаюсь на зазывалу в костюме котлеты. — Молодой человек, молодой человек! Возьмите листовку, молодой человек! По-братски! — он загораживает мне дорогу, привлекая лишнее внимание, и я злобно рычу, не рассчитав ни силы, ни голоса: — Убери руки, шкур-р-ра! — акцентирую внимание на последнем слове, и оно непроизвольно выходит картавым. — Че ты сказал? — говорящая котлета бьет довольно не мягким кулаком мной измученный настрадавшийся за сегодня нос и, когда я падаю на спину с грохотом и шуршанием, седлает мои бедра. — А ты не слышал? Уши дерьмом вроде Тимати забиты? – ох, уж эта тяга к мазохизму и смерти в грустные моменты… Инстинкт самосохранения отпадает, исчезает, испаряется сквозь пальцы из головы. У меня в в ушах звенит ультразвук от еще одного удара в нос — да сука, почему именно сюда?! И даже вспышки боли уже не такие сильные. Разъяренная котлета собирается ударить меня еще разок, но ее оттаскивают прохожие, и меня хватают за плечи, ставя на ноги. — Лена? Лена! Ты как? Почему? ,. Откуда? .. — это Паша. И Ларин рядом. Паша кладет свою руку на мою талию, не дает мне упасть и продолжает осыпать вопросами, как старая бабка. Я смотрю на Ларина, Ларин смотрит на меня — искра, буря… — Я ухожу. — отталкиваю Пашу и хромающей походкой удаляюсь прочь, придерживая бедный вновь кровоточащий нос рукой. Напоследок различаю пытающийся казаться равнодушным голос Ларина: — Проводи ее до кровати, — и Паша догоняет меня, хватая за рукав. — Удачи, шкуры! Увидимся никогда! На секунду мне кажется, что это неудачный постановочный розыгрыш — иначе не могло быть так непреодолимо смешно от ситуации, —, но потом меня словно битой по затылку огревают. — Убери руки, мразь! Засунь себе свое сострадание поглубже в задницу! — так и чешут язык нелестные фразы в Пашин адрес, но я умалчиваю, решая, что тотальным оружием против врага будет молчание. Молчание котлет. Пока мы идем, я с закрытым ртом смотрю себе под ноги, а по носогубной складке опять скапливается теплая кровь. Паша придерживает мои плечи и тоже молчит. — Много ты слышала? — через несколько метров сдается он, а у меня в голове стоит каша: Ларин, там был Ларин, и он был до омерзения великолепен в своем черном плаще — я мельком видела его лицо и его обычное, человеконенавистическое настроение. Мужчина был заинтересован во встрече с Пашей, а вот поглядеть на драку бабы с говорящей котлетой в его планы, наверное, не входило. Складывает такое впечатление, что до меня Ларину не было дела, его интересовали несколько другие изыскания. И сейчас у меня кровоточило все, что можно, от духовных выстрелов в тело. Точнее, выстрел был один, но он знатно так пальнул из гранатомета. Я молчу. Паша сжимает в кулаке мои волосы и, не сбавляя шага, злостно шепчет: — Я бы советовал тебе перестать глупить, чтобы потом самой не было паршиво, — и он всерьез думает, что, сменив интонацию, сможет заставить меня говорить. Я на секунду закрываю глаза: ага, именно так оно все и бывает — сначала дурачества и поцелуи в лоб, а потом приказной тон и тычки под ребра. С чувством сплевываю густую вязкую слюну с примесью крови и вырываюсь из рук парня сильным, волевым движением. — Достаточно, — и Паша вздыхает. — Достаточно, чтобы послать тебя на хер! — и мой голос снова кажется мне отвратительно дрожащим и по-девичьи истерическим. Не знаю, как, но в мгновение ока я уже задыхаюсь от горючих, раскаленных, словно жидкая лава, слез. И у меня голос дрожит, как натянутая струна, и в груди сильно бьется сердце. Мне хуево. — Я… — он даже не предпринимает попыток схватить меня за руку, потому что знает, что виноват сам, и я больше никогда ему не поверю. — Так было нужно, я… — он подбирает слова, пока мы подходим к подъезду. Я устало вздыхаю и упираюсь лбом в стену, Паша вводит код от домофона и открывает дверь, жестом предлагая мне войти. Он боится дотронуться до меня лишний раз. Я вхожу в дом, устало плетусь по лестнице, Паша идет следом, и я стараюсь на него не смотреть. Все ж у меня все лицо в крови, и я не хочу лишний раз пугать парня, пусть и такого