***
Спустя несколько недель, Майку даже стало казаться, что его жизнь потеряла смысл. Глупая гордость, одолевшая его тогда, все сильнее и сильнее захватывала все сознание, затуманивая мозг и запрещая мыслить правильно — как бы он не хотел, он уже не мог вернуться. Позвонил бы Чез, то Шинода кинул бы ужасную комнату в общежитии, ставший ненавистным колледж, свои манатки и пожитки, примчался бы тотчас, примчался сломя голову, бегом прибежал бы, ползком приполз, если бы ему отрубили ноги. Но Беннингтон не звонил. Не звал. Вообще не объявлялся. Спустя месяц Майку даже стало казаться, что это все — его выдумки. Что никакого этого лета не было, что не было Честера, их квартиры и старого дивана, который они делили пополам. Иногда, чтобы хоть как-то не потерять вкус реальности, художник смотрел на руку, где до сих пор красовалось серебряное кольцо. Интересно, а выкинул ли его Честер? Вот, Шиноде никак не хватало смелости и силы духа избавиться от этой, как казалось остальным, бездельной побрякушки или хотя бы снять ее на часок-другой. Спустя пару месяцев Майку даже стало казаться, что Честер умер. Он никак не обозначался, просто исчез из жизни, словно его и не было. Шинода чаще стал ходить вместо колледжа к старому потрепанному дому с нелепо яркой краской внутри и чистым подъездом. Он ждал, что ближе к ночи в окнах зажжется свет, но проруби в стенах так и оставались мертвенно-черными, задавливая Майка своей тьмой и мраком. Художник надеялся увидеть хотя бы Скайлайн, специально бродил неподалеку от места проведения гонок, гаража... Но к стритрейсерам он подходить опасался, а гараж был так же мертв, как и квартира. И телефон. Тот тоже молчал. Каждый день молчал. Спустя три месяца Майку даже стало казаться, что он сходит с ума. А может, и не казалось. Он плотно сидел на антидепрессантах, превратившись в овощ, как некогда Чез. Его ничто не интересовало, все было безразлично, от картин тошнило, а из колледжа не исключали только из-за старых заслуг и вечного вранья. Спустя три месяца Майк понял, что не сможет дальше так жить. Спустя три месяца Майк понял, что случилось действительно что-то плохое. Спустя три месяца Майк понял, что возможно, Честер не выкарабкался. Спустя три месяца и один день Майку позвонила Анна.***
— Привет, — высокий и нежный голос стал непривычно болезненным и грустным, словно проплаканным насквозь. Когда Майк видит Энн в коридоре, то даже не узнает ее прежнюю — ни задора в глазах, ни детской беззаботности. — Здравствуй. Что случилось? — Шинода часто дышит — к больнице он шел, периодически срываясь на бег. — Чез. Я бы не позвонила тебе... Просто... Каждую ночь... — она беспомощно всплеснула руками и, кажется, на глаза девушки накатывались слезы. Майк же внимательно смотрел на нее и та, стараясь держать себя в руках продолжила: — Я бросила колледж... Приехала, как только узнала... Майк... Майк, он каждую ночь тебя зовет... Художник тяжко сглотнул. — Что с ним? Анна же замахала головой, почти зашептала что-то, но тут из ее глаз сорвались слезы и побежали свои дистанции по щекам. Девушка стыдливо пыталась их вытереть, но они все подступали и подступали. Шинода аккуратно приобнял ее и Энн вцепилась в парня, словно он был последним, кто может ей помочь. — Я знал. Это глаукома? — Он... Он... Он ничего не видит больше, — брюнетка уже во всю рыдала, и слова были плохо различимы от всхлипов. Майк медленно поглаживал ее по спине одной рукой, а другой бережно гладил по волосам. — Но это не глаукома, Майк... — А что же? — тут Шиноде стало страшно. Поистине страшно, настолько, что упасть ему сейчас не давало лишь чувство ответственности за девушку, которая уже и не пыталась ничего сказать. Художник принялся что-то нашептывать ей успокаивающее, но та не могла прекратить — сдерживаемые долгое время слезы, наконец, вырвались наружу и теперь их не унять. — Можно мне к нему? — Анна лишь закивала и нехотя отодвинулась от Майка, стараясь задушить слезы. — Он в 39 палате... Это тут, рядом... Только он сейчас спит... — Я не буду его