Я не боюсь мышей

      Я не помню, как сделала те два шага, чтобы открыть замок. И щелчка не помню, хотя он всегда был довольно громкий. Этот момент, как и несколько последующих, были затерты в моей памяти. Вместо них в ленте воспоминаний зияло черное ничто, колодец длиною в бесконечность. Когда босых ступней коснулся влажный холод, я была почти спокойна. Так мне казалось на фоне того ужаса, который я испытала, увидев оскаленную пасть в пяти сантиметрах от своего носа. Поэтому когда я услышала вой из-за спины, то вздрогнула всем телом, и сердце опять заскочило в желудок, забыв свое место. Ахиллес даже не выл – он исходил нечеловеческим криком, испуганным, жалобным и… алчным. Я обернулась, одновременно отскочив в сторону, но это было не нужно. Я ему была уже не нужна. Пес метался на цепи и визжал, как одержимый, словно что-то тянуло его из ошейника. Леська пролез бы через него целиком, сломав все кости, если бы карабин не сломался. Цепь отскочила и стегнула по стене, содрав обои и погнув железную вешалку. Питомца по инерции вынесло в проход, с какой-то уродливой неуклюжестью он кувырнулся через четыре ступеньки, вскочил и помчался за угол дома. На две секунды стало тихо. Даже сверчки замолчали. Только этот проклятый поезд.       Вата и битые тарелки с пола копошились в голове, не давая протиснутся мыслям. Сознание рвалось на куски, как мокрая бумага, пряталось в укромные места, уступая место полнейшему умопомрачению. Чёткое и отлаженное мышление сменилось хаосом, который трепал воспоминания, точно старые фотоальбомы. Картинки вспыхивали и гасли. Я пыталась связать их, сделать снова послушными, но у меня не получалось. Они растекались в луже белого пластика от расплавленного чайника, сливались между собой, как хотели сами. У меня уже не было никакой памяти, от меня не осталось ничего, кроме телесной оболочки, жалкой и никчемной. Все, что можно было назвать душой, мигом разбежалось из моей головы, дыша со всех сторон ненавистью и презрением. У меня остались только пустые коробки из-под мыслей, сваленные в кучу посреди брошенного дома. Такие же пустые, как и я сама. Мне хотелось разорвать себя на куски. Только бы не чувствовать эту пустоту, которая тянет что-то живое изнутри.       Ахиллес с неистовым воем ломился в подвал. У меня не оставалось никаких сомнений, что он взбесился окончательно и ему ничем не помочь. Он не побежал душить соседских кур и кроликов – он бессмысленно бился в каждую попавшуюся дверь. Что-то искал, и этот поиск казался мне слишком разумным для собаки. Дверь болталась и гремела навесным замком. Я стояла на пороге и старалась хоть что-то сообразить. Я слышала, как бьется мое сердце. Очень медленно. Оно вот-вот остановится. Я хочу, чтобы он попал в подвал. Да, он должен войти туда, он же очень хочет. Так пусть идет. А я его там закрою. Скоро проедет поезд и унесет его жизнь с собой. Вместе с ужасным гулом.       Эмоций почему-то не было. Никаких. В той части мозга, где всегда было шумно от их присутствия, теперь стояла тишина, словно чувства вышли куда-то. Или спрятались в чулан, чтобы хаос не разорвал их на кусочки, как сделал это с воспоминаниями. Без них в голове было холодно и пусто.       Снаружи тоже было ужасно холодно: серый рассвет наполнял воздух своим дыханием. Сумерки – то самое дурацкое время суток, когда очертания предметов размываются и плывут, словно акварельная картинка.       Я, наконец, смирилась с полным отсутствием человека в моем теле. Я могла двигаться, слышать и видеть, но все это ощущалось как через толстое стекло, точно я управляла сама собой джойстиком. На балке, которая поддерживала крышу над крыльцом, лежал маленький топорик, совсем новый, похожий на детскую игрушку из-за своей ярко-алой ручки. Я взяла его, ощутив кожей шероховатость дерева. Влага пропитала его, и из-за этого оно казалось почти бархатным. Я не знала, где ключ от подвала, но даже если бы знала, не стала бы брать его – сломать дужки гораздо быстрее и безопаснее. К тому же топорику можно найти разное применение.        Ахиллес бесновался на ступеньках подвала, которые уходили в фундамент дома – огромный рот с выщербленными зубами, силившийся проглотить пса. Он звал его в свою глотку утробным гулом, от которого внутренности дрожали, как полузастывшее желе. Я шла, словно оглушённая ударом, проталкиваясь через замерший воздух, который стал густым, как кисель. Шаги отдавались в голове тошнотворными толчками, в мышцах появилась адская усталость, которая обесцвечивала и без того мутную картинку в глазах. Маленький легкий топорик оказался весом в целую тонну. Я просто не могла идти дальше, это отнимало слишком много сил, которых у меня уже не было. Но об этом думать было нельзя. Потому что я продолжала идти довольно быстро и решительно не по своей воле. Что-то извне вело меня, точно марионетку, дергая за невидимые ниточки. Мои мысли и желания накрыли темным покрывалом, их парализовало, они лежали мертвой кучей в летаргическом сне. Возможно, именно это не дало мне окончательно сойти с ума.