Эпоха полночных кошмаров. Преемники

— Жил да был… старый король… Жёсткая щётка из чёрного хрусталя вычёсывала спутанные волосы некогда пастельных цветов бывшей правительницы, которой пришлось покорно сидеть перед нависшей позади неё мрачной тенью, что жутко напевала себе что-то под нос. Но в итоге приглушенное пение эхом разносилось по мелким разветвлениям из куполообразной просторной пещеры, где последние двадцать лет вела своё заточение принцесса. И уже через секунды голос стихал, позволяя возобновиться давящей на уши тишине, звону удара холодных капель о каменный пол и тихому гулу тяжести каменных стен. Кажется, они переживали всю эту тяжесть вместе с аликорницей, в то время как сама смерть за её плечами с пугающей заботой не оставляла в покое спутанную запачканную гриву, острой мордой то и дело касалась потрепанных ушей Ми Аморе и обжигала те до мурашек пробиравшим дыханием. — Танцевали на костях его шуты… Он знал что-то. Самим нутром чувствовал и в один из весенних дней, как током прошибленный, принялся приводить объект бесчисленных истязаний острыми когтями и клыками-иглами в порядок, теперь вместо укусов бережно перебирая при помощи невидимого телекинеза пряди гривы своей названной королевы. Торопился, но страшно хотел растянуть этот момент, прежде чем снова выйти на поверхность и затеряться на неопределённый срок. — Жил да был… старый король, Ел он на ужин подданных мечты. Он без конца твердил Кадензе что-то на мысленном уровне про любовь той степени, когда становятся безумцами. Снова, как бы случайно одёргивал кристальный гребень с гривы и, медля секунды, продолжал бережно её вычесывать, щуря не моргающие тухлого красного цвета глаза без какого-то намека на зрачок. — Хочешь ли ты снова увидеть свет, дитя? — в какой-то момент прервалась песня ненавязчивой, привычно бархатистой и приглушённой фразой на ухо Ми Аморе, пока Джезабель отклонил телекинезом гребень в сторону, ожидая реакции на то, чего, возможно, аликорница теперь желала больше всего. В тишине, пустоте и беспросветном мраке затхлой пещеры слова Джезабеля, пускающиеся в пляску по воздуху, казались самим воплощением иронии и неприязни. Эхо мягко отталкивалось от влажных стен каменных лабиринтов, то распрямляясь, то горбясь, и, наконец, сливалось в выдержанный унисон и затихало, волоча за собой это нагревающееся и готовящееся вскипеть от шёпота паразита сознание, вытягивающееся, воображая себя нападающей змеёй; ищущее подвох, ничего не находящее и исполненное ужасом перед этим предложением. «Снова увидеть свет», — от волнения стучит в висках кровь, смешанная с остатками благородства. «Снова увидеть свет», — Ми Аморе ловит себя на мысли, что после заточения длиной в четверть века свет ей всё больше и больше кажется древней сказкой, которой взрослые пони кормили жеребят подземелья. «Снова увидеть свет», — прокручивалась фраза, тусклая и выцветшая под потоком нездоровой мысли, и напоминающая киноленту с ностальгической записью. Тот, что стоял позади, словно пробовал фразу на вкус, с совершенной точностью определяя, понравится ли смысл сказанного аликорнице. Безусловно, Кейденс хочет вырваться наружу, сбежать; навязчивое желание уплотняется, сжимаясь в точку, отчаянно мечущуюся по периметру тоннеля, тщетно ищущую выход. Однако это щемящее и кричащее приказным тоном чувство донельзя противоречащее, и следовать ему мог только прирождённый безумец. У потолка темницы свисали крупные капли влаги, напоминающие своими округлыми формами сочные плоды. Вот одна отрывается от плиты и падает на камень, вторая, третья, — отсчитывают чрезмерно долго тянущиеся секунды, вобравшие в себя, как губки, воспоминания о поверхности и небесных светилах, возможность увидеть которые гасла с каждой неделей, проведённой здесь. Она пыталась сбежать бесчисленное количество умерших надежд, пока живот окончательно не