будить, — тихо сказал брюнет. Энн кивнула. — Мне зайти с тобой? — она все еще вытирала нескончаемые слезы тыльной стороной ладони — так наивно и по-детски... — Нет, я сам... Если ты не против, — брюнетка еще раз кивнула. — Он ждал тебя. — Ты знаешь? — ошарашенно спросил Майк. — Да. Все знаю, — девушка грустно улыбнулась, а по щеке ее побежала очередная слезинка. — Иди. Майк неуверенно зашагал по указанному девушкой направлению, когда та сама ушла в противоположную сторону. Аккуратно приоткрыв невероятно обычную, но ставшую такой тяжелой дверь в палату, Шинода, тихо ступая, прошел вглубь комнаты. Центром этой маленькой вселенной была кровать. Кристально-белая, застеленная режущими глаза простынями. Тихо, но нервно пищал кардиомонитор, демонстрируя полоску пульса и четко отсчитывая удары сердца. Однако взгляд Майка был прикован к тому, кто лежал на кровати. К сожалению, художнику уже приходилось видеть Честера на больничной койке, но от картины, представшей перед ним сейчас, его прошиб холодный пот. Бесшумно опустившись на стул рядом с кроватью, Майк принялся давить слезы. Человек, лежавший пред ним, был почти мертв. Впалые щеки и огромные круги под глазами — лишь вершина айсберга. Само дыхание Беннингтона излучало боль: хриплое, рваное, нездоровое. Волосы еще более безжизненные и изломанные, но все также выжжены белой краской, лишь теперь видны черные, отросшие корни. По шее бежали синими волнами хрупкие вены, скулы выпирали. Казалось, стоит прикоснуться — ты несомненно порежешься, настолько остро выглядели все кости. Сам Чез похудел. Нет, не так. У него был вид, словно он не ел все время их разлуки. Виднеющиеся из-под одеяла ключицы, также опасно выглядывали, одетые в тонкий слой, порывающейся треснуть кожи, которая цветом несильно отличалась от простыни. Острые кости челюсти, казалось, так и желали раскромсать кожу, которая была не просто бледной, а бледной с синевой, с голубым отливом, белоснежной. Тонкие руки объяты невероятным по размерам пламенем, которое теперь уже действительно сжигало своего хозяина, сжигало, разросшись, кажется, до плеч. То ли действительно рисунок увеличился, то ли Чез так исхудал. Веки нервно подрагивали, Честер время от времени хмурился и глубоко дышал. Казалось, что он бежал от кого-то, бежал со всех ног, но так и не мог убежать. Какофония звуков давила на уши. Тиканье часов сливалось с вскриками аппаратуры. Майк опустил голову и постарался больше не смотреть на практически безжизненное тело. Не смотреть на синяки под глазами, уже не синего, а черного цвета, не смотреть на морщинки на лбу и тонкую шею. Господи, как же он высох... Внутри у Шиноды словно все обрывалось раз за разом, словно из него на живую вытаскивали сердце. Но вместе с этим чувством пришло осознание, что единственный, кого он когда-либо любил, был оставлен им. Что он не уберег, не усмотрел, оставил на произвол судьбы, упиваясь собственным эгоизмом, ушел, когда так нужен был. Внезапно, Чез сжал в кулаках простынь. Он принялся крутиться и что-то бормотать, порой переходя на крик. Среди этого всего было различимо лишь одно слово. Одно имя. Майк. Художник подался вперед и бережно взял Беннингтона за руку. Тот тяжело втянул воздух и успокоился, так, видимо, и не покидая своего сна. Майку же хотелось ударить себя. Закусив губу до крови, он вновь старался удержать в себе предательские слезы вины. Это он виноват. Он. — Майк, — Честер вновь позвал, и в груди разлилась жгучим пятном всепожирающая жалость. — Я тут, — голос Шиноды был слегка охрипшим, но звучал уверенно, пусть от этого и не менее ласково. Беннингтон сжал руку парня. — Майк... — имя растворилось во вдохе, но блондин продолжал, словно эти буквы подразумевают под собой нечто магическое, словно это заклятье или молитва: — Майк, Майк, Майк... Майк... Майк, не уходи... Шиноде казалось, что у Честера истерика. И он уже точно не спит. Встав со своего места, он присел на край кровати, поближе к Чезу и, не отпуская его руки, другой аккуратно провел по его лицу. — Я тут. Я не