На грани

Когда именно пляска огней, похожих на фонари вдоль трассы, на фары остающихся позади машин, остановилась, Фуриоса толком и не поняла. Странное состояние, похожее на сон и жуткое похмелье, держало её достаточно крепко, не позволяя как следует задуматься — что происходит? Почему мысли похожи на цветные пятна, смешанные с неразборчивым шумом, изредка превращающимся в чьи-то имена? Что-то случилось? Кто она? Мир всегда был таким? В какой-то момент буйство цвета остановило ход, погружая сознание гонщицы в абсолютную пустоту. Та наполнялась чужим голосом, далёким, словно эхо, но разобрать слова не удавалось, сколько бы Фуриоса ни прислушивалась. А потом напряжение привело её к чему-то новому: острая боль вспышкой прошлась по всему… миру? Сосредоточилась в нескольких участках. Определила такое понятие, как голова, и отправилась дальше. Заставила осознать границы собственной личности в этом непроглядном пространстве. А затем появился свет. Пришлось моргнуть несколько раз, чтобы понять — ослепительной белизной оказался обыкновенный потолок. Смотреть на него было так больно, что гонщица вынужденно отводит взгляд и натыкается на человеческую фигуру неподалёку. — Макс? — первое, что приходит в голову, тут же срывается с губ. Но мысленный вопрос «Кто такой Макс?» не заставляет себя ждать. И женщина хмурится, вглядываясь в стоящего рядом мужчину. Может, здесь и нет никого, и это просто обман зрения? Однако окликнутый реагирует достаточно быстро: он моментально подбегает на голос, заставив голову заболеть необходимостью фокусироваться. И ракурс обзора внезапно помогает Фуриосе понять очень странную вещь: она лежит. — Чёрт побери, как же ты меня напугала! — этот мужчина — предположительно, Макс — хватает её ладонь, и вот она уже как-то неуклюже гладит слегка влажную и колючую щетинистую щёку. От этого ощущения становится так спокойно, но одновременно и грустно. Странное щемящее чувство в груди… Да, кажется, этого парня зовут Макс. — Что… Произошло? — говорить очень сложно. В горле слишком сухо, даже сглотнуть нечего. Рука почти не слушается, и, кажется, вместо крови по ней циркулирует лишь жидкая слабость. Нужно собраться с мыслями. — Где я?.. Где Ангарад?.. — Ты в больнице. Всё хорошо. Теперь всё хорошо… «Кто такая Ангарад?» — проносится в голове. Её собеседник, ужасно растерянный и взволнованный, срывается с места и бежит к двери, подзывая кого-то. Не хочется, чтобы он уходил. Так интересно, что там, за дверью. Поэтому гонщица пытается приподняться, чтобы проследить за ним… И тут же падает, непроизвольно застонав от боли. Разве может быть так больно во всём теле одновременно? В помещение врывается несколько человек в одинаковой светлой одежде. Всё это кажется таким странным и неестественным. Однако внезапно к Фуриосе приходит осознание одного факта: да, она в больнице. Макс уже сказал это, но в полной мере понять смысл слов удалось только сейчас. И она в тяжёлом состоянии. Судя по всему, недавно произошло что-то нехорошее. Но пока что все события, случившиеся до тех шумных огней в её голове, казались чем-то недосягаемым. Всему своё время. Тем более что доктора уже развернули свою бурную деятельность. * * * Макс вернулся на следующий день. Вернулась и память — пусть пока и частично; понимание некоторых вещей было крайне важным для создания минимальной картины мира. Мало что делает тебя настолько беспомощным, как амнезия, так что связать себя и реальность было очень важным этапом выздоровления. И сейчас женщина осознавала себя как бравого гонщика, которого полицейские звали Тем Парнем. Помнила, что офицер Рокатански — полицейский, сошедший с пути закона с её подачи. Воин с другой стороны, ставший её главной слабостью, последняя капля для принятия Фуриосой самых судьбоносных решениях, о которых сейчас можно было лишь жалеть. Но, как бы ни хотелось играть по правилам, диктуемым