ограничил её движения до неуклюжих переваливаний, а бросаемые Джезабелю вызовы не начали напоминать выходки больного жеребёнка. Вирус умело ломал и сопротивление, и психику бывшей кристальной принцессы, не позволив ей даже отдушину материнской заботы. Как только появилось химерообразное создание, что с интересом наблюдало за своими родителями лавандовыми, кажется, чем-то единственным, что осталось живым в этой пещере, глазами. Попросту не осознавая настоящего ужаса происходящего и легко, с наивной радостью улыбаясь тому, что после долгого внутриутробного существования наконец видит своего отца и любимую, любящую мать вместе. В этот первый и последний раз создание только и успело заметить мрачную тень, прежде чем та затерялась в бесчисленных проходах вместе с Кейденс, где не был бы слышен её полный отчаяния, мольбы и противления невообразимый вопль. В тот же день создание исчезло из пещеры навсегда. Холодные конденсирующиеся капли оседают на взмокшей тусклой шерсти, как роса на встречающей солнце траве. Приглушённый шёпот напрочь засел в мыслях кобылицы, воссоздал по крупицам иллюзии, спокойными, размеренными движениями смычка заставляя вибрировать долго находящиеся в обманчивом, коматозном покое три струны: тело, душу и разум. Гребень уже легче скользил по вычесанной гриве, лишь местами застревая на спутанных катышках, но, тут же попросту вырывая их, как что-то ненужное. Её расчесывали, словно провинившегося жеребенка перед праздником, с бережливостью, в которую врезалось колючее раздражение и неподдельная ненависть, с тем горьким привкусом, который паразит называл любовью. — Почувствовать на спине лапы солнца… как они пробираются сквозь гриву, разливаются по груди… говорят, его лучи исцеляют любые раны. Даже те, которые прячутся глубоко под шкурой. Ты его увидишь… совсем скоро, я обещаю тебе, ты будешь тонуть в его лучах… прежде чем оно опустится, и этот мир больше никогда не увидит рассвета. Словно вдребезги; его слова звучали всё так же холодно, с наигранной лаской и поддельным, неубедительным теплом. Потому что даже тот проблеск в его словах моментально угас, не оставляя за собой ничего, кроме тишины и шороха кристального гребня о уже кажущуюся не такой грязной, вычесанную гриву Ми Аморе. Шуршание пропускаемых между холодными зубьями прядей идеально совпадало с изменившимся ритмом дыхания Кейденс. Словно налившийся в череп свинец перетёк в ноздри, и ей оставалось дышать лишь ртом. Остекленевшие глаза подрагивали чернотой зрачков и потускневшей радужки, словно готовясь наполниться слезами, но нет — Ми Аморе выплакала все слёзы уже давно. — Вечная… ночь? Голос хриплый, ему уже с трудом удаётся передавать страх и недоумение, владеющие аликорницей. Это место сломило её до основания, даже жалкие два слова удалось выдавить из себя лишь благодаря плотно посаженным в сознание легендам и сказаниям, известным даже жеребятам. С тонких черных вечно вымазанных в собственной крови губ сорвалась неприятная, ядовитая усмешка сквозь тяжелый, с усилием выдавленный из пустой груди вздох. — Ночи не существует, как и дня, Ми Аморе… — голос звучит приглушённее, с наигранной лаской, словно необразованному любопытному жеребенку норовя открыть глаза на правду, поправляя. — Мрак вечно окружает вас… у него нет времени, возраста, пределов. И свет, который изобрели трусы лишь для того, чтобы бежать от тьмы, рано или поздно уступает место тому, что должно править, очищая мир от лишнего мусора. От сорняков, которые тащат на своих горбатых спинах лже-богов, что изобрели светила, всех, как одного, этих тварей, ослепившего!!! Прогремевший рык заставил содрогнуться каменные стены. Эхо разнеслось по тоннелям тяжелой дрожью, застыло меж сталактитов, разбилось каплями о холодный пол и затерялось в витавшем в воздухе страхе. Одиночестве, отчаянии. Пыли — едкой, каменной пыли, которая мешала