***
На следующий день художника выгнали. Когда Майк все же прорвался в палату, уже смеркалось. В палате горел ночник, а Чез лежал на правом боку, бездумно вглядываясь в пространство перед собой. Шиноду вместе с Анной буквально вытолкали отсюда около часа назад — доктор Хоран и Тэлл словно сговорились, объясняя это тем, что им нужен отдых. И если Энн удалось уговорить отправиться до дома, то максимум, на что согласился Майк — прогуляться до магазина. Но этим дело не обошлось и именно поэтому сейчас он стоит на пороге комнаты, в одной руке держа пакет с фруктами, а во второй маленький, теплый и вечно крутящийся комочек, который он украдкой протащил сюда, спрятав под курткой. — Майк? — тихо зовет Чез. Его взгляд все так же расфокусирован. — Да, это я, — он все же берет себя в руки и, прикрыв дверь, входит. — Я не один. — В смысле? — непонимающе спрашивает парень, а Майк понимает, что сказать так было не самой удачной идеей — в глазах Честера страх. — Ну... У меня просто подарок... — художник наконец ставит пакет на пол и опускается на стул рядом с кроватью, сажая маленькое пушистое существо недалеко от руки Чеза. Честер чувствует, как под легким весом прогибается кровать и не может совладать со своим удивлением. Он приоткрывает рот, силясь что-то сказать, но молчит, просто двигая рукой и, наконец, соприкасаясь с мягкой шерстью. — Боже... — Беннингтон восторженно улыбается и втягивает воздух, — Боже, Майк... — Я купил его в зоомагазине... — Майк, — Чез гладит котенка по шерстке, слушая, как тот робко начинает мурлыкать, — он настоящий? Не игрушка? Живой?.. — Да, — Шинода улыбается и оседает перед кроватью на колени, кладя голову на руки, пристроенные на краю. — Я... — Честер замолкает. — Спасибо тебе. — Не за что, родной, — гонщик улыбается, подхватывая кота на руки и по-детски прижимая к груди. — А какого цвета у него шерсть? — Он черный, мальчик, — на эти слова парень не отвечает, продолжая тискать зверька. С его губ никак не сходила счастливая улыбка. — Нужно придумать имя, — спустя какое-то время, говорит Майк. — Уже — Просветишь? — брюнет слегка склоняет голову набок — Скай. — Скай? — Ну... Да. — Ты назовешь кота в честь машины? — Тебе бы вряд ли понравилось, если бы я назвал его Майком, — на секунду повисает тишина, а после парни резко начинают смеяться, словно по команде. — Майком? — успокоившись, переспрашивает Шинода. — Если бы он был белого окраса, я бы его так, ей-Богу, назвал! — Почему? — Потому что ты белый, — художник недоумевающе хмурит брови. — Не понял — В душе, — Честер тянется рукой к нему и гладит по волосам, — в душе ты белый. Чистый такой... Беннингтон не продолжает, опустив голову, а Майк принимает сидячее положение и обнимает парня. Тот аккуратно пристраивает голову у него на плече, стараясь не разбудить свернувшегося на коленях клубком котенка. — Вот Анна и Тэлл ругаться будут... — тихо хмыкает в шею гонщик, а Шинода лишь сильнее прижимается к нему. — И пускай.***
— Слушай, Майк, а я могу попросить тебя? — спрашивает однажды Честер, держа на руках сонного Ская. Анна, узнав о котенке, долго пыталась рассказать парням, что это запрещено больничным уставом, но те не слушали. Тэлл же, напротив, приняла эту новость с восторгом и даже помогла обустроить место для зверька, а таже всячески скрывала его от глаз врача. — О чем? — Помоги мне уйти отсюда. — Ты с ума сошел? — парень вскакивает с дивана, где обычно сидела Анна, которая сейчас разговаривала с мистером Хораном. — Нет. Просто, Майк... Тут мне не лучше. Я домой хочу. — Ты точно сошел с ума. Чез, тут лекарства и прочая лабуда. Я, конечно, знаешь, все понимаю, но вряд ли ты сможешь нормально дышать без обезболивающего. — Ну, Майки... Просто, когда тебя не было — дома было плохо. Я не мог там появляться, поэтому тут было легче. А теперь ты здесь, рядом и я хочу назад. Я хочу домой. Тут мне не лучше и лекарства не приносят облегчения, — Честер сглотнул, — мне все равно больно. Голова все равно болит. И я хочу быть дома, а не в казенных стенах. Но меня вряд ли отпустят, и я хочу, чтобы ты помог мне. Ты же видишь, мне с каждым днем хуже... Так выполни мою последнюю просьбу. — Чез... — Пожалуйста, — Честер хочет взять Майка за руку, но промахивается. Тот замечает это и сам скрещивает их пальцы, поднося к своим губам. — Ладно.***
Уже через несколько часов они были дома. Покинуть больницу незамеченными было достаточно проблематично, но возможно — пациентов в корпусе много и их просто не заметили, тем более, что Майк подсчитал время так, чтобы уйти в обеденный перерыв. Дом встречает их все такой же неизменно размеренной и счастливой атмосферой, словно они просто пришли с прогулки. Честер сам открывает дверь, сам проходит внутрь, легко и невесомо касаясь мебели, стен, чтобы оживить в своей памяти внешний вид комнаты. Внутри всплывают счастливые моменты, и парень тяжко вздыхает. Образы, как бы ни хотелось, понемногу выветриваются, забываются и расплываются. — Может, перекусим? — Майк не подходит близко, не желая вмешиваться в столь интимный процесс, опуская сидящего на его руках Ская на пол. — Нет, я чего-то не хочу, — Ши пожимает плечами. Он и сам не особо голоден — пусть и еда из столовой на первом этаже не такая