общественностью, пострадавшая не может прогнать Макса, когда тот врывается в палату, наполняя строгое стерильное помещение жизнью. Отгоняя шёпот призраков, имена которых ещё предстояло вспомнить. — Ничего не говори. Если хочешь, чтобы я ушёл, тебе придётся самой вывести меня, — словно читая мысли, хмурится полицейский и садится рядом. Решимость, исходящая от мужчины, вызывает желание играть по его правилам. Всё равно на сопротивление нет ни сил… Ни желания. — Спасибо, — только и может виновато улыбнуться гонщица, признавая собственную слабость. Как же она благодарна другу за то, что тот не стал слушать её призывы к морали! Не оставил её сейчас. Наверное, ему стоит знать об этом. — Если честно, я хотела, чтобы ты зашёл. — Я забыл кое-что отдать вчера. Но медики не дали мне и шанса украсть хоть немного твоего внимания, — смеётся Рокатански. Он вкладывает ей в ослабевшую руку фотографию, заботливо помогая удержать и поднести её поближе к лицу. И почему-то именно сейчас гонщица понимает, насколько другим Макс может быть рядом с ней. То, чего она так боялась и так ждала. Вот только когда взгляд опускается на снимок, Фуриоса со всей ясностью понимает: произошло нечто действительно ужасное. Но даже это осознание не мешает сердцу затрепетать в тёплой радости. Любимое фото, то самое, с родителями, сделанное до падения её мира. То, с которым женщина не расставалась. Что заставило друга утащить снимок из машины? — Спасибо. Но… Откуда оно у тебя? — детали происшествия никто не уточнял, и странная мысль о том, что фотография как-то связана с тайной произошедшего, пульсирует в виске зарождающейся мигренью. — Ты попала в аварию, — Макс отвечает крайне неохотно, помолчав немного. Он хмурится, и есть в выражении его лица что-то такое, что заставляет почувствовать болезненный укол в груди. Но информация полезна — теперь хотя бы понятно, почему она в больнице. И становится ясно, отчего болит, кажется, вообще всё, в чём есть нервные окончания. — Машина всмятку. Я стащил это для тебя… Подумал, что ты обрадуешься, ведь фотография не пропадёт. Полицейский снова молчит некоторое время. — И я не знал, какие цветы принести, если… То есть, когда ты очнёшься. «Хорошо оговорился», — подмечает Фуриоса. От первой формулировки становится ещё более страшно, и хочется найти поддержку в его голубых глазах. Но, когда их взгляды пересекаются — явно неохотно — там лишь глубокое болезненное волнение, гораздо большее, чем хотелось бы видеть. Заставляет задуматься. И всё же она по-настоящему рада. Шепча слова благодарности, гонщица пытается приподняться, чтобы как следует обнять Рокатански. Каким бы мудаком по отношению к жене он ни казался, этот поступок много значил и многое говорил об офицере. Мышцы словно затеяли маленькое восстание и специально отказываются слушаться, так что приходится и сейчас воспользоваться помощью полицейского, когда тот наклоняется, чтобы поддержать подругу. Фуриоса хочет сказать что-то ещё, закидывая левую руку на плечо Максу, как вдруг Боль с большой буквы пронзает мозг. Непроизвольно вскрикнув, пострадавшая почти падает — Макс вовремя ловит и мягко опускает её — и… Смотрит на руку, чтобы понять, почему так больно. — Что?.. — только и срывается с губ в первое мгновение. Фуриоса роняет фотографию. Фуриоса забывает, как дышать. То, что она видит, совсем не укладывается в привычную картину мира. Да что тут говорить — старый мир, весь он, не остался за границей «до аварии», а рушился здесь и сейчас, у неё на глазах. — Этого не может быть! — Мне очень жаль, — шепчет Макс, словно это он виноват. Будто он мог как-то изменить то, что произошло. — Мне правда жаль, что так вышло, — и вот его присутствие здесь уже не кажется таким важным. Дикий ужас захватывает всё существо, и вскоре гонщица кричит от бессильной ярости. Рыдает так, что горло болит как во время ангины. Она