уйду, Чез, — он говорил звенящим шепотом, тихо и вкрадчиво, от чего Честер резко распахнул глаза. Он оглядывался по сторонам, невидяще пробегаюсь по комнате. — Майк? — художник тяжело сглотнул. Столько отчаяния и надежды было в этом голосе. — Да. — Это... Действительно ты? Настоящий?.. — парень пытался найти взглядом что-то, говоря очень тихо, словно боясь спугнуть момент. Он уже знает ответ — чувствует, словно датчик загорелся внутри. Интуиция никогда не подводила его. — Это я, — Шинода взял его руку в свои и поднес к губам, легко целуя, прижимая к щеке тыльной стороной. — Майк... Майки... — гонщик старался глушить прорывающиеся всхлипы, что выходило с трудом, — прости меня... Майки, прости... Это... прости. — Тебе не за что извиняться, это я виноват. — Нет! Нет! — Чез громко вскликнул, — ты должен сказать! Ты должен простить меня! Майк. Майк, прости меня. Майк, Майк. Майк, пожалуйста! — слеза все же покатилась по щеке, а парень рвано втянул воздух — Я прощаю. Прощаю, Чез... — Шинода старался сказать, то, что блондин хочет слышать. Он продолжал целовать его руку, чтобы тот хоть по ощущениям чувствовал его, когда губы наткнулись на что-то прохладно-металлическое. Кольцо. Так они просидели, казалось, часы. Ши просто сжимал его руку в своей, а Чез время от времени другой проводил по волосам парня, по лицу или плечам, пытаясь представить, как же сейчас выглядит Майк. — Знаешь... — он начал тихо и вкрадчиво, слово воруя. — Больше всего я бы сейчас хотел увидеть тебя. Иногда говорят, что словами можно ранить. Покалечить, принести страдания и оставить рану. Если же это действительно так, то этими словами можно было убить. Майк Шинода буквально чувствовал, как они резанули по его горлу, как прошлись по его коже, пусть в голосе не было и намека на зло или обиду... Художник просто принял эти слова как нож и хотел им перерезать вены. Слеза мягко сорвалась со щеки. Майк думал, что, не наверно, а абсолютно точно, это все из-за него. — Ты что, Майк? Не плачь, — Чез легко и невесомо смахнул вторую слезу под глазом, словно чувствуя, что она там. — Я люблю тебя. Если словами можно убить, то можно и воскресить. Именно это сейчас произошло с Майком Шинодой, который почувствовал себя заново рожденным. Но рожденным с большой болью и виной внутри. Пусть глупой и, Честер точно скажет, необоснованной, но все же виной. Она всегда будет рядом, Майк точно знал. Но слова эти прокатились ласковым нектаром и живой водой по избитому телу. Майк, как только мог, изловчился и приобнял Чеза за плечи, хоть хотел бы сжать его в своих объятиях со всех сил. — Я тоже тебя люблю. Очень люблю. Прости меня, Чез. Если сможешь, хоть когда-нибудь, прости... — Я никогда на тебя не держал зла, — он улыбается и Шинода замирает на секунду. Это именно тот Честер. Его Честер. Настоящий Честер.***
— Можно? — Майк пугливо и робко стучит в дверь кабинета и приоткрывает её. Доктор сидит за столом, сложив руки в замок, словно ожидая кого-то. Художник сразу узнал его — это тот самый док из реанимации, где, кажется, не так уж и давно был Чез. — Да, проходите. — Я... Эм... — Шинода замялся, неуверенно проходя вглубь. Ему не очень хотелось начинать разговор, но делать нечего — на Анну больно смотреть, не хочется ворошить ее рану... А у Честера просто спрашивать как-то неправильно. — Хотел поговорить о вашем пациенте, Честере Беннингтоне — Ах, Ваш брат, да? Майк, если не ошибаюсь? — мужчина смотрит на художника поверх очков и тот все еще пугливо кивает. Значит, он его тоже узнал. — Садитесь, — предлагает человек в белом халате и с благородной сединой на висках, указывая на стоящее перед ним кресло. Шинода невольно сжимается, ощущая, что разговор будет длинным. — Что с ним? — после недолгого молчания все же начинает Майк, смотря на доктора. Он всем своим сердцем желает услышать, что ничего серьезного. — У него мультиформная глиобластома, — доктор тяжело вздыхает, — рак мозга, проще говоря. На несколько минут в кабинете повисает неприятное, вязкое молчание. Оно ощущается физически, ощущается, как