Раунд

Раскрываю глаза под оглушительно орущий телефон — вскакиваю с кровати и пулей долетаю до стола, отвечаю на звонок, держа корпус холодными пальцами: — Да? — Это ты? Я рад. Где моя камера? Роняю телефон с визгом, голос Ларина слишкои внезапен для такого отвратного утра. Экран быстро затухает, и я понимаю, что батарея разрядилась окончательно. Присаживаюсь на пол, его льдом обдает мои горячие ляхи, смотрю на телефон гипнотизирующим взглядом, пытаюсь понять, что только что успело произойти. Сглатываю, со вздохом забираю волосы назад крючковатыми синеватыми пальцами и закрываю глаза на секунду. Ох, нет, сейчас всего десять часов, и я как минимум до обеда могла валяться в кровати, сладко похрапывая в подушку. Судьба распорядилась иначе. Судьба или Сатана? А хуй их разберет. Не решаясь поднять телефон, оставляю его там, где он лежит, и иду на кухню: шаги гулким эхом раздаются по пустой квартире, Оксаны и Саши давно нет, и я только сейчас вспоминаю, что вчера должна была кататься с ними по ночной Москве. А каталась с Пашей. Пашей? Твою-ю-ю мать! Точно, да, он проводил меня до дома и уложил в кровать, излил душу и был близок к тому, чтобы трахнуть меня. Просто айс. Голова, тяжелая и ватная, с трудом восстанавливает мысли и воспоминания из вчерашнего дня, в горле сухо и плавает жидкий шершавый песок, не могу взять в толк, почему мне так хреново. Утренний сюрприз от Ларина отпадает, как внеочередной розыгрыш от каких-то уебков, и я даже мирюсь с тем, что в квартире ужасно холодно. Холодно, как в пещере, ледяной пещере — сажусь на стул у окна, словно по традиции, и поджимаю ноги под себя, кладу руки на батарею и сиротливо смотрю в окно. Не успев одеться с пробуждения, смотрю на свой жирок и растяжки на бедрах. У-у-у, красотка, да ты огонь! Желчно смеюсь в ладонь глухим сиплым голосом, а потом хватаюсь за виски — в голове стреляет, как на Куликовском поле, закрываю глаза и пару секунд размеренно дышу. Постепенно все плохое отступает во вчерашний день, и я, спокойная и уравновешенная, лезу в холодильник, чувствуя недюженный голод — живот урчит на всю кухню, мне даже приходится придерживать его руками от сводящих колени вместе спазмов боли. Странное ощущение застилает глаза, и я тру их кулаками, с туманом в мозгах смотря на этикетки продуктов. Ничего так и не сообращив, достаю последнюю оставшуюся в живых бутылочку кефира и решаю, что небольшая диета не повредит моим бокам и ногам. Откручиваю крышку, попутно шагаю в ванную комнату, задерживаюсь у зеркала и с самокритичностью отворачиваюсь от него: мешки под глазами, гигантские хомячьи щеки и волосы в разные стороны. Кто это? Лена Юдина. Доброе утро, блеать. Допиваю кефир, слизываю белую полоску усов и зябло держу себя руками за плечи. Снова, с вдруг накатившей тоской поднимаю взгляд на свое отражение: в носу щипает от слез, которые горячей, несущей правду волной поднимаются откуда-то из недр моего тельца. Пальцы кажутся мне еще страшнее и толще, чем они есть, единственная отрада для намокших глаз — шея и ключицы. Мышцы, изгибы, несильно, но все же выступающий кадык, переход в солнечное сплетение, дельты… Вздыхаю — если б людей ценили за шеи и ключицы… Прыгаю в ванну, зашториваю голубую занавеску с дельфинчиками и раздеваюсь до гола. Меня трясет от мурашек по коже, неимоверно ветренно и холодно, застоявшийся воздух жалит в самые жаркие точки тела, и я скорее включаю воду, чтобы хоть как-то отогреться. Напор сбивает мурашки с ног, но новые с новыми силами проступают, когда я ловлю контраст между теплой, горяченькой водой и холодным, суровым воздухом вокруг меня. В голове и на губах кручу строки песен, пытаясь отвлечься от незыблимового бьющего холода, и ополаскиваю водой все тело, мочу волосы. Затыкаю слив крышкой и переключаю душ на кран: жду, пока вода заполнит ванну до краев, погружаюсь под тонкий слой воды с головой, не задерживая дыхания и не закрывая глаз. Пускаю ртом пузыри и всплываю с оглушительным всплеском, проведши за прозрачной водной гладью не больше минуты. Снова хватаю с полки Сашин шампунь и намыливаю им голову, выключаю кран и сижу в воде, как лягушка в болоте — тихо и изредка поквакивая. Думать не думается ни о чем, и я не верю в существование вчерашнего дня, потому что он был слишком блевотным. Даже хуже, чем