вкусная, как домашняя, но для заполнения желудка вполне годится. Следующие пару часов они смотрят телевизор. Вернее, смотрит Шинода, а Чез просто лежит головой на коленях, прикрыв глаза и позволяя Майку гладить его волосы. Уже не такие мягкие как прежде, а все поломанные и тусклые — краска практически смылась, не эстетично отросли черные корни... Но художнику это неважно, он бережно касается их, стараясь не причинить боли. Ведь знает, что Честеру больно. Пусть тот и молчит, но видно, как он жмурится, когда очередной спазм сжимает его виски. Действие лекарства начинает проходить, но гонщик все равно упрямо молчит. Лучше терпеть тут, чем в больнице. Пусть это и будет небольшой платой... Он переживет. Ближе к восьми вечера в дверь стучат. Сначала тихо, потом громче и более настойчиво. Скай, лежащий у ног Майка недовольно поднимает голову. Это действие повторяет и Чез, но художник кладет указательный палец ему на губы, приказывая помолчать. Делает телевизор тише и радуется, что так и не включил свет — через плотные занавески, возможно, не видно голубоватого мерцания телевизора. Стучащий становится агрессивнее. — Открывайте! — Беннингтон узнает голос своей сестры, но молчит. — Я знаю, вы тут. — Совсем с ума сошли? — Вас обыскались! — Майк! Ладно Честер, но ты же... Господи, да как он тебя уговорил? — Откройте! — девушка за дверью совершенно теряет терпение и уже кричит. Последний стук слишком звонкий и Шинода ухмыляется, поняв, что Анна ударила ногой. Когда все стихает, на улице уже совсем темно, а Честер и Майк смеются словно дети. Художник нагибается и целует блондина, так и не включая свет, ласково проводит по его лицу и они продолжают смотреть телешоу. Но теперь Ши часто наклоняется к лицу гонщика, легко касаясь кожи губами. Он так и засыпает на коленях у Майка. Тот же боится пошевелиться, чтобы не разбудить, и всю ночь вновь не спит. Как тогда... К утру дыхание Честера становится липким и хриплым, он тихо стонет во сне. Шинода пытается его разбудить, но не выходит — тот горит, его лихорадит и тело, кажется, свела судорога. Майк слышит, как скулеж превращается в крики, но блондин так и не размыкает век. Тогда художник вызывает скорую. Бенннигтона вновь забирают в больницу, врач смиряет Майка недобрым взглядом, а Анна долго читает нотации. Лишь Таллинда подходит к нему и кладет руку на плечо — понимает. — Я бы тоже не смогла ему отказать, — говорит. — Тебе бы поспать. Майк кивает, но никуда не уходит от палаты. Честер так и не приходит в сознание, к нему его не пускает Энн... Но от двери он никуда не уйдет. Тэлл тяжело вздыхает, понимая, что Шиноду не переубедишь. Улыбается напоследок и идет на обход — работа ждать не будет. Придя в себя, Чез первым делом зовет Майка и когда в дверном проеме видится обиженная мордашка Анны, художник все понимает без слов, вскакивая с насиженного места и входя внутрь.***
Утро подкралось бесшумно и незаметно. Оно опустилось легкой шалью на многострадальный город, заставляя его пробуждаться, готовиться к новому дню. За окном уже во всю дребезжал рассвет, лучи проникали в палату, куда зашел не спавший всю ночь Майк. Он просидел практически целую ночь у кровати, лишь пару раз отходя курить и то, сигарету он выкуривал лишь наполовину, опасаясь потерять драгоценное время. Для жителей города уже начался новый день... А Майк больше всего боялся, что для одного человека однажды этот новый день может не начаться. Он не знал, что будет делать после. Да и не задумывался — зачем? Разве это имеет хоть какой-то смысл? Хоть что-то сейчас имеет смысл? Нет. Ничто не имеет никакого, совершенно, смысла. Шинода сел на край больничной кровати. Лицо Честера выражало полнейшую безмятежность и спокойствие. Он выглядел невероятно беспомощно и хрупко, отросшие волосы раскидались по подушке в хаотичном порядке, между легко нахмуренных бровей пролегла маленькая морщинка, изящные руки время от времени подрагивали. Косточки у кистей остро выглядывали, а музыкальные пальцы за счет похудания их обладателя выглядели еще более длинными. Больше всего Майку сейчас не хотелось будить его. Парень в последние дни спал очень беспокойно, время от времени просыпаясь от боли. А сегодня словно младенец, как провалился в сон, так ни разу и не вставал. Но делать нечего — когда художник возвращался после очередной так и недокуренной сигареты, встретил лечащего врача Чеза и тот напомнил, что в девять — МРТ. Сейчас же часы упрямо показывали половину девятого, и как бы Майку не хотелось украсть для Честера хоть еще один часик сна, он не мог. — Чез, Честер... — Шинода тихонько позвал. Никакой реакции, — Чеееез. — Уже более настойчиво, мягко касаясь впалой щеки тыльной стороной ладони. — Вставай. — Отстань, — гнусаво промямлил Беннингтон, натягивая одеяло до носа — Ну, Чести, пора уже, — Майк легко коснулся губами его руки, медленно поднимаясь выше, целуя языки пламени и исколотые вены. — Просыпайся. — Я не хочу, — принялся хныкать, словно непослушный ребенок, Чез. Он еще больше залазил под одеяло, но Шинода нахально откинул его край и принялся невесомо целовать лицо блондина. — Нам нужно идти, Честер. Не будь ребенком, — продолжая размеренно целовать, говорит художник. Чез же уже не канючит, а лишь