оно витает в четырех стенах, как опутывает двух мужчин. Майк пытается дышать. Ему кажется, что его душат, что ему кто-то не дает вдохнуть. Внутри все скрутилось и завернулось в тугой морской узел. Майку кажется, что это очень неудачная шутка, и он с нетерпением ждет момента, где уже можно будет рассмеяться. Майк не хочет верить в то, что это серьезно. Шинода тяжело вздыхает и силится что-то сказать. Только сейчас он сопоставляет все элементы и пазл складывается: головные «несильные» боли Чеза еще при их сожительстве, ужас в глазах Анны... онкологическое отделение. Только сейчас Майк прокручивает всплывающую табличку в памяти, когда он запыхавшийся и с усилием бегущий по лестнице, подымается на третий этаж. Наконец Шинода говорит: — Сколько? — он прочищает горло. Голос его не слушается и не перестает быть хриплым, — сколько ему осталось? Доктор выжидающе смотрит на художника и поджимает губы, словно меньше всего в своей жизни он хотел слышать этот вопрос. — Около двух недель... Майк кивает. Закрывает глаза, стараясь бороться с непрошенными слезами. Боль прошибает его электрическим разрядом, и он все же прячет лицо в ладонях, но, словно опомнившись, трет уставшие глаза и проходится руками выше, лохматит волосы, обреченно вешая голову. Он старается не терять самообладания. Старается не думать. Мысли на потом. — Опухоль у него уже достаточно обширная. Глиобластома опасна тем, что выявить ее на ранних стадиях практически невозможно, только когда она достаточно разрослась. Честеру можно было бы помочь, если он принялся за лечение тот час же, как была диагностировано злокачественное образование. Но в назначенный срок он не явился на полное обследование. И даже после постановки диагноза он отказался от госпитализации. На несколько лет, если бы он согласился на операцию, возможно, мы бы смогли продлить его жизнь, но... — Когда был поставлен диагноз? — Майк поднял на врача глаза. — Когда мистера Беннингтона доставили после аварии, у нас возникли подозрения. Вернее мы были практически уверены в том, что у него рак. Ему делали томографию на предмет сотрясения, и было обнаружено новообразование, но все же мы хотели провести более тщательное обследование, потому что опухоль была слишком схожа с доброкачественной. — Вы мне тогда сказали, чтобы я следил за ним... Что у него глаукома! — Шинода, улучивший доктора во вранье, начинал закипать. — Он просил не говорить. Я не мог нарушить врачебной тайны, учитывая, что Вы, Майк, не прямой родственник, а лишь двоюродный брат, — мужчина слегка наклонил голову набок, а художник старательно приходил в себя. Тем временем мистер Хоран продолжал: — наркотики бы спровоцировали ускоренное разрастание опухоли, что, собственно, и произошло. Уже когда мы обнаружили ее, она была практически критическая из-за сложного расположения, а когда Честера два месяца назад доставили сюда и диагноз был подтвержден, он отказался от операции. Глиобластому излечить нерадикальными методами невозможно, хирургическое удаление — единственный способ. Но мы уже не могли применить его, когда мистер Беннингтон был оформлен в стационар — образование достигло колоссальных размеров. Мы делаем все что можем, но мы не волшебники... — А почему тогда он не видит? — Очаг злокачественной опухоли около зрительного центра в мозге... Он перестал видеть около трех недель назад. — Это значит, он три недели не покидает палаты? — Нет. Он до последнего не желал ложиться сюда, даже когда боли стали невыносимыми, такими, от которых уже не спасают наркотики. Анна, его сестра, смогла уговорить его на госпитализацию только, когда Честер попал сюда после... приступа. Тогда он уже плохо видел. В общем, чуть больше месяца в стационаре. Шинода задумался. — А можно ему прогуляться? Со мной, конечно же. Под мою ответственность, — Майк силился принять только что услышанное. Слова все еще витали в его мозгу, но он пытался быть сильным. Предпринять что-нибудь. Сделать то, что еще может... — Вряд ли у Вас это получится, Майк. Анна не раз старалась