Чудовищная книга о чудовищах

Войдя в дом, я собрала вместе все оставшиеся у меня краски и, прикинув, сколько нужно на один портрет, отложила оставшуюся часть тюбиков. Шли дни, погода за окном была всё хуже. Я сидела дома и рисовала всякую ерунду, например, холмы Ирландии и маленьких пингвинов на Северном полюсе. Краски ещё оставались, и я решила создать немного уюта: поспрашивала у обитателей дома, чего бы им хотелось. Мои дорогие друзья не преминули воспользоваться моим предложением и буквально завалили работой. Я нарисовала квиддичное поле, метлы всем желающим, спицы и пряжу одной забавной старушке-целительнице, мотоцикл Блэку. Мотоцикл был самым сложным, потому, что рисовала я его практически со слов Сириуса. Близнецам я нарисовала вечные фейерверки, а бабушке с дедушкой колоду карт и фишки. Лишь один из обитателей дома ничего не просил. За все это время я ни разу не встретилась с Барти Краучем, хотя мне казалось, что замечала его уголком глаза. Но стоило мне обернуться, как картина оказывалась пустой. Он избегал меня, это точно, но, все же, держался где-то рядом. Эти противоположности постоянно преследовали наши отношения. Мы были близко, но не могли коснуться друг друга, он был давно мертв, но жизни в нем было больше, наверное, чем в ком-либо, и уж точно больше, чем во мне. Размышляя об этом, я ходила по дому в поисках Барти. Прошло где-то две недели с момента обыска. Я ещё не приступила к последнему портрету, но, думаю, у меня он получится довольно быстро. Я не передумала и не пыталась оттянуть момент, просто не хотела ничего оставлять: ни красок, ни еды, ни рома. Барти нашелся на одном из маленьких пейзажей по бокам от чердачной лестницы. Край его плаща мелькнул среди деревьев, когда я окликнула его. — Стой, я тебя вижу. — Думаешь я прячусь? — Барти медленно шел из леса навстречу мне. — Да, думаю. — Может, так оно и есть, — его голос был равнодушным и задумчивым, казалось, его мысли далеко отсюда. Может быть, он жалеет о том разговоре, слишком искреннем и слишком безумном. С другой стороны, похож ли Барти на того, кто станет о чем-то жалеть? — О, прошу, убери это лицо, — Барти вышел из леса и подошел вплотную к раме, поскольку картина была маленькой, я видела только его лицо. — Тебе абсолютно не идет это выражение мировой печали и сомнений. — Я не в чем не сомневаюсь, — Барти хмыкнул, — я просто хотела дорисовать твой костюм. — Что ты так привязалась к этому костюму, какая разница, в чем коротать вечность? — Это моя картина, и мне решать, как она будет выглядеть. — Но я-то не твоя собственность, не так ли? — Барти ухмыльнулся и приподнял брови. — Да делай, что хочешь, только не смей на меня так смотреть. Крауч развернулся и вышел из рамы, направившись к своему портрету, а я поторопилась за ним. И вот уже в который раз мы друг напротив друга в маленькой гостиной, и я пыталась дорисовать полоски на штанах. Пусть обстановка и была той же, атмосфера полностью изменилась. Я почти физически ощущала напряжение и недосказанность, которые были между нами. Первый раз с того разговора на чердаке он был так близко. Мои чувства путались, а в голове роились вопросы: почему он прятался от меня, почему сейчас перестал, что для него значил тот разговор, и понимает ли он, что почти признался мне в… в чем? Явно не в любви, я точно помню, как в школе все влюблялись, и выглядело это совсем по-другому, я помню любовь моих родителей, но и она была совсем не похожа на то, что происходит с нами. — Ты слишком много смысла придаешь простым вещам, — он будто читал мои мысли. — Я не лгал тебе, и в моих словах не было подтекста. Я не жалею ни о чем, потому что не о чем жалеть. — Тогда почему