Раунд

Обтираю влагу с глаз кулаком и по-турецки усаживаюсь в кресле, чтобы было удобнее. На автомате в ушах у меня начинает играть мажорская заговорщическая музыка, я шумно сглатываю густой ком тяжелого воздуха в горле и поднимаю глаза на Ларина. Портрет словно рисуется сам собой: неровный нос, овал лица, глубокие глаза и массивные надбровные дуги. Я вожу шершавым грифелем карандаша по бумаге, накладывая на контуры построения небрежную штриховку. — Лицо попроще, — картавит мужчина низким голосом, и я испуганно подбираю в рот высунутый в порыве вдохновения рисования язык. Ларин, что неожидаемо, не смеется, а продолжает серьезно смотреть на меня — это ощущается через двадцать сантиметров, что несоизмеримо отделяют нас друг от друга. Напряжение витает между нашим молчанием, как застоявшаяся вода в пруду, позеленевшая от времени и внешних факторов. — Повернись, — я не верю, что мой голос может звучать так твердо, но, тем не менее, Ларин поворачивает голову в профиль, и я таю: этот кончик носа, линия, громоздкая и увесистая, светловолосых бровей, фигурный подбородок и кадык, медленно переходящий в восхитительные шейные мышцы. Это, конечно, все очень здорово, но. — Не так! — и это похоже на истеричный визг беременной овуляшки. — А как? — спокойно спрашивает Ларин и поворачивает лицо ко мне, с легким, но заметным наклоном вперед. — Вот так? Научи меня… — его монотонная интонация заставляет меня прижать бумагу к груди. Мужчина тянется к незаконченному рисунку. — Покажи, что вышло. Его ладони смыкаются на моих запястьях, и это, несомненно, совсем не желание взглянуть на работу: Ларин просто тупо ставит надо мной ебучие эксперименты с применением сексуальных действий. Его голый торс вызывает во мне приступ головокружения, карандаш со стуком падает на пол, бумага, белая и тонкая, как сухие листья, разлетается в причудливом узоре под ножками стула и кресла. Откидываюсь назад, упираюсь спиной в кресло и тяну мучительно-счастливую лыбу, Ларин скалит клыки и наклоняется вперед. В какой-то момент я хочу, чтобы он меня поцеловал, раздел и разогрел, но мужчина глушит меня, бьет по ушам и, пока в них звенит, встает и собирает разбросанную бумагу. Сижу с открытым ртом, как рыба, и хлопаю глазами, смотря в стену. Ларин присаживается на свое место и строго прескверно заявляет: — Столько проблем с вам, шкурами. Ты-то хоть рот закрой!.. Или тебе помочь? — он щелкает меня по подбородку вместо долгожданного поцелуя, и я не выдерживаю. — Да мать твою! Себя щелкни! По члену! Заебал! Новатор хуев! — хочу уйти, уйти из квартиры и сесть на поезд. Мужчина хватает меня за руку, сжимая ее до синяка, и перекидывает через свое колено на прогиб: перебор тонких медных струн на старой скрипке поет рядом с мыслями, волна бумаги с шуршанием проносится, как Гольфстрим, и западает в огненное озеро бензина, дым и гарь поднимаются в атмосферу с пугающей скоростью, пуская поток, рождается облако пыли, обрастает обломками мусора и кусками каменных пород, медленно начинает поглощать свет и закручивается в супер-массивную черную дыру, галактика взрывается в моем зрачке. Закрываю глаза и вижу перед собой лишь темноту. Ларин охуенно целуется, и его умелые, властные губы унижают мои. Тело потряхивает, как кораблик в море, точность метафор, этот наработанный годами счетчик, слетает с языка, и я клянусь, что буду учиться язвить заново! Какой восторг! Трепетное возбуждение еще теплится внутри моих вен, мне натурально сносит крышу, и я приподнимаю носочек, как принцесски из Диснея, чтобы выглядеть женственнее. Мантра, верная и не раз спасавшая мне жизнь, мое вечное «Я парень, я парень» зачеркивается красным валиком густой маслянистой краски. — Вот, как нужно правильно затыкать шкурам рот! — с поднятым вверх пальцем правой руки и важным видом говорит Ларин, а на мой возмущенный полу-вдох полу-стон отвечает засосом. И его шальная свободная рука все-таки движется к вырезу на платье. Ладонь Ларина большая и шершавая, она полностью обхватывает левую грудь и придерживает двумя пальцами, большим и указательным, еще пока мягкий сосок. Как я ни стараюсь, у меня «не встает» от ласковых прикосновений, и Ларин с выдохом отпускает меня. Поднимаюсь с его колен и вытираю губы рукой, совершенно не задумываясь о том, что это выглядит, как акт совершенного отвращения. — Тебя не возбуждает, — констатирует Ларин. И я киваю, потому что это правда. — Фригидная шкура, — он говорит это с таким нажимом, что даже его картавость