уговорить Честера на прогулку в саду у больницы, но он ни в какую. — Вообще-то, я имел в виду более далекую прогулку. Думаю, Чез согласится. — Нет. Дальше территории больницы я не могу вас отпустить. И не дольше получаса, — голос врача был буквально стальной, не терпящий возражений, но Майк решил бороться до последнего. — Мистер Хоран, пожалуйста. Он же умирает, — художник тяжело сглотнул, ощущая, как этим словом практически вскрывает свою кожу. — Недолго, всего лишь два часа. — Нет, что Вы! Мы колем Честеру опиатные обезболивающие ежечасно малыми дозами. К тому же каждые три часа у него капельница. — А если сразу после капельницы? Это невероятно важно. — Что-то связано с детством? Вы, наверняка, хотите провести его по каким-то исключительно вашим с ним местам? — более тепло поинтересовался мужчина. — Да, но это больше связано... С юностью. Врач вздохнул. — Полтора часа под Вашу ответственность. Ни секундой больше. — Спасибо! — Майк буквально расцвел, — спасибо... Доктор улыбнулся и кивнул в знак принятия благодарности. — Через, — он опустил взгляд на руку, на которой красовались часы, — десять минут у Честера капельница. Сразу после можете идти. — Спасибо. Спасибо Вам, — Майк задумался. — Мистер Хоран, Вы же были в реанимационном отделении... — Я там временно замещал коллегу, — улыбнулся мужчина, на что Майк лишь кивнул. *** — Честер! — Я никуда не пойду! — в который раз повторил блондин и отвернулся от Майка. — Ну, Чести! — Отстань — Чез! — Нет! — Почему? — спустя небольшую паузу Шинода дотронулся до костлявого плеча, отчего Честер дернулся. — Не хочу, — Беннингтон помедлил. — Ты вообще головой думаешь? Как я пойду по улице? Я не хочу, чтобы меня таким видели! — Чез, я же буду рядом. К тому же здесь не так и далеко, ну же. — Я — обуза. Мы даже дойти не успеем, как нужно будет возвращаться! — Ну, Честер, не будь занудой. Ты никуда уже столько времени не выходил, разве не хочется? — Отстань, Шинода. Мне и тут хорошо. — Врешь, — художник бережно дотронулся своей ладонью до руки Честера, такой тонкой и изящной, бледной, с необъятным пламенем, словно выточенной из мрамора... с исколотыми венами на тыльной стороне локтя... — Пожалуйста. Странно, но эти слова подействовали на парня. Он нехотя, всем видом показывая, что еще сомневается, повернулся лицом к Майку. Глубокий вдох и Беннингтон вырвал свою руку. Он наклонился к прикроватной тумбочке и принялся беспомощно шарить руками, явно ища что-то. — Что ты ищешь? Тебе помочь? — Я сам! — слишком громко и резко, через зубы. Честер такой Честер — не хочет быть беспомощным и слабым, и Майк понимает его. Понимает, поэтому терпеливо ждет, пока тот не находит что-то и хватая его за локоть, спускается ниже к ладони, вкладывает ключ с забавным брелоком. — Так будет быстрее, да? — Это?.. — Майк не договаривает. Все и так очевидно. — Да. Пригони его, мне все равно сейчас будут ставить капельницу. У тебя около получаса. — Хорошо.***
На улице туманно. Белые пятна дыма плывут над дорогой, словно пластины и врезаются в корпус автомобиля, оставляя на нем мелкие капельки росы, блестящей в лучах уплывающего солнца. Туман буквально пытается врезаться в холодный металл, разрезав его на две плоскости, но оказывается проигравшим, когда машина проскакивает через очередной сгусток. Слишком знакомый звук, но слишком незнакомые ощущения, когда ты лишь слышишь, а не видишь расстилающуюся пред тобой дорогу. Автомобиль едет все также мягко и плавно и Чез, закинувший ноги на панель, вальяжно развалившийся на пассажирском сиденье, грустно улыбается. Ему больше никогда не сесть за руль и внутри все сжимается от ощущения неизбежного. Верить в хорошее? Что за чепуха? Что за глупая шутка, особенно когда ты знаешь правду? Зачем тешить себя надеждами и опираться на веру, когда жизнь явно говорит тебе: все. Приехал. Докатался. Добегался. Остановись уже, хоть и поздно, остановись, хоть и должен был остановиться раньше. Хоть бы немного раньше кто-нибудь бы приказал: остановись. Отпусти месть. Отпусти — тебе не так много