подставляет особо чувствительную, почти прозрачную кожу под теплые поцелуи. Майк, наконец, целует в губы и блондин довольно стонет. — Все, просыпайся. Он нехотя отрывается, пристраивая голову на животе парня. Шинода держит ее так, чтобы не сделать больно, но Чез опускает руку в его волосы и надавливает. — Расслабься. — Тебе точно не тяжело? — Да, все в порядке, Майк, — он улыбается, чувствуя приятную тяжесть, и закапывается пальцами в шелковистых волосах, откидывая голову на подушке. Честеру кажется, что волосы художника — шоколад, такие же теплые и приятные. Странная ассоциация и парень хмыкает. Шинода лишь поднимает взгляд на него, но ничего не говорит, наслаждаясь приятной лаской. Чез продолжает пропускать тонкие нити волос сквозь свои пальцы, стараясь не выдавать предательской дрожи в руках. Майк ее не видит, но чувствует. И чувствует не кожей, а сердцем. — Нам пора уже, Чести. — Ммм, — он все же отвлекается от своего занятия и потягивается. — А, кстати, куда? — МРТ. — А, да... — устало тянет гонщик. — Сейчас. Беннингтон принимает сидячее положение и спускает ноги на пол. — Майк, не поможешь? — тихо, словно стыдясь, произносит он. — Да, конечно, — художник отзывается мгновенно, сидя рядом. — Подай свитер. Ши встает и находит нужный предмет одежды. Он дает его прямо в руки уже полуобнаженному Честеру, забирая его футболку. Майк не может удержаться, чтобы не рассматривать знакомое тело — те татуировки, что он когда-то ему рисовал Чез все же набил... Но что-то в эскизах изменено и лишь присмотревшись Майк замечает, что. Он не говорит ни слова, просто обнимает парня, прижимая его холодное, щупленькое тельце к себе. Тот непонимающе озирается, но Шинода ничего не объясняет и не отпускает Чеза, который также неуверенно комкает в руках одежду. — Ты чего? — все же спрашивает гонщик, когда объятья затягиваются. — Я люблю тебя. — Я тоже. — Я вижу... — А... — тянет Честер, — ты про это, — парень опускает голову. — Еще до второй гонки с Фениксом набил. — Прости меня, Чез. — Прекрати, — блондин начинает вырываться из объятий, — да отпусти ты меня уже, мне холодно, Майк, — улыбаясь, говорит он, пытаясь отлепить Шиноду. — Да... Хорошо, — он, наконец, отдаляется, еще раз осматривая Честера. Линии на его груди кажутся слишком большими из-за выпирающих ребер и тонких рук, но узоры, каждый изгиб, знаком до дрожи в ногах. Майк тяжело вздыхает, еще раз находя свое имя, слишком органично вписанное в узор, и помогает Чезу надеть свитер, утыкаясь носом в его шею после. — Да что на тебя нашло? Маньяк, — хрипло смеется блондин, удивляясь излишней нежности Майка сегодня. Ответить Майку не дает стук в дверь. — Можно? — в проеме виднеется голова медсестры. — Да, конечно, — отвечает Шинода. — Вы готовы? Скоро обследование, нам еще идти в соседний корпус. — Пару минут, — улыбается Чез и Тэлл исчезает за дверью. Майк помогает ему переодеть штаны и уже спустя небольшой промежуток времени они шагают по коридору. Беннингтон старается идти как можно более самостоятельно, но Майк придерживает, время от времени возвращая в вертикальное положение, когда тот наваливается на него. Таллинда же просто идет рядом, показывая дорогу и неся на руках карту с остальными необходимыми документами. Внизу они встречают Анну и дальше продолжают свой путь уже вчетвером.***
После процедуры Честер почему-то слишком устает и как его голова касается подушки, засыпает. — Он хорошо держится, — говорит врач, смотря результаты, когда Майк вновь заходит к нему в кабинет. Уже слишком знакомый. — Судя по размеру опухоли, он должен быть в более плохом состоянии. Шинода улыбается. Хоть что-то хорошее. — Не спешите радоваться, — художник поднимает взгляд. Почему всегда есть «но»?.. — Злокачественное образование уже разрослось в центре головного мозга, отвечающем за осязание, слегка задело центр информации. Мы не можем сказать точно, но с одинаковой вероятностью дальше оно поразит либо двигательный отдел, либо языковой. — Что это значит? — Он перестанет понимать речь или его парализует. А может, и то, и то, — врач отодвинул бумаги на край стола. — Он держится, как только может. Обезболивающие препараты уже плохо помогают, но он... Он держится. Это практически чудо. Мы прогнозировали ему меньше времени. И если он дальше будет так стойко сражаться, возможно, продержится еще около недели. — Губы художника превратились в тонкую полоску. — Я хочу предупредить вас, что дальше будет хуже, Майк. Вам с Анной стоит быть очень... хладнокровными. — Вы этим что-то хотите сказать, док? — парень нахмурил брови. — Нет, что вы. Просто предупреждаю, — он посмотрел в окно. — Честеру осталось совсем недолго и нужно с этим смириться.***