звучит как нельзя кстати, и я опускаю глаза, словно не оправдав возложенных на меня ожиданий. Ларин жует свои губы и явно думает, как еще меня оскорбить, а я, меж тем, наконец подбираю с пола телефон и ставлю его заряжаться. Как только срабатывает подсветка экрана, я вижу кучу пропущенных звонков от… своего номера… и иду в ванную комнату, чтобы без лишнего шума и Ларина разобраться в этой херне. Закрываю за собой дверь и нажимаю кнопку вызова. Пять процентов зарядки как бы намекают мне, что разговор не будет долгим. — Алло! — через гудки слышу я и моментом теряюсь. — Это ты, да? У тебя хреново с чувством юмора! Я не понимаю, у тебя извилины в мозгу в параболу завернуты? Неужели нельзя поговорить со мной в комнате? — это Ларин. Не решаюсь скинуть звонок и смотрю в глаза своего испуганного отражения. — Сейчас я приду и вставлю тебе, — вполне себе осмысленно говорит Ларин, и меня передергивает от предвкушения. Слышу громкий смех из комнаты, мужчина быстро добавляет: — Пизды. — Попробуй, — анархично фыркаю я с явным вызовом. Слышу шаги и млею от яркого всплеска страха в крови. Ларин стоит у меня за спиной и смотрит на мое отражение: его потемневшие зеленые глаза ничего не могут сказать, но раздувающиеся в спокойном мерном дыхании ноздри оповещают о хуевости моего положения. Некоторое время мы напряженно молчим, а потом я шумно сглатываю и прикусываю губу, когда Ларин резко прижимается ко мне всем телом. — Попробую, — смотря на меня через зеркало, говорит он и кладет телефон в карман. Я думаю, что сейчас меня хорошенько отвадят ладонью по щекам, но пути господни неисповеданны, и мужчина хватает меня за ухо, как четырехлетнего напакостившего ребенка. Сжимаю зубы с шипением и жмурю глаза, Ларин ведет меня в комнату, продолжая держать за ухо, а по пути старается пересчитать все стены и косяки квартиры моим еблищем. Он отпускает меня у кресла, сильным толчком пихает и пытается усадить. Подает собранную стопкой бумагу и карандаш, занимает свое законное место напротив и убирает волосы назад: — Извини. Продолжай. И быстрее. Нервно штампую кривоватые, но узнаваемые портреты и про себя перебираю все возможные отговорки, которые помогут мне вернуться домой и забыть московские приключения, как страшный сон. До половины четвертого наш симбиоз пассивно-агрессивно сотрудничает: Ларин позирует, я орудую карандашом. И все, вроде бы, кажется мне нормальным, но смущает одно — ничего, ничего не чувствую, блять! В какой-то степени мне даже обидно, потому как я ожидала, что это взрослое «за чертой дозволенного» будет таким сладким и желанным, что на месте можно будет в прямом смысле умереть от оргазма, а оказалось все, как первый фильм о Дэдпуле — много шума, мало смысла. Словами не передать мое разочарование, хочется разорвать портреты в клочья и изуродовать Ларина грифелем карандаша. Он тоже оказался обычным, самым заурядным циником, каких в реальной жизни я оббегаю за километр по траектории кривой. Через все это время садитстских мыслишек Ларин останавливает меня и идет одеваться, даже не взглянув на увесистую стопку моих стараний. И это как хлыстом по холодной коже получить. Встаю и тоже решаю переодеться. Закрываю дверь, еще раз матерюсь на сломанный замок и иду к стулу с одеждой. Через голову и с ощутимой злобой снимаю платье, швыряю его в дальний угол комнаты и стою в прострации пару минут. Ларин заходит в комнату без стука, и мне плевать, я хочу попробовать еще раз, медленно разворачиваюсь и наклоняю голову в бок. Мужчина морщится и берет стопку портретов со стола, обходит меня по кругу, подбирает платье и подает его мне без слов. — Да ты тупой, что ли?! — кричу я и хватаю его за ворот пальто, подтягиваю к себе и дико целую с вполне себе взрослыми намереньями. И в пустой голову вдруг зажигается тот самый заветный огонек, когда Ларин отвечает. Но что меня смущает — он подчиняется, поддается моему напору и ведет себя, как истинный самбиссив. Мы перемещаемся в горизонтальную плоскость, я седлаю его бедра и, откинув платье, ворохом белых сухих листьев раскидываю стопку портретов. Самое время показать свой характер, самое время приручить этого картавого долбаеба. Наклоняюсь вперед, не отпуская ворота его пальто, кусаю его шею, потому что не умею ставить засосов, и трусь пахом о промежность мужчины. Он подавлен, не пытается бунтовать, руками держа мою спину, оглаживая ногтями лопатки и проступающие позвонки. У него стоит, я чувствую тяжесть и твердость, на которой