осталось, чтобы растрачивать себя на такие низкие чувства. Лучше слушай. Ощущай. В последние разы. Живи, пока еще можешь. Дыши, пока еще получается сделать вздох. Люби. — Ты водишь, как баба! — неожиданно и вслух замечает гонщик. — Ты бы еще медленнее ездил, может, тогда мы бы к ночи приехали. Майк, нахрена ты на каждом повороте жмешь на тормоз? — на гневную речь не было никакой реакции. — Майк, втопи ты по-нормальному! Отпусти ты, мать твою, тормоз, тормоз! Убери ногу оттуда! — Ты неисправимая истеричка, Чез, — с улыбкой заметил Шинода, что, вероятно, было не самым мудрым шагом. — Что ты сказал?! А ну проваливай! Проваливай от руля, я не шучу! Чтобы я еще раз позволил тебе сесть за руль! Господи, что за наказание... Проваливай я сказал! — С ума сошел? И как мы поедем? — Я поведу! — Самоубийца?! — скорее не вопрос, а утверждение. Внезапно на Чеза накатила волна смеха и он, не сдерживаясь, захохотал. Вскоре к нему присоединился и Майк, смешивая их голоса, отражающиеся от лобового стекла, с тысячами мелких капелек-алмазов. — Короче, делай, что я скажу, — успокоившись, произнес он. Художник кивнул. — Хорошо, — одернув себя, заметив, что Чез ждет ответ, сказал он. — Газуй, — не предложение, не просто фраза — приказ. — Тут же перекресток. Оживленный, Чез! И Красный, вообще-то. — Я сказал — газуй. Что-то не ясно? — парень повернулся к нему лицом. — Есть, сэр! — наигранно произнес художник и поставил ногу на газ. Раз. Два. Три. Скайлайн срывается с места, пересекая перекресток и трижды чуть не въезжая в несущиеся по дороге машины. Авто заносит, метает по дороге, но водитель не убирает ногу с педали. Хотел скорости, Честер? Получи и распишись. — Ты про коробку передач совсем забыл что ли? Я даже тут слышу, как ты гробишь двигатель. На прямую переключай, Майк! Майк слушается. Дергает рычаг и переключает на пятую скорость. — Вот, то ли дело. Всегда бы ты меня так слушался, — когда оживленный участок остается позади, говорит Беннингтон. — Жаль, что ты не дал мне в свое время пару уроков езды. — Совсем что ли того? А еще я тут больной, — хмыкает под нос Чез, — я тебе дважды диктовал, что делать. Это и так слишком много, Майк. Я никому и никогда не давал «уроков езды». Так что можешь гордиться собой, о, ученик! — Так точно, учитель! — убирает одну руку с руля Майк. Он поистине начинает наслаждаться высокой скоростью — это не утомляет, как ему казалось раньше, а ощущение, словно летишь. Теперь он понял Честера точно — это невообразимое чувство. Блондин же тем временем начинает шарится в поисках бардачка. Наконец, отыскав, он открывает его и принимается рыскать там. Это не уходит от внимания Майка, но он молчит, до тех пор... — Эй, а ну положи на место! Действительно самоубийца, черт бы тебя побрал, — он пытается отобрать пачку сигарет у Честера, но тот оказывается проворным и не отдает ее. — Да ладно тебе, Майк. От этого мне уже хуже не будет, — водитель видит грустную улыбку и вздыхает: парень прав. — Только одну... Чез улыбается и со скрипом открывает окно. Привычным движением вытаскивает сигарету, зажигалку из той же пачки затягивается, повозившись с огнем, и выдыхает дым на улицу. Он кладет сигареты в карман, но Майк не говорит и слова.***
— Куда ты меня ведешь? — Честер мертвой хваткой держит улыбающегося Шиноду, вцепившись в его локоть, пока они торопливо переходят дорогу. Чез чувствует всем своим нутром, что это место до боли знакомо, а дорога известна до каждой ямы, но не может вспомнить. Ему хочется плакать, кричать и бить руками землю, хочется вспомнить, до боли, до ужаса... Но он не может. Майк же терпеливо молчит, ласково объясняя, что это тайна. От этого гонщик еще больше хмурится, ощущая себя невероятно беспомощным и беззащитным. Всю жизнь он был сильным, всю жизнь ведущим был он... А теперь ведут его. Ступеньки становятся непосильным испытанием. Честер передвигается медленно, нервничая, но Майк терпеливо ждет, каждый раз подавая руку, отталкиваемую Чезом. — Я сам! — раздраженно кричит он и неуверенно ставит ногу на ступень