Врач оказался слишком хорошим специалистом, либо ясновидящим. Буквально через пару часов после разговора, Анна и Майк сидели у двери в реанимацию. Энн плакала, она больше не могла сдерживаться, крепко вцепившись в плечо парня. Он же ласково гладил ее по волосам, стараясь хоть немного успокоить. Художник думал, что, скорее всего, совершил ошибку, рассказав девушке, то, что узнал от доктора. Рассказав сейчас. Плохо Честеру стало резко. Только он просто изредка жмурился, кусая губу до крови, а вот уже его крик разносился по коридорам больницы. Его била мелкая дрожь и трясло, словно от передозировки. И если тем, что гонщик терял сознание и время от времени «ловил» судороги, никого не удивишь, — это происходило слишком часто в последнее время, а мистер Хоран все упрямо заявлял, что от этого никак не избавиться — то приступ эпилепсии поверг всех в шок. Даже врача, который всегда хладнокровен и спокоен. Парня экстренно перевели в реанимацию, где он пробыл всю ночь на искусственной вентиляции легких. На утро врач сообщил, что состояние нормализовалось, и угроза жизни на данный момент миновала. Майк, со спящей на руках Анной, счастливо улыбался. Он слишком боялся потерять гонщика именно сейчас. Хоть он и понимал, что каждый раз это будет именно сейчас, что он никогда не сможет отпустить... — Он очень хочет жить, — говорит док. — Жаль, что мы не творим чудеса, — и чуть тише добавляет: — Его ноги парализовало. После того, как блондин очнулся, и его переводят снова в палату, Анна, подремавшая лишь пару часов и заплаканная, ушла в колледж — так просил Честер. Он стал часто говорить, чтобы Энн и Шинода продолжали учиться. Анне удалось привить эту идею, а художник лишь отмахивался. Слишком мало времени, чтобы тратить его на что-то настолько бесполезное, как учеба.***
— Чез, ну съешь хотя бы ложечку, — продолжает вечное «дело» Анны Шинода. Та постоянно, три раза в день, пыталась впихнуть в брата хоть что-то съедобное, но он мужественно противостоял ей и лишь в безнадёжных случаях в ход принималось решение пустить тяжелую артиллерию — Майка. Честер вообще в последнее время практически не ест, но когда за эту проблему брался художник, от небольшой тарелки супа ему отвертеться никогда не удавалось. — Нет, я не хочу, — блондин вертит головой, отдаляясь от ложки, находящейся у его носа, вжимаясь в стену. Он бы с удовольствием съел что-нибудь, но не мог. С утра он пытался просто выпить воды, и это оказалось далеко не лучшей затеей — желудок отвергал даже ее. Но Майк, видимо, понимать этого не хотел. — Ну, ради меня — Господи, Майк, я не могу, — уже более раздраженно всхлипывает Честер, и Шинода вздыхает. — Врач же сказал, что можно. Они вроде делали укол... — Но я же чувствую свой организм, — пожимает плечами парень. — И что? Теперь не есть вообще? — Майк обречено ставит тарелку с бульоном на стол. — Хоть попробуй. В палате тихо тикают часы. Ровно тридцать четыре раза. — Ладно. Давай сюда свою баланду, — выдыхает Чез, — надеюсь, не отравил? — Да как ты мог такое обо мне подумать? Конечно, отравил! — улыбается Шинода и тянется за тарелкой. — Тогда моя смерть будет на твоей совести, — ухмыляется Честер и открывает рот, когда Шинода подносит к его губам ложку с теплым супом. Вошедшая Анна, которая забыла учебник, долгое время стоит, прислонившись к двери незамеченная, умиляясь этой сцене. На ее глаза медленно накатываются слезы, и она так же украдкой выходит, не желая мешать. Черт с ним, с этим Европейским Искусством.***
— Ты с ума сошел? — Майк заходит в палату, яро махая руками. В помещении душно, накурено и практически ничего не видно за висящим, словно занавески на окнах, табачным дымом. Честер же лежит на кровати — где ему еще быть — а в руках тлеет прочти докуренная сигарета. Рядом, на полу, валяются окурки, явно упавшие с тумбочки, о которую были затушены и пепел, серебряной пылью покрывающий пол у ножек кровати. Шинода не удивлен ни капли, ведь блондин уже пытался закурить тут. — Не ворчи, а лучше окно открой, — парень явно не в лучшем расположении духа. — Что уже и покурить нельзя? — Нельзя, Честер, — отрезает художник, но все же открывает окно. Оно мгновенно распахивается, стукаясь о стену от сильного порыва свежего южного ветра. На улице уже почти середина мая, теплое в этом году и пахнущее свободой. Прекрасная весна. Скоро начнутся грозы, и небосвод по ночам будет застилать плотное покрывало туч... — Так жаль, — Шинода обращает свой взгляд на хмыкающего гонщика. Тот затягивается и зажмуривается, когда его волосы начинает ласкать мягкий ветер, прилетевший из южных стран. — Всего месяц остался... Майк не понимает, о чем говорит Честер. Тот же в последний раз подносит сигарету к губам, чувствуя, что огонек добрался уже до фильтра. Выдыхает в потолок и слепо пытается затушить и без того погасший окурок о прикроватную тумбочку. — Мы ведь в начале июня познакомились. Блондин закрывает лицо руками, в которых утопает беспокойный вздох. — Знаешь, я совсем не чувствую ноги. Такое ощущение, что их отрезали, представляешь. — Чез... — Почему тут так накурено? Честер?! — Анна врывается в комнату как тот самый ветер, отворяя дверь настежь. Сейчас она появляется тут не так часто — перевелась вновь в местный колледж и пытается наверстать программу. Как настоял Чез. Голос ее недовольный, обвиняющий, но Честер не обижается, ведь так лучше. Лучше делать вид, что все как раньше. Да и Энн просто беспокоится, разве... разве можно ее винить за это? Парень не отвечает. Он улыбается и чувствует, как нежные девичьи руки обнимают его. Анна гладит по волосам и, тяжело вздохнув, все же встает, обращая свой взгляд к Майку, задумчиво сидящему на диване. — Неси швабру. Будем убираться.***