даже не замечает врачей, которые приносят успокоительное, хоть им и приходится постараться, чтобы зафиксировать потерпевшую для инъекции — откуда только в теле, недавно вышедшем из комы, столько сил? Однако через некоторое время, показавшееся ей вечностью, девушка уже не бьётся в истерике. Она отчаянно, устало плачет куда-то в полицейскую рубашку, прячась в объятьях друга от всего, что принесло ей возвращение в сознание. И успокаивающий шёпот Рокатански доносится словно бы из другого мира. Но всё это не имеет значения: она не просто потеряла руку. Нет, всё гораздо хуже — с таким положением дел гонщица лишилась будущего. «Я ведь предполагал, что будет нечто…такое», — говорит себе ошарашенный Макс. За эти дни, что он приходил в гости к подруге, полицейский принял её такой, какой гонщица стала: слабой, искалеченной и едва живой. Первый шок от знакомства с особенностями левой руки давно прошёл, так что для Рокатански всё это не было таким важным до тех пор, пока из-за фотографии в глазах Фуриосы не отразился ужас понимания ситуации. И тогда-то мужчина догадался, что гонщица ещё не обратила внимания на пропажу. Вот только совсем не заметить потерю руки очень сложно, особенно если это твоя рука. — Мне очень жаль, — шепчет офицер, пока его бьют единственным кулаком в услужливо подставленное плечо. Наверное, даже синяки останутся… Одновременно хороший и очень грустный отпечаток сегодняшнего дня. — Но главное, что ты жива. Если бы ты видела свою машину… Если бы ты видела… Он даже не уверен, что его слышат. Плач такой громкий и надрывный, что Макс чувствует эту боль на себе. Словно гигантская волна, накрывающая начинающего сёрфера, несдержанная реакция подруги сметает его. Заставляет забыть, что вообще нужно говорить. Хотя зачем лгать самому себе — Рокатански и не представлял, что можно сказать Фуриосе, когда она очнётся. Если она очнётся. Ему просто хотелось увидеть её живой и в сознании, и всё остальное казалось незначительным на фоне этой потребности. «Это ведь нормально? То, как она реагирует? Нужно дать ей время» — Я боялся, что ты… — пытается подобрать правильные слова полицейский. Медики не дают ему закончить предложение, и мужчина помогает им, ведь очевидно, что в таком состоянии успокоительное будет весьма полезно. И вскоре яростная волна затихает в его руках. Рокатански прижимает к себе пострадавшую и гладит её по голове, спускаясь по колебанию плеч. Слёзы уже просочились через рубашку, но это мелочи. По крайней мере, Фуриоса затихает, схватившись за единственную помощь, и Макс вдруг осознаёт — хорошо, что это случилось, когда он был рядом… Но всё же он совершенно не знает, как люди должны вести себя в таких случаях. Все эти потерпевшие на работе — с ними работали психологи, а сам он мог бросить лишь пару дежурных фраз. Не принимать близко к сердцу. Сейчас же всё было иначе. И так страшно сделать что-то не так, что только усугубит ситуацию. — Я очень боялся, что ты не очнёшься, Фуриоса. Есть рука, нет руки — какая разница… Ты жива. А с этим мы справимся. Я помогу тебе. Буду помогать, даже если ты против. — Будешь причинять добро и оказывать насильственную помощь? — впервые подаёт ужасно севший голос гонщица, поднимая заплаканные глаза. Макс никогда бы не подумал, что увидит Фуриосу такой… — Тогда принеси салфетки, пожалуйста. Проходит совсем немного времени, пока полицейский разбирается с «заказом», и за эти минуты гонщица вновь становится собой. Какой бы нормальной реакцией ни был тот эмоциональный выброс, Рокатански с ужасом понимает, что всё это время его подруга не была привычной ему грозной и неуловимой Фурией. Сломанная и слабая женщина. Обычный человек, столкнувшийся с непреодолимой силой рока. Это не то зрелище, не те чувства, с которыми Максу хочется когда-либо столкнуться снова. Однако даже когнитивный диссонанс не лишает его желания поддержать Фуриосу