ты прятался от меня? — Ты хочешь, чтобы я мозолил тебе глаза? Кажется, раньше тебя раздражало моё присутствие. Конечно, теперь-то всё изменилось, и ты вбила себе в голову, что знаешь меня, решила, что это жутко романтично — полюбить мертвого и сумасшедшего Пожирателя. — Я не люблю тебя. — Я тебя тоже. — Тогда не сбивай меня всякой ерундой, иначе я перепутаю краски. Сказать это было легко, я ведь и правда не любила Барти Крауча, я чувствовала что-то, это точно, но чем это было, мне ещё предстояло понять. Наконец я всё-таки завершила костюм, дорисовала последнюю полосочку, и портрет Барти был полностью готов. — Знаешь, у меня остались лишние краски, может, ты хочешь чего-нибудь? Я могу нарисовать тебе что угодно. — Ах, что угодно? Тогда нарисуй себя, знаешь, из тебя получится отличная домашняя зверушка. — Может и нарисую, до встречи, Барти. Я развернулась и вышла на кухню, Крауч, как я и ожидала, за мной не пошёл. За обедом Гринни сказал, что продукты кончаются, и я решила, что, видимо, пора приниматься за дело. За самое-самое важное дело. Но перед этим я написала Нарциссе Малфой, и через час она была у меня. Мы провели ритуал наложения чар Фиделиус. Теперь, если сестра Беллы сдержит слово, дом никто и никогда не найдет. — Знаете, мисс Алиса, меня не волнует, что вы задумали, но, думаю, вам ясно, что, долго не выходя из дома, вам не продержаться, — Нарцисса уже собиралась уходить, но вдруг остановилась и внимательно посмотрела на меня. — Не переживайте, миссис Малфой, у меня достаточно запасов, до свидания, — на самом деле её очень даже волновало, что я собираюсь делать — Нарциссе Малфой было по-женски любопытно, но я не собиралась ничего ей говорить. В тот же день через некоторое время я подозвала к себе эльфа. — Послушай, Гринни, это очень важно. — Что угодно, хозяйка, — эльф стоял на соседнем стуле и хлопал своим зелеными глазами. — Я ведь не могу оставить тебя здесь, конечно, это слишком жестоко,— я говорила скорее сама с собой, чем с эльфом, но резко спохватилась, — ты можешь пообещать мне исполнить одну просьбу, после того как получишь свободу? — Свободу? Хозяйка собралась уезжать? Гринни последует за ней, не оставляйте его, Гринни будет вашим верным слугой в пути и в новом доме, не сомневайтесь! А может, нарисовать и его тоже? Нет, я не могла решать за него подобное. Гринни, конечно, предан мне, но не настолько. Не настолько чтобы что? Просто не настолько. — Я не сомневаюсь, но не могу никак взять тебя с собой. Прости. — Тогда Гринни обещает, что выполнит любую вашу просьбу, даже получив свободу. — Тогда запоминай: когда меня здесь не станет, ты должен достать из беседки портреты всех Лестрейнжей и перенести в дом. Туда, куда они захотят, а в беседку помести один из пейзажей, какой хочешь, и уничтожь стены и заклятие авроров. Хорошо? — Конечно, хозяйка. Для Гринни это пара пустяков. — Тогда возьми, это теперь твоё, — и я протянула ему свой старый школьный шарф с расцветкой Хаффлпаффа, — ты, наверное, попадешь на работу в Хогвартс, и тебя станут допрашивать, но ты не сможешь выдать тайну, в которую не посвящен, просто скажи им, что я неплохой человек. Я не собиралась говорить «была». — Конечно, хозяйка, я ещё хотел передать вам кое что. Это письмо, вы забыли о нем, когда получили сообщение из Министерства, а потом ещё раз, когда увидели извещение из Гринготтса. Мне кажется, оно важное, на нем подписи ваших родителей, — сказав это, эльф удалился. Теперь он был свободен, и мне оставалось надеяться, что Гринни исполнит мою последнюю просьбу. Я села за стол и распечатала письмо. «Дорогая Алиса, мне и папе очень жаль, что ваша последняя с ним встреча закончилась на