На часах восемь. На улице сгущаются сумерки, заполняя собой послезакатный воздух. Они плотные и густые, как растворившийся в воде крахмал. Пахнет чем-то невероятно сладким и домашним, уютным таким, мягким, словно старый домашний плед, переживший с тобой множество дождливых дней. За окном тепло и, говорят, скоро расцветут сады. Май вступает в свои права. Майк совершено потерял связь с внешним миром. На мобильном переадресация на вечно молчащий домашний, в исключениях лишь номер Анны. Парень не смотрел телевизор ровно столько, сколько он не покидает стен больницы. Чуть больше семи дней... Шинода думает, что здесь он был вечность в этой тридцать девятой палате, на диване. Интересно, сколько людей повидала эта палата? Сколько в ней умерло? Выжил ли кто? Чьей она станет после... Кто будет в ней после Честера? Может, старая, пожилая женщина, оставленная внуками или бравый отец семейства, отважный и храбрый, но не устоявший пред болезнью? Художник читает газету. Это помогает сосредоточится, отогнать мысли и не уснуть. Он не хочет спать. Не может. После приступа Чеза он вообще не спал и сейчас сам выглядит, словно восставший из могилы — под глазами пролегли глубокие тени. Завтра весь день обещают дождь. Грозу и ливень, ураганный ветер. Не шторм, но достаточно сильный для того, чтобы журналисты вставили в статью фразу «будьте осторожны». Вот вруны. На небе — ни облачка, какая, к черту, гроза? Еле слышно в сгустившихся сумерках пищит нервный прибор, который Майк ненавидит всем сердцем. Он откидывает призрачно-легкий зеленый отблеск от монитора, где неровной полоской бежит пульс. Шинода же устроился поблизости от ненавистной штуковины и, ловя на измятый газетный листок противный болотный свет, читает. Честер хмурит брови и, Майк точно знает, не спит. Блондин все так же старается быть веселым, шутит даже, но ведь художник не кретин — он все понимает и видит, с какой болью тот подымает руки, и как сжимаются его зубы от прикосновения к бледной коже. Глаза гонщика практически прозрачные, стеклянные и пустые — душа давно уже покинула их. Но голос... Голос все такой же теплый и приятный, словно сладкий кленовый сироп, обволакивающий больное горло. Каждый раз, когда нужно встать, Чез пытается сам. Он тихо матерится, стараясь садящими руками передвинуть обездвиженные ноги и никогда не сдается. Художник даже думать боится, к чему могли бы привести эти попытки, если бы он, наплевав на резкое «я сам!», не помогал блондину подняться. — Майк, — из мыслей выводит хриплый, еле слышный голос, теряющийся в пространстве палаты. Шинода и сам не заметил, как уже минут пять перечитывал одну и ту же фразу где-то посреди статьи о соревнованиях по шахматам, прошедшим в прошлое воскресенье. — М? — Я чего-то уснуть не могу. — Позвать врача? Честер нервно крутит головой, отчего зеленоватые под светом аппаратуры волосы ездят по кристально белой наволочке мягкой подушки. — Просто полежи со мной. Художник не спрашивает ничего, лишь кладёт клочок желтой бумаги, гордо именуемый газетой, на пол, туда, где мгновение назад сидел сам. Кровать тихо скрипит, когда парень убирает с одной стороны подлокотник и, прогибая матрац, ложится лицом к лицу с Честером. — Где Скай? — спрашивает Чез. За сегодняшний день это уже четвертый раз. Доктор предупреждал, что могут быть проблемы с памятью, как кратковременной, так и долговременной... Однако Беннингтон все помнил, все до мельчайших подробностей. Помнил все свое прошлое, но не мог вспомнить, что ел на завтрак, да ел ли вообще. И это не простая метафора. — Анна забрала его три дня назад к себе, — Шиноде нравится эта тема: никаких тебе напоминаний о болезни, глупых «а что завтра?», соплей и, если Честер спросит о коте в пятый раз... художник снова ответит. — Майк... — на выдохе говорит гонщик. Он тянется рукой и явно желает прикоснуться к лицу парня, но вместо этого натыкается на грудь. Поднимается выше и все же дотрагивается щеки, ласково оглаживая теплую кожу большим пальцем. Густая щетина неприятно колется, доставляя боль, но блондин даже не хмурится, наслаждаясь моментом. Из-за того, что кожа стала слишком чувствительной, он практически перестал прикасаться к чему бы то ни было, — теплое было непозволительно горячим, а прохладное — ледяным. Но сейчас эта метаморфоза не помешает ему насладиться моментом. Шинода все понимает, аккуратно накрывая тонкую и хрупкую руку блондина своей. Тот вздрагивает сначала от неожиданного и слегка болезненного контакта, но после расслабляется и блаженно прикрывает веки, стараясь запомнить ощущение смуглой кожи. Художник слабо улыбается, глядя на это и тянется, невесомо касаясь тонких губ напротив. Поцелуй длится недолго, он целомудренный и слишком нежный, размеренный, даже ленивый. Первым отдаляется Честер и, делая шумный вздох, — от недостатка кислорода его виски пульсировали еще сильнее — прижимается к груди Майка. Тот принимается ласково перебирать волосы на голове парня, но сразу же одергивает себя, за что Чез ему благодарен — каждое касание к голове приносит слишком много боли. Кажется, что эта противная жижа разливается даже по волосам и от каждого прикосновения к ним затвердевает, острыми когтями впиваясь под кожу, словно острые шипы. На улице уже стемнело, на небе мелкой крапью рассыпаются точки-звезды, а из-за