новый альбом «Принеси мне горизонт». Шоркаю руками все тело с полоборота, с ленивой руки, потому что мне настолько плевать на свое тело, что я даже за станок не берусь, чтобы убрать лишние волосы с ног. О да, фу такой быть. Но, в общем-то, кто узнает, что под юбкой, если я все время ношу штаны? Черт дергает за ногу, ополаскиваю голову и, взяв тетину бритву, с задумчивыми глазами ложусь на дно ванной камнем в ил. Вытягиваю правую ногу и напрягаю мышцы икр — красиво, ничего не скажешь. Было бы таким мускулистым все тело, цены бы мне не было. Поджимаю губы и ставлю лезвие на лодыжку, веду его вниз с очень странным липким ощущением — это не противно, не мерзко и не страшно, это никак. Вообще никак. В ускоренном темпе заканчиваю с ногами и болтаю бритвой в воде, прочищая ее. Готовить «зону бикини» к чему-то не имеет смысла, да и не так уж там все страшно. Как у обычных девушек. Вот. Встаю и переключаю кран на душ, с напором горячей воды смываю с себя всю грязь и остатки пены, облизываю губы с металлическим вкусом от шланга и вышагиваю из ванны. Не сразу заворачиваюсь в полотенце и недолго снова стою у зеркала — мне не нравится ничего: ни форма груди, ни цвет сосков, ни живот, ни ноги, ни руки. Твердо решаю, что так жить нельзя, и лучше поголодать недельку, чем быть такой страшной, и только потом берусь за махровую ткань полотенца лавандового цвета. Оборачиваю его вокруг себя и заворачиваю узелок, чтобы ничего не спало. Хотя как оно может спасть с такой жирной? Ха, сме-ешно. Оглаживаю волосы рукой и выжимаю с них лишнюю влагу, быстро сдабриваю зубную щетку пастой и, начищая зубы, решаю, что буду делать весь день. Не сразу слышу через шум воды звонок в дверь, без каких-то моральных ограничений иду открывать. Останавливаюсь у двери с зубной щеткой во рту и даже не думаю посмотреть в глазок. Открываю. Вижу тяжелый, но саркастичный взгляд, искревленные усмешкой губы и раздувающиеся ноздри. Захлопываю и отпрыгиваю от двери, как черт от банки со святой водой. Несусь в ванную, закрываюсь на все замки и в ускоренном режиме полощу рот. Вылетаю абсолютно голая в коридор и ныряю в свою комнату, долго роюсь в сумке и надеваю первое, что попадается под руку — джинсы и толстовка. Плюю на носки, лохмачу мокрые волосы, чтобы создать ощущение сухости, и снова иду открывать на шатающихся дрожащих ногах. — Неожиданно. — констатирует Ларин с каменным лицом, и мне интересно, он в постели такой же нудный или хотя бы разбавляет пыхтения шутками? Неловко складываю руки на груди и таращу круглые глаза на мужчину, ожидая от него еще каких-то изречений. Ларин совершенно прекрасен, мразь: на нем снова черный плащ, джинсы и кеды, за плечами рюкзак, на шее — камера. Его волосы зачесаны назад, скулы резче обычного выделяются на бледном лице. Мягкость линий в губах и носу заставляет меня тихо сглотнуть и сдавленно вдохнуть, я продолжаю смотреть на Ларина, а он — на меня. И даже слышно, как на улице гоняют машины и кричат дети, и даже слышно, как урчит мой живот и как ветер свистит у меня в голове. Ларин отталкивает меня локтем, входя в квартиру. Несмотря на свою наглость, он все же педантично снимает кеды и ставит их на обувную полку. Я рассыпаюсь в равнодушном раздраженном притуплении, закрываю дверь и, смахивая с волос воду, иду за Лариным: он останавливается в моей комнате, скидывает рюкзак на еще не заправленную кровать и садится рядом, кидая на меня взгляд снизу-вверх. — Что? — не удерживаюсь я, смутно веря в реальность перед глазами. Хочется вытянуть руку и потрогать все это: волосы, лоб, брови и губы — но я холодно держусь на строгом расстоянии метра и жду, когда Ларин мне все объяснит. И так хочется выгнать его и позвать обратно, когда я буду в лучшей форме, нормально одетая и причесанная, но, видно, Ларин и рассчитывал на неожиданность своего появления. — Ничего-ничего, — он поднимает ладони, словно при задержании полицейским, и я недоверчиво хмурю брови. Молчаливая пауза между нами сопровождается напряжением, да таким, что вообще секрет, как мы можем тут дышать свободно. Ларин потягивается, хрустит костьми рук, и его футболка чуть задирается, он падает спиной на кровать и зевает. — Просто зашел поздороваться со своей любимой шкурой. Сначала мне хочется закричать от злости, потом мне хочется закричать