На берегу реки села я и заплакала...

Грэхем ушел наутро. Как всегда, с первыми лучами солнца. Кристин осталась. Без лишних вопросов – да и какие у нее могли быть вопросы? А были бы, смогла бы она их задать? Она лишь проводила Грэхема долгим, хмурым взглядом, словно обиженный ребенок вослед родителю, походя отвесившему подзатыльник за какую-нибудь шалость. - Не печалься, - мягко сказал ей Даниэль. Ладонь он осторожно, по-отечески, положил на плечо Кристин. Она вздрогнула, но не отстранилась и ладонь не сбросила. - Если уж ты к нему так привязалась… - Даниэль приумолк, ожидая реакции. Кристин, помедлив, покачала головой. - Ну, тогда тебе и впрямь у нас лучше, - закончил Даниэль, - У них в лагере, как бы тебе сказать попроще… слишком грубые нравы. У нас-то все поспокойнее. Она пожала плечами, скривив губы: дескать, посмотрим. - Ладно, ты осваивайся пока. Походи, присмотри себе хижину: у нас их с десяток пустует. Всяк человек должен свое личное пространство иметь, правильно? Даниэль радушно улыбнулся. Кристин кивнула, соглашаясь, но без особого энтузиазма. Сложно с ней будет, вот уж воистину сложно! Он подозвал пробегавшего мимо мальчонку – тот гонял по мелководью подросших мальков с угрюмой сосредоточенностью человека, занятого очень серьезным делом. Вкратце объяснил, что «с тетей неладно, и ей нужно помочь» и приставил мальчугана к Кристин в качестве гида-провожатого. Кристин не возражала: ей, кажется, было на все плевать. Вообще. Опустошенный человек. Выжатый досуха лимон. Сочтя свой долг на первый момент выполненным, Даниэль отправился в свою хижину. Очаг требовал присмотра, припасы – ревизии. Дух – молитвы и покаяния. Все это Даниэль предпочитал делать сам и в одиночестве. Но в этот день все почему-то получалось вкривь да вкось: котелок с водой для чая опрокинулся и залил добрую половину углей, карандаш сломался, и точить его заново у Даниэля не было ни малейшего желания. Записи он отложил в сторонку, подбросил в очаг звонкой сухой щепы, а сам растянулся на лежанке, озлобленный без всякой видимой причины. С появлением этой Кристин что-то неуловимо изменилось для него. Словно какая-то скрытая шестерня провернулась в голове на пару зубчиков, но тем самым привела в действие сложный механизм. И что будет у этого механизма на выходе, Даниэль предсказывать не брался. Чем-то Кристин раздражала его. Он не испытывал к ней лично никакой неприязни, но в ее присутствии ему становилось не по себе. Вчерашние мессианские планы по научению и воспитанию Кристин нынче утратили для него свой торжественный блеск и всякую привлекательность. Даниэль ведь не идиот, он прекрасно понимает, что наложением рук и Именем Господним чудес он не сделает, ибо не святой, да и вера его не столь крепка, как когда-то. Неужели же причина его скверного настроения – в этой искалеченной девушке? Всего лишь? Или, может, дело во вчерашнем визите Грэхема? Даниэль почти с физическим отвращением отмел эти предположения. Не настолько же он мелок душой, ведь верно? Может, тогда дело в осознании того, что взялся за дело, которое не по силам? Тоже нет. Но зубчатые колесики в голове продолжали свое дело, раздражающе тикая – часовой механизм бомбы, заряженной чем-то непредсказуемым. Кажется, дело именно в этом. Привычная ему картина мира не рухнула, когда был стерт с лица земли Нью-Ханаан; она не поколебалась и тогда, когда Грэхем с Курьером устроили маленькую победоносную войну в Зайоне, а Даниэлю оставалось лишь оплакивать потери и утешать вдов и сирот – все это было предсказуемо, логично. Но теперь он ощущал, как неуловимо, но неотвратимо мир вокруг меняется. Вот эта Кристин, внезапная забота Грэхема о ее судьбе – это словно первый, тихий щелчок трескающегося льда, под которым – обжигающе холодная бездна темной воды. Даниэль просто не любил изменений. Когда меняется мир, приходится меняться и самому, а Даниэль боялся меняться. «Непредсказуемость – вот в чем дело», - успокоил себя Даниэль, - «Она и портит мне настроение». Но маленький зубастый червячок сомнения еле заметно грыз душу: ты, мол, Даниэль, отделался самым простым решением, но вряд ли оно верное. Он встал, походил вокруг хижины, шурша береговой галькой. Бездумно глядел он, как охотники уходят скалистой тропой на облаву, как женщины развешивают над чадно дымящими кострами свежее мясо и плоды, как плещет серебром рыба в ловушках-затонах. Каждодневные заботы, без просвета и разнообразия – и один день неразличимо похож на другой. Счастье ли? Или Экклезиастова суета сует? Если бы только Грэхем не затеял войну с Бледноногими, если бы только Курьер – будь он неладен – не