мудохлопа. — Подумай над тем, чтобы простить меня, — говорит он, заводя меня на нужный этаж. Паша шарит по моим карманам в поисках ключей, наскоро отпирает квартиру и ведет меня в мою комнату через темный коридор. Дома тихо и спокойно, до сих пор стоит легкий запах запеченной курицы и овощей. Но я не хочу думать ни над его прощением, ни над лариновским отпущением за мерзопакости, ни над никчемностью собственного существования. Паша с трепетной аккуратностью укладывает меня на кровать и снимает с моих мокрых ног носки, гладит стопы и смотрит в мои глаза через темноту. Я зарываюсь лицом в подушку, пока он снимает с меня куртку, и чуть засохшая кровяная корка крошится и размазывается по подушке. Паша тянет рукава и складывает куртку на стол, подсаживается рядом и кладет руку на мое бедро. — Слышишь? Я делал это не ради себя… — он почти шепчет, а я забиваюсь в угол в кромешном мраке и, закутавшись в одеяло, пытаюсь сдернуть мешающую футболку и кардиган. — Давай помогу, пока ты не убилась, — Паша придвигается ближе и берется за ткань футболки обеими руками, рывком сдирает ее с меня вместе с кардиганом, затирая и смазывая оставшиеся капли крови. Мне неловко, опять, и я благодарна темноте за то, что она чернее ночи, ведь Паша не может видеть уродливую складку на моем животе и убийственно грустный вид. Паша на ощупь находит мое лицо и прижимает меня к своей груди, крепко обнимая. Мне жутко неудобно, у меня вспыхивают щеки, я держусь руками за кровать, чтобы не упасть. Паша не дышит минуту, а потом с чувством и тяжело выдыхает в мои волосы. Его пальцы стискивают мои ребра, как холодные кованые цепи, и парень тянется к застежке на лифчике. У меня страх цепенеет в жилах, я заикаюсь, но не решаюсь его оттолкнуть. — Ты дрожишь… — Паша знает, что его шепот очень низок и дерзок, и валит меня вперед, на кровать. Я задерживаю дыхание, и эти секунды кажутся мне часами — Паша отстраняется. — Не бойся, я не стану ничего делать, если ты не захочешь, — наверное, он врет, но я, как доверчивая дура, много раз киваю, прежде чем ощутить на своем животе руку парня. Он никуда ее не ведет, просто держит, даже немного не касаясь меня. – Ну, ты скажешь хоть слово? —, но я молчу, Пашина ладонь скользит вниз, расстегивает пуговицы джинсов и их молнию, осторожно стягивает ткань. Я шумно сглатываю, мне становится хуже в разы. Паша снимает с меня джинсы и складывает их рядом с курткой, загоняет меня в угол кровати и накрывает меня одеялом, ткань которого с чистым хрустом покрывает мое тело. Нет, я не верю Паше, и сейчас, когда глаза привыкли к тьме и могут различить его лицо, я смотрю на него самым ясным взором, на какой только бываю способна. Паша виновато улыбается и берет меня за руку, в голове ни намека на Ларина. — Ты простишь меня за то, что я дерьмо? — у меня вырывается нервный смешок, Паша с надеждой глядит в мои глаза. На часах двадцать минут девятого, скоро должна подъехать Оксана. Кутаюсь в одеяло и смотрю в потолок, сейчас я больше похожа на труп, чем на интересного собеседника. Впрочем, как и всегда. Паша трясет мою ногу. — Ле-е-ена-а-а! .. — тихо тянет он и наклоняется ко мне. — Слышишь? Не молчи, хватит дуться! Подумаешь, Ларина встретил! Хватит дуться? Подумаешь — Ларин? Да ты — чертов манипулятор, который использовал меня для выкачки из Ларина лишнего бабла. Интересно, на что тебе было нужно? На тачку? На бухло? Или презики? Сучара! — Я прощу, если ты расскажешь, на кой-черт тебе деньги от Ларина, — я даю ему шанс, и Паша готов, кажется, грамотно его использовать. — На операцию, — шепчет он мне на ухо и следит за моей реакцией. — По пересадке мозгов? — не дождавшись подробностей, плююсь ядом я. Паша трет виски и тяжко вздыхает. — По удалению раковой опухоли. Я выпадаю в аут, мне нечего сказать. Хлопаю глазами и бездумно держу рот открытым. Паша в неловком молчании встает и одергивает куртку, откидывая волосы назад одним взмахом. — Прости! — прикусываю язык. Тишина нагнетается, Паша наклоняется и целует меня в лоб. — Нет, сначала ты меня… — он собирается