выше. Его бьет дрожь и именно поэтому — почему же еще — его шатает. Блондин старается идти прямо и быстро, но у него не получается, его ведет, он будто не управляет своим телом. Однако после нескольких пролетов Майк хватает его под руку и скоро тащит наверх, так быстро, что блондин даже опомниться не успевает, как в лицо ему уже дует свежий весенний ветер. Летящий к концу апрель в этом году невероятно теплый и нежный, каждый день светит яркое солнце... Жаль, Честер его не видит. — Это?.. — гонщик даже не заканчивает, понимая, что прав. — Да, — Шинода догадывается, что тот хотел сказать и всё же отвечает. — Да. Это она. Он видит, как на губах парня расползается улыбка, как в глазах бриллиантами поблескивают лучи света... Шинода притягивает его к себе и садится прямо на холодный бетон, пристраивая блондина на своих коленях. Беннингтон крепко смыкает руки на его шее и утыкается носом в плечо, вдыхая запах легкой куртки, пахнущей еще наполовину магазином, но уже имеющей тонкий привкус Майка. Они оба молчат. Шинода просто наслаждается мгновениями, устремив взгляд на огненное солнце, выглядывающее за краем крыши, прямо как в тот день, а Честер не может надышаться. Для него это такой запах свободы и последнего счастья — свежий воздух, новая куртка и тепло Майка, ласково обнимающего его. — Уже закат? — приглушённо спрашивает Чез и поднимает голову. Шинода по привычке кивает, а потом одергивает себя и повторяет вслух: — Да. — Он красивый? — у Майка резко колит в районе сердца. Ему больно от этих слов и все нутро сжимается в ржавые тиски. Он никак не может привыкнуть, что единственное, что видит Чез — тьма. — Да. — Я бы хотел его увидеть. Майк не отвечает. Просто не знает, что ответить. Начать утешать? Сказать, что все будет хорошо? Пошутить?.. — Майк, — ласково зовет блондин и капается в карманах. — Возьми. — Он вкладывает в ладонь парня холодный ключ с увесистым брелоком, накрывая его ладони своими. — Я не могу, Чез, — Шинода грустно улыбается, — когда тебя выпишут, ты же убьешь меня за это. — Художник все же шутит. Еще пытается. — Меня не выпишут, Майк, — голос обреченный и звучит как приговор, как истина, не подлежащая обсуждению. — Чез... — художник качает головой, — я не могу. Пожалуйста, он только твой. Беннингтон вздыхает. Глубоко, так что воздух разрывает легкие. Криво улыбается и забирает ключ. — Как хочешь. Шинода упирается своим лбом в его лоб, смотрит в холодные глаза и ловит теплое дыхание. — Я люблю тебя, Майк, — Чез говорит, словно на последнем издыхании, как будто это его последние слова. Но самые важные в жизни. Майк глубоко вздыхает, ему больно. Он так хотел слышать эти слова. Так хотел слышать их как можно чаще, каждый день... Он хотел бы провести с Чезом все время, отведенное им судьбой, но кто же знал, что уготовано так мало. И кто же знал, что эти драгоценные моменты будут так глупо растрачены. — Я тоже тебя люблю. Больше жизни. Честера словно бьет током, он машет головой, отдаляясь от художника и собирается что-то сказать, но Майк не дает ему, накрывая его губы своими, даря мягкий поцелуй. — Я не отдам тебя. Легкая ухмылка трогает губы гонщика, а Майк целует его лицо: щеки, лоб, скулы. — Тебя выпишут. Честер вздыхает, ощущая горячее дыхание на чувствительной коже. — Ты выздоровеешь. Он практически хохочет. — Все будет хорошо. Блондин старается успокоиться. У него почти истерика, его душит нервный смех и подступающие слезы. Художник отстраняется. — Я обещаю. Он прижимается к Майку. Сильно, словно тот последнее, что отделяет его от падения в пропасть. А, собственно, почему «словно»?.. — Честно? — Да. Еще один короткий поцелуй, и гонщик закрывает глаза, вновь наслаждаясь этой неведомой смесью. Смесью свободы. Смесью счастья. Мимолетного. Последнего. Но такого терпкого и особенного. И, кажется, вечного... Он просто прижимается к художнику, пряча онемевшие руки ему под крутку, и греется в его объятиях, утыкаясь носом в шею. Хоть бы эти секунды не прекращались.***