от счастья, а потом мне хочется заткнуться от недоумения. Я поджимаю губу и смотрю на Ларина: он сладко продолжает потягиваться и морщить нос. Мое дыхание учащается, пульс скачет, как горный козел, я с поражением жалею, что не надела нижнего белья. Мужчина ерошит свои волосы и мотает головой, как ребенок, а затем, приняв совершенно серьезный вид, снова поглядывает на меня своим тяжелым, исподлобным взглядом: — Где камера, мразь? Он щурится, как хищный лис перед атакой на кролика, хватается руками за край кровати и легко, рывком садится, и его волосы растрепаны и совершенно очаровательно обрамляют фигурное лицо с тяжелыми надбровными дугами. У меня в голове играют блюзовые старые песни, и в руку так и просится кружка кофе, черного и без сахара, с желтоватой пенкой, и у меня крутит живот. Срываюсь с места с дикой тошнотой и бегу в туалет, падаю на колени перед унитазом и блюю, даже не помогая себе рукой — весь кефир выходит назад с дикими спазмами в живота, горло дрет от кашля, мне так противно, холодно и скользко, что я блюю еще больше. Господи, за что? Может, это Ларин на меня так влияет? Вполне возможно. Не знаю, честно, с чем связана моя внезапная тошнота, фишка в том, что меня чуть не стошнило на Ларина. Слышу стук в неприкрытую дверь: — Можно мне войти? И с новым спазмом слышится всплеск воды в унитазе от нового приступа тошноты. — Ясно. Подожду в комнате. И Ларин уходит, а я на дрожащих ногах пытаюсь подняться, хватаясь руками за узкие стены туалета. Выползаю в коридор и направляюсь в ванную, чтобы умыть с лица остатки белого кефира, который тонкой пленкой украсил губы и края щек. Открываю дверь в ванную и застываю на месте: Ларин сидит на краю ванны и с интересом и отвращением разглядывает на мне следы блевоты. Сначала мне хочется закричать, ударить и убежать, потом мне хочется молча закрыть дверь и с позором уйти на кухню к мойке, а в итоге я стою, как в землю вкопанная, и даже не могу прикрыть свое ебало. — Отвратительно, — без какой-либо интонации говорит Ларин и встает. Вроде, он хочет выйти, но я не особо соображаю, красными опухшими глазами смотрю на него, мужчина легко хватает полотенце для лица и двумя пальцами берет меня за краешек подбородка. — Нужно убрать, — и я ему доверяю, доверяю и доверяюсь, и Ларин обтирает мои губы и щеки безо всякой ненужной нежности, прикладной любви и аккуратности, будто я — его пес, вернувшийся с прогулки по уши в дерьме. Я смотрю на Ларина круглыми глазами и не могу понять, бьется мое сердце от такого близкого расстояния с ним или от того, что пару минут назад я выгибалась в приступах над унитазом. Слава всем атеистам и романтикам мира, мои щеки уже красные и не могут покраснеть еще больше — иначе бы мне сделалось так стыдно, что я запросто могла бы выпрыгнуть из окна. Мне ужасно хочется, хочется схватить руку Ларина своими и провести тропку укусов и засосов еще влажными губами. И, господи, как хорошо, что я не читаю между строк его движения, иначе бы в них мне точно привиделось согласие. И пока я стою голыми ступнями на кафеле, его холод распространяется по телу, и меня чуть потряхивает от этого. От этого и от того, что Ларин уже давно все вытер, но продолжает орудовать полотенцем, будто я в этой блевотине с ног до головы. В какой-то момент полотенце выпадает из рук мужчины, но он продолжает свои телодвижения, не замечая этого, и гладит ладонью мои щеки, крутя меня, как голову манекена. И кожа его ладоней такая грубая и шершавая от постоянной дрочки, что меня будто наждаком исхаживают по лицу, но Ларину, похоже, все нравится: он молчит, его молчание праздно и совершенно, его брови сведены на переносице, а мягкий клин верхней губы покоится на нижней, его щеки не меняют цвета, и я не могу ухватить волнения мужчины, потому что его глаза опущены вниз, как удочка закинута в толщу воды. — Отлично, — я чувствую, как Ларин выходит из транса. Я только хочу что-то сказать, как он легко прописывает мне пощечину. — Прикуси язык, я потерял столько драгоценного времени из-за тебя, — он отворачивается и демонстративно моет руки. Я стою и смотрю на его высокую широкую спину, на натянутую ткань футболки, на мышцы рук, на петли ремня… И разворачиваюсь, открывая дверь. Даже не знаю, что можно делать дальше, потому что мне и хочется вернуться, и