веток ивы, макушка которой расположена как раз на уровне окна палаты, проглядывает мятая луна. Облаков так же не видно и художник точно думает, что в газете наврали. — Майки, а спой мне, — еще сильнее прижимаясь к Шиноде, шепчет ему в грудь Чез. Ему слишком холодно и даже когда брюнет заботливо накрывает его одеялом, расправляя неровные края, теплее не становится. Дрожь вновь бьет гонщика, и он всем своим телом тянется к источнику тепла, к Майку. — Я не умею... — Шинода предпринимает попытку сопротивляться, но уже заранее знает, что она обречена на провал. — Пожалуйста, Майк. — Хорошо. Майк недолго думает, что петь, просто начиная тихонько, мягкой поступью, словно нащупывая почву, напевать мотив. — They say you watch the sun go down*, — голос еле заметно дрожит, но парень продолжает: — The same old shadows crawl over town. /Говорят, ты смотришь, как садится солнце. Всё те же тени ползут по городу./ Those thoughts of you, it shivers me. The moon grows cold in memory. /Эти мысли о тебе — они бросают меня в дрожь. Луна холодеет в памяти./ Песня мягким облаком парит под потолком, отражаясь от плотно закрытых окон и пронизывая собой воздух их временной обители. — Baby, yeah, you better get some sleep tonight. All you gotta do is close your eyes. /Да, детка, тебе бы лучше немного поспать сегодня ночью. Всё, что тебе нужно сделать — закрыть глаза./ Честер носом утыкается в грудь Майка. Сейчас ему спокойно как никогда: он не испытывает никаких страхов, него нет совершенно проблем, не нужно никуда спешить и бежать. Все ждут. Sleep, baby. You better get some sleep tonight. /Спи, детка. Тебе бы лучше немного поспать сегодня ночью./ И словно эхом, шепотом художник повторяет: You better get some sleep tonight. На улице уже совершенно темно и в непроглядной тьме совершенно ничего не видно. Майк даже на секунду ухмыляется — сейчас, когда он прикрывает глаза и не видит полупрозрачных отблесков прибора, они с Чезом на равных. Warn all your friends. You better keep them outa sight. /Предупреди всех своих друзей. Тебе лучше с ними не видеться./ Шинода чувствует, как успокаивается и выравнивается дыхание гонщика, чувствует, как тот расслабляется в его руках и чувствует, как тот мягко, равномерно падает в долгожданную пучину сна. Завтра будет новый день, думает Майк, и он будет еще лучше. А за ним еще и еще... Пусть их и не так много, но эти дни будут. А это — главное. Важен каждый час. Минута. Секунда. Часы монотонно тикают, отдавая звуком прямо в уши, и ночь полностью вступает в свои владения. Художник физически ощущает, как она ложится на них неподъемным грузом и сильнее прижимает к своей груди блондина. Чувствуя, как остро в ладонь впиваются выступающие ребра, он пытается спрятать Чеза в своих руках от непосильной тяжести темноты. You better get some sleep tonight. /Тебе бы лучше немного поспать сегодня ночью./***
— Майк, — на улице уже теплое утро, солнце улыбчиво светит в окна, радостные лучи ласкают и заливают уютным светом маленькую комнату. Кажется, что весь день простоит такая погода: светлая и согревающая душу, но на западе, Шинода точно видел, собираются тучи, которые непоколебимо движутся по направлению к ним. Они темной армией захватывают небо, не предвещая ничего хорошего. Вот сейчас солнце — тепло и счастливо, а спустя какой-то час, это мимолетное наваждение кончится, и все снова окутает беспроглядная тьма. Густая и колючая, отбирающая последнюю надежду. Уже обед и Майк все равно не верит газетам, также как и врачам: журналисты обещали бурю весь день, а она еще лишь в пути. Чез только недавно проснулся и, сидящий рядом с ним все утро художник, собирался идти к врачу, который просил зайти. Блондин очень плохо ест в последнее время, зато спит крепко — сегодня его еле растолкали. Майк, кажется, рад этому, но сердце гложет непонятное предчувствие: спит-то парень, как убитый. И Шинода боится, что все же, однажды он не проснется. Ему бы взять, да перестать маяться дурью и откинуть эту ерунду от себя, но он слишком часто наедине со своими мыслями в последнее время. — Подожди. — И сразу же добавляет: — Я хочу поговорить. — Голос Беннингтона крепкий и твердый, словно приказ и Майк не осмеливается противиться: меняет свой курс и какие-то планы, подходя к больничной койке. Садится на корточки рядом и берет руку блондина в свою, подносит к щеке стараясь отогреть. Хоть и знает, что тщетно. — О чем? — когда молчание затягивается, спрашивает художник. — Пообещай мне одну вещь. — Все, что угодно. — Абсолютно все? — Да. — Не иди за мной, — Майк не сразу понимает смысл слов, но когда до него доходит, что имел в виду гонщик, он отдаляется, не выпуская кисть Чеза из своей руки, серьезно смотря на парня. — Честер... — Майк! — Я не могу! — Ты уже пообещал! — Шинода видит, как сглатывает Чез. Ему сложно даются эти слова, и художник вздыхает, упираясь лбом в железную спинку кровати. Честер, понявший это как согласие, свободной рукой стал шариться на прикроватном столике. — Вот. — Что это? — Майк все же опускает взгляд на предмет в руке и уже собирается возразить, в недовольстве кривя рот... — Возьми его. Я только тебе могу доверить, Майк. Береги его. Его и Анну. Пригляди за ней, хотя бы на расстоянии, она