Crossover

| Стефан вместо Стива. Соответственно, первый сезон и прошу прощения за ангст | У Фионы Галлагер жизнь — один сплошной косяк, с самого момента рождения. Она, пожалуй, была бы жалкой, будь в её взгляде печали больше на грамм, на лице — больше косметики на беспомощно яркий цвет, а в худощавом теле — больше выпирающих ключиц на сантиметр. Но в Фионе Галлагер всего в прямых пропорциях — даже то, как обтянуты кожей острые коленки, даже то, как зябко кутаются в свитер пальцы с обкусанными ногтями (никакого французского маникюра, нет), даже то, как залегают яркие синяки под блекло-карими глазами. В Фионе Галлагер всего ровно столько, чтобы она жалкой не казалась, чтобы привлекла его внимание. Она странная какая-то. Смертельно уставшая (не жалкая, нет), а танцует запоем, так, словно вся её жизнь — сейчас, в этой самой ритмичной песне ни о чём; словно она все свои двадцать с хвостиком носила эти огромные серёжки под золото, что оттягивают мочки; словно это зелёное платье, которое ей совсем не идёт, было сшито специально для неё. Она странная, с печалью в глазах и глубокими, невыводимыми синяками, с жизнью наперекосяк и какой-то по-глупому наивной надеждой, что когда-нибудь всё станет хорошо. Её можно было бы, наверное, назвать жалкой, только он завидует ей до чёртиков — она умудряется находить что-то хорошее в своей рутине грязно-серого цвета, остаётся нужной кому-то. Он никому не нужен. Совсем. У Фионы Галлагер двадцать с хвостиком лет коту под хвост, у него — сто шестьдесят, и цифра давит, как проклятье ведьмы Беннет. У Стефана Сальваторе вообще нет никого и ничего — только бессмертие, которое неотступно следует за ним призраком (Лекси, покинувшая его лет тридцать назад, и брат с маниакально-депрессивным психозом — не в счёт) и заржавевшая привычка есть белок вместо людей. У Стефана Сальваторе пустота, которая вдруг вдребезги о (не) жалкую Фиону Галлагер. Нет, его жизнь не взрывается яркими красками — у Фионы их попросту нет, и мир не делает кульбит. И не меняет она — ни себя, ни его — не умеет, да и не хочет. У Фионы болезненно-правильная привычка принимать людей такими, какие они есть, их дерьмо сидит слишком глубоко, чтобы его выкорчевать — она это правило прочувствовала, прожила. Его жизнь остаётся противно-прежней, только чуть более сносной что ли — потому что Галлагер не смотрит на него испуганно-шокированно, когда хищный оскал с сеточкой ало-синих вен уродует его лицо, и даже не отшатывается. Фиона ведь людей принимает, даже если они не люди совсем. Фиона даже больше — собственное запястье подставляет (белки давно горчат на языке), плюс один к числу нуждающихся в ней. Её мир, в общем, тоже не меняется — всё те же яркие синяки и острые коленки, всё та же привычка помогать и принимать всем и всех. Просто её мир перестаёт делиться на "существует" и "не существует", но её это не особо заботит. В мире херни меньше не становится, и оттого, что она оттенок сверхъестественности и ирреальности приобретает, не меняется ровно ничего. Только с хернёй справляться становится проще, когда она вырисовывает на запотевшем стекле его татуировку по памяти губ, а вдоль тела скользят намыленные руки, подчиняясь горячим струям воды — так типично, шаблонно, но необходимо до дрожи. У Фионы жизнь — один сплошной косяк и почетное звание недожалкой. У Стефана — переход с белковой диеты на человеческую и больная зависимость от Фионы Галлагер. Сто шестьдесят больше не давят проклятьем. Двадцать с хвостиком приобретают призрачный смысл.