вмешался, если бы только… Он увел бы отсюда племя. Из такого уютного райка – к бесплодным пустошам. Но – к цивилизации. К библиотекам, к торговцам, к радиоприемникам, к медицине и какой-никакой гигиене. Да, поначалу было бы трудно, было бы много жертв, но ведь оно того стоит. И уже следующее поколение могло бы вырасти не дикарями, а вполне нормальными людьми. Американцами, в том, почти забытом ныне смысле этого слова. Не было бы Недремлющего Облака – была бы миссис Клауд Слиплесс, к примеру. Или Ребекка Сорроу – так благозвучнее. Да, именно так он бы ее окрестил. Как положено, в церкви, в освященной купели. А уж в священство он бы и сам себя рукоположил – Нью-Ханаан далеко, там не дознаются. А дознаются, так и что с того? Там сейчас забот хватает – нужно восстанавливать из руин общину, собирать тех немногих, кто еще жив. А он теперь сам по себе. Да, он мог бы быть отличным мужем для Ребекки, добрым отцом ее детям. А Этого-Кусающегося-Геккона-или-как-его-там вовсе бы не было. Если бы не Курьер. Если бы не Грэхем. Если бы не все это безумие, которое тут творилось. Он мог бы отучить ее брить голову до блеска. Ей очень пошли бы длинные волосы, этак до плеч. И платье, непременно платье. С глубоким декольте – в таком Ребекка смотрелась бы сногсшибательно. И чтобы под платьем – ничего. Совсем ничего из лишней одежды. Даниэль устыдился было внезапных мыслей, но потом отмел стыд – он ведь тоже человек, мужчина. И целибата не принимал. К тому же наказывают за поступки – не за мысли. А в поступках Даниэль считал себя почти безгрешным. Разве что самую малость неправедным, но Господь всегда простит того, кто искренне кается. Даниэль почувствовал, как тяжело налились горячей кровью чресла. Фантазия у него была богатая, и он с легкостью мог себе представить, как туго скрипит под его пальцами упругая плоть на бедре Ребекки, как поднимается, послушная его руке, ткань платья – от колена и выше, выше… Возбуждение Даниэля становилось ощутимо болезненным. Едва слышно помянув черта, он юркнул в хижину и порывисто задернул полог. Пальцы, будто бы обретя свои собственные разум и волю, крепко сжали напряженную плоть и заскользили – вверх и вниз, вверх и вниз. В голове Даниэля, под опущенными веками, его воображаемая рука поднялась до середины бедра Ребекки, и та вовсе не была против такой вольности. Даниэль почти наяву почувствовал, как из скрытого до времени под тканью лона сбегает по ее ноге теплая скользкая капля – прозрачная, тягучая, она ложится на его пальцы негласным приглашением. Вот, бедра ее раскрываются, расходятся в стороны, и руки ее, судорожно вцепившись в подол платья, медленно, неуверенно тянут ткань вверх. Она боится? Да, конечно, боится, но желает его. Эти опущенные веки, ее закушенная губа – о, да, они о многом говорят! Теперь он – ее повелитель, халиф на час. Пальцы его погружаются во влажную плоть, и он, помедлив, почувствовав ее трепет, на несколько секунд отрывается от нее. В ее глазах – недоумение и мольба: продолжай же, Даниэль! Он подносит руку к губам, медленно слизывает влагу, потом молча прикладывает кончики пальцев к ее рту. Она все прекрасно понимает – и тоже пробует саму себя на вкус… Даниэль едва не закричал, когда перламутровые капли семени напористо ударили из него – куда, он и не пытался уследить. Ноги его вдруг стали ватными, и он обессилено опустился на лежанку – тяжело дыша, хватая ртом воздух. И вот тут на смену возбуждению пришел стыд. Стыд – и паника: а вдруг кто-то видел, слышал? Вдруг все в селении уже через пять минут будут знать о его позоре? Нет. Нет, нет и нет! Господи, не попусти! Как же нести Слово Твое, если пастырь осквернен? А как, хотя бы и в мыслях, но отказаться от той, кого любишь? Даниэль, задумайся и проведи черту, свой личный фронтир: любишь – или просто вожделеешь? Даниэль обхватил голову руками. Он начал понимать… Кристин… она появилась, так похожа на Ребекку… на Облако… И Даниэль уже не мог теперь с уверенностью сказать, о ком грезил еще пять минут назад. О Ребекке, конечно. Но и Кристин… Да, в другой раз он попробует представить себе Кристин, с ее шрамами, с ее немотой, с ее загадкой. Но перед этим стоит проследить за ней. Она ведь будет мыться в реке – рано или поздно. Или спать нагой. Даниэль представил себе, будто наяву, как Кристин медленно обнажается, и под одеждой ее сильное тело покрыто рубцами и шрамами… Будто твердая, хозяйская рука протанцевала по ней плетью и ножом… Наказывая, принуждая… Даниэль почувствовал, как возбуждение возвращается, и он, уже отбросив всякие сомнения, вновь коснулся пальцами пламенеющих от желания чресел…