же совсем ребенок, ты знаешь, у нее особенность влипать куда-нибудь, не дай ей бросить колледж... И еще, — Беннингтон снова глубоко вздыхает. Он высвобождает руку из захвата Шиноды, который схватился за нее, словно тот может исчезнуть. Легким движением он снимает кольцо, которое податливо соскакивает с тонкого, костлявого пальца и кладет в ладонь художника, сначала слепо натыкаясь на подлокотник кровати. — Оно должно быть у тебя. — Нет. Нет, Честер, оно... Оно твое! — рваный вдох выдает состояние державшегося брюнета. Голос срывается на хриплый крик и он, сжимая украшение и ключи в ладони, обнимает гонщика поперек груди. — Нет, нет, нет. Чез... Нет! — Тихо, — Беннингтон слабо улыбается и гладит его по спутанным волосам, пропуская их словно песок сквозь пальцы, в привычном жесте. — Тихо. Все хорошо. Однажды я вернусь, и ты мне его отдашь, ладно? Майк кивает. Еще. И еще. Его бьет дрожь, когда блондин до безумия спокоен. Слезы душат Шиноду, он судорожно хватает ртом воздух, сильнее сжимая в объятиях хрупкое тельце. Ему не нравятся эти слова, до ужаса, до боли в позвоночнике, до выцарапанных глаз и снятой кожи. Эти слова. Слова прощания, слова которые заставляют выплюнуть свое избитое сердце прямо из глотки в мусорный бак, слова из-за которых выключается свет, слова, чтобы не слышать которые, он готов оглохнуть... — Майк. Тебя искал врач. Иди, — Честер пытается оттолкнуть его, но художник слишком сильно вцепился, — иди, я никуда не денусь за эти пятнадцать минут. Майк! Тот нехотя поднимается и ласково проводит по щеке. С минуту медлит и все же целует. Нежно и чувственно, вкладывая в это соприкосновение губ всю боль и осевшую осадком в душе печаль, забирая хоть малую толику страданий, деля их на двоих. Все пополам. Все. Нежно и ласково, трепетно, с неким страхом перед неизбежностью и всей бесконечной любовью, которая навсегда останется где-то глубоко в груди. Которая будет согревать холодными ночами и во тьме указывать верную дорогу. Но Честер прерывает это раньше, чем Шинода успевает передать ему все, что чувствует, все, что не объяснить словами. Просто понимает, что еще мгновение и все, конец. Еще мгновение и он передумает, вернется, еще мгновение... Нельзя это допустить. — Иди! — слегка грубо, но так надо. Только так. Майк встает, слегка покачиваясь, и идет к двери. Выходит и тут же сползает на пол, облокачиваясь спиной о прохладную древесину. Внутри холодеет. Ведь он мог бы остаться. Пусть это и нечестно, но сыграть на слепоте Чеза, хлопнуть дверью, но остаться в палате... Он так не может. Не может лгать и обманывать, хоть и чувствует, что стоило бы. Что нужно, нужно вернуться и нельзя уходить. Но он встает и упрямо шагает в кабинет лечащего врача, считая ленивые шаги. За окном абсолютно темно. Надвигается гроза. Честер не видит, как небо чернеет, как небосвод из лазурно-голубого превращается в грязно-серый, как тревожно кружат птицы, когда по улицам проносятся первые раскаты грома, следующие за вспышками молний. Они давят на уши, заставляя зажмуриться, такие громкие среди тишины, установившейся пред бурей. Слабость в руках дает знать о себе, когда Чез пытается принять сидячее положение. Это дается ему далеко не с первой попытки, но все же у него выходит. Он чувствует, как вокруг холодеет. Но менять что-либо поздно. С самых первых дней, как парень узнал свой диагноз, его мучал вопрос. Что лучше: жить до последнего или умереть в первый день? Он не знал. Когда появился Майк, эти мысли ненадолго ушли, но с несколько дней назад, они вновь захватили разум гонщика. Разве не лучше отодрать присохший к ране бинт резко, никого не мучая, чем ковырять его изо дня в день, пока сам не отвалится? Конечно, так больнее, но так и легче: просто раз — и все. Проще перетерпеть сильную, режущую боль, чем постоянную, ноющую ежедневно. Что лучше: раз за разом наносить множество порезов в одном месте или же рассечь кожу единожды, но до мяса, до кости?.. Беннингтон потянулся к столику, отыскивая наощупь пачку сигарет и зажигалку. Вытащив одну, он бесцеремонно кидает упаковку на пол, прикурив, туда он отправляет и зажигалку. Сигаретный дым не отрезвляет, а лишь еще сильнее затуманивает разум, обнимая его теплым, пушистым смогом, придавая мягкий и уютный оттенок... Еще затяжка и еще. Выпустить дым через нос, пропитывая организм этой отравой насквозь, и вдохнуть так, чтобы наполнились даже самые потаенные отсеки легких, так, чтобы защипало в горле и свело грудную клетку. Когда он докуривает, то понимает, что принятое им решение — единственное верное. Он тушит сигарету то ли об столешницу, то ли об алюминиевый край кровати и кидает бычок куда-то. В палате все еще пахнет дымом и Честер несказанно рад, что в первый раз, когда он пытался закурить, Майк, тот самый Майк, носящий очки и до умопомрачения красиво рисующий, отключает сигнализацию, реагирующую на дым. Откуда он это умеет?.. Как объяснил сам художник — детство. Беннингтон тогда лишь ухмыльнулся и не стал расспрашивать. Разве есть смысл бередить прошлое? Прошлого нет, точно так же как и будущего. Только настоящее. Рукой дотянувшись до подушки, Чез извлекает горстку таблеток. Темодал. Их прописывают людям после химиотерапии от которой так успешно отказался