такой печальной ноте. Мы слишком долго не пытались понять тебя, ты выросла замечательной, доброй и честной девочкой. Ты талантливый художник, даже Гарри много говорил про твои картины. Мы очень хотим помириться с тобой и ждем тебя в гости. Не бойся, мы не станем мешать тебе рисовать и навязываться, мы прекрасно понимаем, что очень далеки от тебя и того, что ты делаешь. Но все-таки, может, можно начать все сначала? Пожалуйста, ответь нам, мы очень ждем. Не забывай, мы любим тебя, Алиса. Твои мама и папа, Невилл и Ханна Лонгботтом.» Интересно, они написали это для очистки совести или правда сожалеют? В любом случае, это ничего не меняло. Я взяла перо, валявшееся рядом, и быстро написала единственный возможный в моей ситуации ответ. «Я вас тоже» Теперь все точно было готово к тому, чтобы приняться за работу, что я и сделала, поднявшись наверх к мольберту. Чердак получился замечательным, именно таким, каким он был в реальности, мне казалось, что я смотрю в волшебное зеркало, в котором была все комната, но не было меня. Я решила сделать фоном именно чердак, потому что проводила там больше всего времени. Это была мастерская, временами спальня, а временами и столовая. Барти был неподалеку, в том самом пейзаже с отвратительно неаккуратными звездами. Он сидел ко мне спиной и со всем возможным сарказмом комментировал моё знание астрономии. — Ты знаешь, что Большая Медведица в Северном полушарии, а Южный крест, как видно по названию, в Южном? Даже ты могла бы догадаться. — А что, там есть эта медведица и крест? Если честно, я рисовала просто звезды, — ответила я, не отрываясь от мольберта. — Неужели ты так мало знаешь? Надо же интересоваться хоть чем-то. — А зачем мне это? — Тогда бы ты знала, что мир гораздо больше твоего дома, и не проводила бы жизнь, болтая с мертвецами. — И с тобой бы тоже не говорила. — Что для нас обоих было бы гораздо лучше. Знаешь, последнее, что я помню — это мерзкий, смердящий дементор, который засасывал меня в своё нутро. Это, конечно, не очень весело, но в этом была определенность. — Не думала, что тебе нравится знать все наперед. — А что, по твоему, мне нравится? — Голос Барти сквозил холодной яростью, — с чего ты взяла, что можешь судить? Конечно, не могу, действительно, с чего я взяла. — Забудь. Я обернулась к пейзажу, где сидел Крауч, и взглянула ему в глаза. Ярость мгновенно исчезла, он чуть болезненно нахмурился и отвернулся к звездам. — Вот ты говоришь, что мои созвездия неправильные, да? А с чего ты взял, что они из нашего мира, это может быть совсем другие звезды, совсем на другом небе. — Тогда ты совершенно права, и прекрасно нарисовала созвездия. Я никак не ожидала, что он согласится со мной так легко. Я стояла спиной к нему, но мне казалось, что, говоря эту фразу, Барти улыбался. Фон был готов, и я стала аккуратно намечать фигуру. Незадолго до этого, я нашла в глубине шкафа своё единственное платье: то, которое я надевала на выпускной вечер. Все-таки хотелось получиться красивой или хотя бы опрятной. Платье было изумрудным, недлинным, немного пышным и с завышенной талией. Вертясь в нем перед зеркалом, я распустила волосы, откинув старую кисть, игравшую роль шпильки. В итоге получилось довольно мило. Но платье было не очень удобным нарядом и, используя оставшиеся краски, я нарисовала набор своей обычной одежды, чтобы всегда можно было переодеться в то, в чем чувствуешь себя уютнее. Ещё на картине с чердаком я нарисовала кисть и краски. Интересно, можно ли создать портрет в портрете? Но, даже если нет, я всё рано не могу без рисования. И вот в центре композиции я стала намечать контуры человеческого тела. Пока что оно не обладало какими-то