в, возможно, самый тяжёлый период её жизни… Даже если она будет такой. Но подруга находит силы улыбнуться ему, когда Макс возвращается. Вытягивает вперёд перевязанную левую руку: — Знал бы ты, как эта сраная татуировка осточертела. Теперь хоть сводить не придётся, — хрипло посмеивается женщина, но в её утомлённом взгляде не хватает чего-то, чтобы перед ним оказалась гонщица, которая была «до». Какое странное чувство. Наверное, если рассказать Фуриосе о том, что она — «железная леди», непобедимый Тот Парень — способна вызывать у кого-то подобные ощущения, гонщица рассердится. Она никогда не давала повода назвать себя слабой. А сейчас она казалась другой. Это как знак: «ОСТОРОЖНО — ХРУПКИЙ ГРУЗ!» Что-то в ней изменилось. Что-то изменилось и в самом Максе. Так что сейчас самая сильная женщина, что он встречал в своей жизни, вызывала у полицейского желание оградить её от всего. Защитить не только от внешней боли. Макс запоздало посмеивается над шуткой, пока потерпевшая пользуется салфетками. — И принеси воды. Словно из пустыни вышла, — собеседница пытается выглядеть как ни в чём не бывало, но сейчас, когда Рокатански уже заметил какие-то изменения, он присматривается к её поведению, пытаясь узнать подругу с другой стороны. При попытке помочь та яростно вырывает у него стакан, едва не облившись. — Не надо мне помогать! Я сама. А потом они молчат. На самом деле, говорить очень тяжело — не хотелось бы спровоцировать только-только успокоившуюся подругу на слёзы, а болтать о погоде кажется неуместным, хоть Макс и говорил об этом, пока его собеседница была в коме. Он наблюдает за Фуриосой. Гонщица сверлит взглядом стену напротив, то и дело болезненно морщась. А потом полицейский вспоминает о том, что по дороге сюда снова заглянул в магазин за полезными гостинцами. — Я тут захватил… Мало ли, вдруг в больнице плохо кормят, — неловко фыркнув, мужчина поднимает непрозрачный пакет, собираясь показать, что он принёс — вдруг это сможет немного разрядить обстановку. Но и его подруга забирает, недовольно хмурясь. — Что, тоже сама? — на всякий случай уточняет посетитель, получая в ответ ожидаемый кивок. «Ей потребуется время. Это мне проще… Со стороны». И Фуриоса, кажется, настолько погруженной в собственную утрату, что Рокатански даже сомневается — а сможет ли она услышать его. Как вдруг в её интонациях мелькает нечто новое. — Макс… Ты что, серьёзно? — в голосе столько удивления и веселья, что это привлекает внимание, и тут-то офицер понимает, как мощно просчитался. Переводя взгляд с недоумевающей гонщицы на яркий апельсин в её руке и обратно, полицейский чувствует себя полнейшим идиотом. — Я как-то не подумал… — столько времени провести рядом с человеком, потерявшим вторую кисть, но купить фрукты, которые нужно чистить двумя руками… Это ж надо было! Хорошо, что пострадавшая не наткнулась на гостинцы в полном одиночестве. — Вот же кретин! — и Фуриоса тоже смотрит то на апельсин, то на посетителя, после чего начинает хохотать так заразительно, что вскоре смеётся и сам Макс. Однако из ситуации всё-таки нужно как-то выходить — страшно подумать, но большинство принесённых фруктов имели плотную кожуру, которую нужно счищать — так что, бескомпромиссно забрав апельсин, полицейский достаёт из кармана складной нож. — Ты пока не в состоянии сделать это самостоятельно, так что подожди, — почти что поучительно растягивает Рокатански, аккуратно очищая фрукт. Раз уж совершил ошибку — будь добр исправить. Стала бы Фуриоса просить помощи у медицинского персонала, если бы обнаружила передачку позже, уже без него? Даже представлять, как она справляется в одиночку, не хочется. На этом его желание позаботиться о пострадавшей совсем не пропадает, так что, немного подумав, Макс отрывает от спелого апельсина дольку и улыбается, игнорируя требовательно выставленную руку. — Нет уж. Просто скажи «а-а-а».