Шагая назад, Честер уже не стыдится помощи Майка: позволяет ему взять себя за руку и вести вниз, словно пес-поводырь. Чез думает, что так хотел бы себе собаку. Или кошку: неприступную, гордую, но игривую и преданную — ведь именно за скрытой безразличностью скрывается настоящая любовь. Истинные чувства не афишируют. Да, точно, он бы хотел себе кошку... Вот только поздновато уже. Всю жизнь думал, что успеет, ведь впереди еще столько лет... Вранье. Чистой воды ложь. Честер всегда, с рождения знал, что умрет молодым. Когда появились головные боли, он все понял — научен опытом матери — но все пытался отрицать, обмануть себя, свою душу и мозг, тело. Все из-за того, что было ради кого жить, не хотелось верить. До ужаса не хотелось, до слез в глазах, до истерики... Беннингтон резко останавливается на очередном лестничном пролете. — Майк, я хочу домой. — Сейчас, сейчас уже поедем, один этаж остался. — Не в больницу. Домой... — Домой? — Да. Пожалуйста. — Хорошо, — внутри Майка словно разлилась огненная лава. Домой. Он тоже хочет домой. Именно эту малюсенькую, но уютную и родную квартирку он может назвать домом. Только ее. Иного дома он не знал и никогда, черт возьми, никогда не узнает. Они в полном молчании пересекают разбитую дорогу и оказываются у дома. Все тут до боли знакомо, до жгучей боли где-то глубоко в груди. В подъезде пахнет краской и стены неизменно ядовито-зеленые, а ступени чистые, как тогда. — Мистер Харрисон предлагал выкупить квартиру за небольшую сумму, но мне нужно было именно снимать ее. Я просил Анну оплачивать ее. Каждый месяц она платила и платит... Но я так и не смог сюда прийти, — говорит блондин, по-хозяйски отворяя дверь, перед этим несколько минут мучавшийся с замком, — после того, как ты ушел, я боялся сюда зайти. Вообще, я тут не жил. Больше в гараже. — Почему? — Больно было, воспоминаний много, — Бениннгтон облокачивается на стенку возле дивана и чувствует, как его руки ласково и невесомо касается тюль. — К тому же я слишком увлечен был. Я все же выиграл гонку с Фениксом, но после нее попал в больницу... — Майк все внимательно слушал. Он стоял неподалеку и тяжело дышал, — с передозом. Оттуда меня уже не отпустили. Оформили в стационар. Шинода не знал, что сказать, поэтому просто подошел и обнял Честера. Внутри его все еще гложило чувство вины, но еще больше — ненависти к миру за его несправедливость. Из-за тупого недоразумения, из-за странных стереотипов... Два человека навсегда потеряли друг друга. Майку было интересно, что случилось с Фениксом. Но он не спрашивал, практически точно уверенный, что тот уже навряд ли дышит. Да, и какая, собственно, разница? — Я так скучал по этой квартире. Я так скучал по тебе, — парень медленно начинает опускаться по стене, уволакивая за собой Майка. Тот садится на корточки и берет его лицо в ладони. Чез ежится от этого жеста — воспоминания оживают с новой силой и от ощущения, что больше никогда этого не повторится, из глаз его текут слезы. Шинода сам еле сдерживается, аккуратно смахивая хрупкие и прозрачные слезинки, когда гонщик вцепляется в него мертвой хваткой, обнимая за шею и тихо сбивчиво что-то шепчет. — Не отпускай меня, Майк. — Я буду рядом. Я всегда буду рядом, — Беннингтон ухмыляется через слезы, осознавая, что это самое «всегда» уже не кажется таким бесконечным, а исчисляется, максимум, месяцем, несколькими неделями... Они сидят в тишине, глотая пыль родной квартиры. Майк уже не сдерживает слез, которые свободно катятся по щекам, образуя мокрые полоски, но все же не всхлипывает. Он должен быть сильным. Ради Чеза. Ему тяжелее. Майк уже не сдерживает слезы, все еще пытаясь их скрыть, украдкой стирает руками, ласково гладя прижавшегося к нему, как тростинка, Честера. Такого худого и бледного... Словно уже мертвого. Майк уже не сдерживает слезы и не пытается их скрыть, до боли закусывая губу, чтобы хоть через кровь и металлический вкус заставить себя оставить хоть капельку самообладания. Он уже не может физически сдерживать слез, когда слышит мягкое и еле слышимое: — Я не хочу умирать, Майк... — в пустоту.