отличительными чертами, а было просто безликой фигурой. — Кого ты рисуешь, неужели все-таки Темного Лорда? — спросил Барти с усмешкой. — Нет, не его. Тут он, кажется, всё понял. — Даже не вздумай делать то, что делаешь, я ведь все равно здесь не останусь, авроры обыщут дом и заберут нас, — казалось, что он пытается меня отговорить, но лицо Барти выражало лишь любопытство: он ждал, что я скажу дальше. — Нет, не заберут. Дом под Фиделиусом. Я очень надеялась, что смогу его удивить, и, кажется, у меня получилось. — Вот как, — он склонил голову набок и облизнул губы, — давно об этом думала, значит. И что, ты веришь своему хранителю? — Я верю тому, кто лично заинтересован, — Нарцисса не сдаст меня, да и, наверно, ей не придется, мало кто на неё подумает. — Как ты думаешь, что случится с художником, написавшим автопортрет? — Барти решил зайти с другой стороны. — Он умрет, — я никогда не спрашивала у Бенедикта об этом не потому, что мне было все равно, а потому что знала с самого начала, просто чувствовала. — Решила так покончить с собой? Не спорю, это красиво, но скажи, тебе будет приятно смотреть через стекло и видеть собственный разлагающийся труп? — Ты прав, — сказала я и, оторвавшись от портрета, стала вырисовывать небольшую портьеру в уголке рамы, — но я и не буду смотреть. Он больше не пытался меня отговаривать, как ни странно. Но, все же, его слова отвлекали меня, а хотелось бы, чтобы портрет получился без ошибок и недочетов, поэтому я нашла старые часы в виде медальона, повесила их перед собой, засекла два часа и вновь закрасила Барти рот. Шло время, и фигура вырисовывалась все четче. Никто из обитателей дома не пытался меня остановить. Может, они понимали, что бесполезно спорить, а может, не сильно и хотели и просто решили не отвлекать. В конце концов, тишина стала угнетать меня, и я решила поговорить с Барти, поделиться с ним некоторыми своими мыслями, внутренне радуясь тому, что он сможет мне ответить. — Помнишь, мы говорили о том, что не любим друг друга? Конечно, помнишь, это было совсем недавно. Но ведь что-то же есть, так? Я долго пыталась описать это чувство. Больше всего оно похоже на жизненную необходимость, ты нужен мне как внутренний орган. Скажешь, глупая метафора? А вот ничего ты не скажешь, рот-то закрашен! Знаешь, почему именно орган? Ты пошел бы на свидание со своей печенью, стал бы дарить ей цветы? Или делать предложение? Это смотрелось бы странно, не так ли? Но жить без печени ты тоже не сможешь, так и я, не вижу в тебе никакой романтики, но забываю без тебя, как дышать. Ты тоже что-то чувствуешь, иначе не сводил меня с ума и не глядел бы из каждой картины. Сказав это, я почувствовала огромное облегчение, как будто разгадала ужасно сложную загадку. Я сижу на ковре и наношу на холст последние штрихи, вспоминаю всю свою жизнь, пытаясь найти в ней какие-то закономерности. Рядом стоит Барти, смотрит на меня своими карими глазами и не может ничего сказать. Интересно, что сказал бы, если б мог? Ничего, скоро я это узнаю. Я убираю краску с губ Барти, но он продолжает молчать. Осталось нарисовать только глаза, и портрет будет готов и оживет. Глаза у меня зеленые, с золотым ободком, главное, чтобы получилось ровно. И вот я ставлю последний блик на втором глазу и открываю глаза, делаю резкий вздох и вижу, как пустеют уже не мои глаза, и тело девушки в заляпанном краской платье падает на деревянный пол. Чьи-то руки резко хватают меня и разворачивают к себе, пальцы касаются моей щеки, они горячие и шершавые, а губы холодные и немного обветренные. Я уже не помню, каким представляла себе его, да это и не важно. Сердце безумно колотится в груди: я определенно жива.