хочется отъебать его по лицу за жестокое обращение с фанатами. Сижу под дверью ванной и, когда выходит Ларин, специально, но будто бы нечаянно вытягиваю ногу, и мужчина с грохотом растягивается на полу и моей ноге. Меня скручивает пополам от хрустящей в ноге боли, я откидываю голову назад и с открытым настежь ртом бьюсь затылком о стену. Ларин сдержан, но видно, что ему хочется убивать и домик на Гавайах, он медленно поднимается с моей ноги и садится на корточки рядом, держась за мое плечо. Меня не то чтобы потряхивает, но я точно в восторге от происходящего. В глубоком восторге — падение Ларина! Вот это политический и социальный нонсенс. — Сука! — чувственно выдыхает мужчина, и его эмоциональность приятна мне до безобразия — это так восхитительно, что у меня перехватывает дух. Я смотрю на Ларина блестящими от заворажения глазами, а он затаен, тихо сдержанно дышит и не убирает руки с моего плеча. Мое тело колотит озноб — то жарко, то холодно, лоб покрывается испариной, по спине бегают мурашки. Ларин, кажется, готов поработать новым Колумбом и открыть еще одну девственницу, и это легко читается в его глазах, я вижу это, вижу и млею под оглушительные басы сердца, отдающиеся в голове несокрушимым эхом, волной от лавины… И волшебная сексуальность момента тает в один миг так же внезапно, как и появилась: Ларин рывком встает и поправляет, одергивает футболку. Не хочу становиться рядом с ним, снова трепетать от благоговейного вожделения, и быстро уползаю, встав на колени. Не успеваю сделать и пары рывков к повороту, как меня хватают за еще сырые волосы и седлают. Прогибаюсь в спине под весом Ларина с громким больным стоном, пусть он и веган, но если б мы трахались, то сверху была бы я. Ну, нет, давай не снова, мысленно прошу я, пока Ларин наслаждается моментом, как истинный садист. У меня ноет спина, я сдаю тылы и падаю животом вниз, мужчина придавливает меня сверху мертвым грузом, продолжая держать за волосы. У меня в голове упорно поют Blue Foundation, и я не могу даже плечи приподнять над уровнем пола выше дозволенного мне Лариным — похоже, ему по вкусу роль доминанта, но еб вашу мать. У нас тут не кружок BDSM, чтобы шманать по полу малознакомых меня! — Пусти, пусти, Ларин! — я признаю, что мне нравится. И тем не менее — мне больно: мужчина тянет влажные волосы с такой силой, что мне кажется, будто скоро я останусь без них. — Камеру вперед, — ехидно и злостно говорит Ларин, и я впервые ощущаю, как горяч его пах. Может, мне натирает толстовка, может, слишком холоден пол, но мои соски твердеют в секунду, а левую ногу с бедром сводит судорогами от покалывающей боли, и, когда Ларин нечаянно и ненамеренно касается ее рукой, я прикусываю губу и долблюсь головой об пол сквозь сильную хватку мужчины. Меня осеняет, что происходящее — постановочная картонная хуета, какую обычно снимают на мыльницу для домохозяек. Если б у меня были яйца, они бы, наверное, надрывались от звона — «Чо-та происходит, давай валить!» — но я не могу, потому что Ларин отпускает волосы, но не слазит с меня, и кожа живота до сих пор привыкает к холоду пола. — Она в комнате, — хрипло и с сипотцой шепчу я, Ларин вновь хватает меня за волосы, натягивает мою голову над полом и резко отпускает. Ору от боли меня пронзившей, когда левая часть моего лица со шлепком вляпывается в пол, Ларин быстро встает и, уходя в комнату, пинает меня по онемевшей ноге. Сука. Я скриплю зубами, их могильный скрежет ненадолго слышен вокруг меня, с адской болью и сведенной ногой еле как поднимаюсь, ковыляю в свою комнату и думаю о том, какой Ларин мудак. Мне вдруг становится так обидно, что я даже жалею о том, что Паши нет рядом — он бы обнял, пошутил и успокоил. Губа поджимается и трясется сама, и, когда я открываю дверь, слезы сами кидаются вниз из уголков глаз. Вспоминаю, как мы катались с Пашей по Москве на метро, как готовили курицу, как смеялись, как в шутку дрались и дрочили мне — это было охуенно! Почему Ларин не мог быть таким? Не мог и не может — ведет себя так, будто ему все обязаны несколько раз подряд. За что он так со мной? Подумаешь, камеру сперла, я же не канала на Ютубе его лишила! Встаю, держась за треснутую об пол половину лица, пыхчу и иду к Ларину, чтобы он, не дай Сатана, не перевернул вверх дном что-то из вещей.