уходить, открывает дверь комнаты и уже готовится меланхолично закусить губу, но я накрываюсь подушкой и мычу: — Ладно. Я… Я прощаю, только останься. — через подушку это звучит смешнее и тише, но Паша разворачивается, как по волшебству, и падает на кровать рядом., подпирая голову кулаком. Кутаюсь в одеяло, как в кокон, чтобы меня нельзя было достать ни руками, ни ногами. Паша иронично приподнимает брови и смотрит на мои торчащие из-под одеяла щеки. — Я наврал. С-с-с-с-суч-ч-чка! Меня с головой накрывает от возмущения. Паша смеется, опять меня целует. Хотя кто ему, блять, позволил?! И это яд, отвратительный и невкусный, у меня во рту словно гниль и плесень, отплевываюсь и вытираюсь, у Паши под носом остаются засохшие частички моей крови, и в этом полумраке он дико, до сумасшествия похож на Ларина. — Скажи еще раз… — у меня загораются глаза. — Я… Наврал? — неуверенно мямлит Паша и будто баран топчется на зеленом газоне, не решаясь съесть понравившуюся ему охапку цветов. — Скартавь, — у меня пылает грудь, я хочу услышать и увидеть это своими глазами. Не оригинал, так хоть копия. — Я навгхал, — слишком очевидно ломает язык Паша, но мне плевать — он похож. Прижимаюсь к нему и утыкаюсь носом в его грудь, мне тепло и чертовски спокойно, Паша гладит меня по голове, как маленького ребенка. Мы молча лежим в голой тишине, и из квартиры сверху слышны шумы от включенного телевизора. У меня ноет все тело, чувствую себя грязной и использованной, на коже прямо ощущается слой пота и грязи. Мне ужасно хочется спать, этот день выдался выматывающим, и сейчас я лежу в одной кровати в предателем, но пока он похож на Ларина, я готова прощать ему все прегрешения, вольные и невольные. Алюминь. — Слушай, Лен, — Паша не слышится усталым, он бодр, как и всегда, и, похоже, что опять хочет что-то сказать. Смотрю на белый потолок, который во мраке мерещится мне темно-синим, скольжу взглядом по периметру комнаты, по которому развешана светодиодная полоса маленьких лампочек, гуляю глазами по стенке шкафа, который загораживает половину окна с моей точки нахождения в кровати. В комнате прохладно, прошло хрен знает сколько времени, и я жалею, что тетя задерживается на работе, потому что не хочу лишний раз задумываться о своем разочаровании в людях и в мире. Паша понижает интонацию, теплым кончиком носа поглаживает мою щеку. — Заткнись, дружище, умоляю, — шепчу я и благодарю Сатану за то, что укутана в одеяло, и парень не может видеть отвратительного положения моих рук — снова дрочу, представляя, что рядом лежит Ларин, и мне не совестно, мне жарко, мне нечем дышать, и я со сбитым дыханием снова утыкаюсь носом в грудь парня. — Ты… Ты дрочишь? — не то со смехом, не то со страхом догадывается Паша. Я готова провалиться в пучины Ада, лишь бы эти пару секунд отмотать назад. Я прикусываю губу и отворачиваюсь от него, но рука движется автоматически. Закатываю глаза, Паша ошарашено молчит, и напряжение застаивается между нами, а когда я дышу урывками, у меня так сильно напрягается шея, что это нельзя не заметить. Не могу кончить, как бы ни старалась, теперь представить Ларина рядом — недостаточно, и я, наплевав на Пашу десять раз, уже не зажимаюсь в движениях. Молчание нарушает мерный выдох парня. Я сгораю от стыда, это все до усрачки аморально. — Могла бы и помощи попросить, я совсем не против, — Паша перемещает холодные руки на мою горячую грудь, закравшись под одеяло, и я в резком порыве закричать поворачиваюсь к нему. Ларин, Ларин, Ларин… Тени очерчивают это лицо, и я чувствую терпкий запах от футболки на столе, Паша снова, черт его дери, меня целует, и меня накрывает двухсекундной волной оргазма. Заебись. Я слишком устала, чтобы что-то еще говорить, и, как только Паша помогает мне разобраться с руками, я кладу голову на подушку и моментально вырубаюсь с блаженной ухмылочкой. И мне снова, снова снится Ларин. Ларин, который ехидно говорит «Удачи, шкуры!» в своем черном плаще и уложенными волосами блестит в свете тусклых уличных фонарей и мерцающих звезд. — Что с тобой не так, мразь?…