сижу влажными трусами, Ларин направляет меня, помогает побороть смятение, его губы беспорядочно целуют мои руки, он ощущает себя скрытым доминантом, и мне срывает башню. Я не могу терпеть, слишком хочется с разбегу нырнуть в этот омут, выгибаю спину и тянусь руками к ширинке на штанах мужчины. В пылу страстей он срывает ремень вместе с петлей, с придыхом закрывает глаза и нервно выдыхает, когда я отгибаю кромку нижнего белья. Сейчас решается вопрос о моем целомудрии, я тяну билет и не знаю ответа, рву его пополам и, как только Ларин сдирает с меня довольно прочную ткань трусов, опускаюсь на его член. Меня пронзает приступом адской боли, я кричу и вжимаюсь в плечо мужчины: — Да твою-то мать! Ларин ехидно смеется, выкраивая на это в плотном графике сбитого дыхания время, и обхватывает мои бедра руками. Боль не исчезает по волшебству, а тело понемногу парализует, я не могу двигаться, а Ларин безжалостно рвет меня, приподнимая и опуская с сиплыми стонами. Я чувствую его в себе до последней венки на члене, обрезанная тугая головка, налитая желанием не останавливаться, стальной возбужденный ствол, несчастные голубые паутинки вен и все то, что ниже. Не могу даже в голове назвать этот орган, запрокидываю голову и протяжно вою от боли, из меня течет кровь, капля за каплей размазываясь по моим ногам и животу Ларина. Но его это, похоже, не смущает ничуть, и я мечтательно жмурю глаза, желая скорой финишной мужчины. В голове стоит какой-то барьер, и я не знаю, связан он с тем, что я не могу сказать себе, что я красивая, или с тем, что ниже члена о мою задницу бьются чужие… Сатана, прости… яйца! Меня прорывает, постепенно боль утихает, или же я просто ее не замечаю, потому что Ларин скользит в узких влажных стенах. Меня накрывает, я сжимаю ноги и двигаюсь быстрее, уже хочу перебежать рубеж и слышу, слышу, как тихо стонет и тяжело дышит Ларин. С каждым толчком он ритмично кивает головой, не раскрывая глаз, и я сжимаю губы, снова утыкаясь в его плечо. Он продолжает кивать, при этом приговаривая «Мразь», как кусочек своего шоу в Питере. Туда-сюда. Туда-сюда. Туда. Сюда… Чувствую нарастающий ком разливающегося алкоголем удовольствия, вонзаю пальцы в подушку под головой Ларина и уже не боюсь двигаться сама. Чисто физически не могу стонать, и мое спартанское дыхание, наверное, даже пугает мужчину. Стыдно признавать, но я опускаюсь и поднимаюсь вверх, ублажая Ларина кольцом узких мышц, как настоящий профессионал. — Агх, Господи! — предоргазменно восклицает мужчина, и мне становится смешно. Давлю приступ веселья шалью накрывшей меня эйфории и падаю на Ларина, будто его там нет, с его выдохом чувствую, как он додрачивает себе рукой и кончает, пуская по собственному телу дрожь. Мы лежим в звенящей тишине, я ни о чем не думаю, стараюсь втянуть живот понезаметнее, с трудом разжимаю закостеневшие пальцы и обнимаю мужчину за шею. — Ты… Ты же атеист… — сбито дышу я, пока Ларин поправляет нижнее белье и застегивает ширинку штанов. — А ты шкура, — холодно говорит он и убирает меня с себя. Встает, собирает портреты и, накинув рюкзак на плечо, уходит, хлопнув дверью. Прихожу в себя через пару минут, нервно вскакиваю с постели и ударяюсь ногой о косяк двери. Кричу в пустоту квартиры от росчерка молниеносной боли, сгибаюсь пополам, стою так, обдуваемая сквозняком из щели, ничего не соображая. Мне раньше говорили, что если после секса мужчина исчезает — это проявление его слабости. Но слабость проявляется сейчас только у меня: слабо бьюсь головой о стену и слабо всхлипываю. Нет, Ларин не так плох, как о нем говорят — он еще хуже. Запасаюсь свежей одеждой и полотенцем, иду в ванную, запираю дверь на замок, перешагиваю через сорванную гардину со шторой. Смотрю на свое отражение, ожидая от него мудрых слов. Но это же всего лишь мое отражение, верно? Раздеваюсь догола и горячим порванным телом ложусь в ванную. Включаю воду. Меня трясет от подкатившего холода. Закрываю глаза и в вымученном выдохе прикрываю слив резиновой крышкой. Вода бурлит где-то в ногах, заволакивая ванну собой. До полного пиздеца отрешенной картины использованной маленькой меня мне не хватает только сигареты и кружки кофе. И когда теплая, даже горячая вода укутывает меня по горло, выключаю кран и ложусь обратно с громким всплеском. Кляну себя за свой уебский характер и держусь руками за края ванны. Единственное, о чем не врали взрослые — усталость после секса. Закрываю глаза и быстро засыпаю в коконе теплой воды.