блондин. Но, как говорил врач, они как бы то ни было помогают: сдерживают рост опухоли, пусть незначительно, но несколько дней с ними выиграть можно. Тогда Беннингтон и не стал пить их — если медсестра не следила, принял ли он таблетки, то все они без разбору отправлялись под подушку. На всякий пожарный. Гонщик никогда не подумал бы, что станет травиться таблетками, как девчонка-подросток. Но сейчас нет ничего более подходящего, поэтому, в общем, и это сойдет. Просто закинуть их в себя, проглотить и запить водой, как можно скорее, пока не пришел кто-нибудь. Лечь назад и ждать. Сосчитать до десяти. Раз. Тишина. Ничего. Абсолютно — все как обычно, никаких ощущений, ты чувствуешь лишь легкое покалывание в руках. Теперь и они практически не чувствуются. Два. За окном настоящая буря. Слышно, как ветви ивы хлещут в стекло, как полупрозрачные, тонкие нити-бусинки разбиваются, наивно пытаясь ворваться в палату. Они все больше и больше, смелее и смелее... Три. Кажется, что ветер ворвался в палату, что он вновь проносится мимо на шальной скорости, забиваясь в открытое окно автомобиля, взлохмачивая непослушные волосы. Ты вновь чувствуешь это и видишь яркие цвета. Четыре. Голову наконец разжимает. Словно виски отпустили те стальные тиски, что сжимали их на протяжении последних... Жизни?.. Пять. Тишина. Какая прелестная тишина — никаких звуков. И на улице, кажется, все затихло, и люди, шныряющие по коридору, пропали. А пред глазами словно фильм. Оглянись, Чез, за тобой вся твоя жизнь. Видишь, это твоя мать. Счастливая, с отцом. А это ты ведешь малютку Энн в первый класс. Смотри, это авто, которое ты вспоминаешь с трепетом и нежностью — Шевроле Камаро. Ты в первый раз сел именно за его руль, еще до смерти отца. А помнишь, как ты его с нуля переделывал после его аварии с папиными друзьями?.. А вот твой неповторимый Скайлайн. Слышишь? Это Роб звонит тебе, когда он нашел подходящего. Чувствуешь? Это запах краски, когда ты его перекрашивал... А это — Агера. Та самая, которая сейчас абсолютно ненужная в твоем гараже. Яркая, как пламя, но сейчас она теряется в закате. Ты не хочешь о ней вспоминать. Ее окраска слишком алая и сама она слишком пахнет кровью Шесть. А это тот самый день. Начало июня и Анна в легком платье, рядом с тобой твой верный Зверь, а с ней — человек, который очень скоро изменит твою жизнь. Ты наконец видишь его лицо, с эмоциями, видишь очки, который он сейчас уже не носит, — ты знаешь точно, ведь дотрагиваясь до его лица, ты не чувствовал дужки — лучики-морщинки в уголках глаз и улыбка. Та, за которую можно продать душу. Семь. А вот вы на трассе. Ты же всегда просил его не интересоваться этим, но он слишком строптив. И ты счастлив, что отдал Ская именно ему. Крыша, кольцо, пляж — все сливается в одно яркое и головокружительное воспоминание, пропитанное насквозь счастьем и безмятежностью. Если бы тебя спросили о самом счастливом времени в твоей жизни, я знаю, чтобы ты ответил. Даже не задумавшись. Восемь. Все у тебя великолепно. Единственное — спать охота. Мысли путаются, словно перед сном и во всем теле такая приятная истома, что даже пошевелиться не можешь. Все мышцы расслаблены и боль, наконец, отступает. В голове затихает фильм, так и недошедший до самой ужасной главы, до черно-белой истории, так и останавливаясь на лучшем, медленно выцветая до прозрачности неба. Девять. Ты вернуться хочешь, но поздно. Твоя трасса прямая и свернуть с неё уже некуда, а в руках ты сжимаешь билет. Тот, что не подлежит обмену. Торопливые шаги, которые слышны в этой вечной тишине. Шаги, которые можно узнать из тысячи, миллиона. Майк. Тебе пора уезжать, друг. Запрыгивай в свой Ниссан и дави по газам. Деся... Гулкий писк аппарата, торопливые медсестры и врач. — Время смерти 14:45. Соболезную, — рука опускается на плечо Майка, но он не чувствует ее. Словно все чувства отступили, словно кожа не его и он окоченел. Слез нет. Он давно их все выплакал. Лишь глухой стук колен о деревянный пол — ноги не держат, и парень оседает у кровати. Он в последний раз дотрагивается до еще теплой кожи и тут же одергивает руку — пламя сильно жжет. Крестик на груди теперь — просто побрякушка. Бога нет. Он не мог допустить этого. Если бы он был, он бы не допустил. Шинода просто стаскивает с цепочки эту безделушку и вешает кольцо. Неважно, что оно серебряное, а цепь — золотая. Ничего не важно. Кроме одного. У Майка — новый Бог. Он приходит в себя, лишь когда рядом на колени опускается Анна. Он обнимает ее, и она не сдерживает поток рыданий, засевший глубоко внутри. Аппарат давно уже отключили, но в мозгах до сих пор противный писк. И прямая черта. Черта, зачеркнувшая жизнь. Прямая словно трасса, ведущая в неизбежность. Трижды приходила Тэлл, стыдливо прячущая свои слезы и пытающаяся стойко держаться. Голос у нее стальной, хоть местами все же дрожал. Она просила выйти их из палаты. Энн удалось вытащить онемевшего Майка лишь после третьей такой просьбы. Буря на улице продолжала бушевать, облака застилали звезды, которые, верно, уже должны быть на небе. Ветер ломал деревья, а ливень хлестал землю словно кнутами. За что она провинилась?.. Неизвестно. Известно одно — во тьме не взойдет солнце. *Rolling Stones - Sleep Tonight