дышать, с трудом позволяя выталкивать грязный воздух из легких и застревая тугим комом в горле; Джезабель глубоко, рычаще дышал. Из слегка разомкнутой пасти тяжелыми клубами вырывался обжигавший шею названной королевы пар, горячим лезвием пронзавший хребет. Отзываясь дрожью. — …они… не видели правды… — отброшенный в сторону гребешок осторожно поднялся невидимым телекинезом, вернулся к гриве Кадензы и, едва пронзив собой пастельные грязные пряди, замер на холке. — Они её… не знают… её все боятся… её… следует бояться… Аликорница перестала дышать. Она больше не хотела вдыхать, чтобы умереть здесь же, на месте — если не от страха, то от нехватки кислорода. Но её собственное тело предало её: подхлёстываемое инстинктом самосохранения, оно заставило лёгкие вновь набрать в себя смрадный воздух. Беззвучно, недвижно Ми Аморе подавилась. Малодушие и эгоизм, порождающие сугубо шкурный интерес и ужас при мысли о том, что паразит может прийти в ярость и от лишнего движения, не дали ей даже повернуть голову к набитому камнями и травой мешку, что аликорница нянчила вместо отобранной дочери. Вниз по горлу скатился комок, истёрзанными, многострадальными губами снова завладели зубы, забывшие, как кусать. — Что ты собираешься делать? Вопрос был брошен как в воздух. Кейденс не надеялась, что Джезабель обратит на него внимание. — Я верну Империю такой, каким должен быть центр этого клочка материи средь необъятной пустоты. Я брошу к твоим ногам их головы, выломав тяготящие светила рога под корень. Всех их, все их тела. Они будут ковром устилать тебе тропу к Империи. Музыкой для твоих ушей станут их крики, мольбы о пощаде, когда лишь с выжженными глазами и, хрипя, набрав в рот земли, они увидят то, что должны были видеть всегда. Я буду смотреть, как черви пожирают некогда осквернившее пустоту месиво из тех, кто еще живым будет вопить от ужаса и боли, приходя к правде, принимая реальность и проклиная тот день, когда в статуях они вытёсывали мнимых смертных божеств. Я… Горячий шепот прервался, мертвенного цвета глаза на мгновенья закрылись. Вдох, выдох, и дыхание становится уже ровнее, тише, качает воздух через узкие ноздри. — У твоих копыт, любовь моя, будет то, чего этот мир заслуживает. Как оплот всего того, что делали неверные… и в твоих и моих силах будет построить всё заново таким, каким того требует запустение. Исстрадавшееся сознание перебродило мыслью о том, чтобы повернуться. Посмотреть вечно скрывающейся и скрытой во тьме твари в лицо, рассмотреть во всех подробностях, ощутить на собственном носу пропитанное гнилью и разложением дыхание… А затем заорать, заорать во всю мощь ссохшихся за всё это время лёгких, высвобождая бессмысленным и бесконечным криком боль и страх, сотрясая застоявшееся пространство. Разве всего этого хочет само воплощение Любви? И какая злая ирония: стать прибежищем чудовища, которое её жаждет! Кейденс понимала, что это жалкое подобие бунта будет раздавлено двумя загнутыми назад когтями, что беспощадно сожмут горло и будут душить до радужных пятен в закатывающихся глазах. Тьма, мрак, непроницаемость пещеры вызывали мазохистское желание именно такого поворота: хоть какое-то разнообразие, хоть какие-то краски, даже если они будут предвещать отключение мозга от недостатка кислорода!..Даже во сне Ми Аморе не было покоя; может, чёрные волны, которые накроют вызванные удушением радужные пятна, позволят её душе перестать трепетать и биться в страхе от неизвестности?! Неизвестности… Только Джезабель может говорить так, разрезая на части, лишая воли к сопротивлению. Сломленная часть сознания Кейденс размышляет: возможно, при каком-то рассеянном свете, издалека, эту совокупность безысходного уважения и страха превосходства действительно можно назвать любовью? — Если такой участи заслуживает мир, — невозможно, но убитый голос аликорницы оживляется решимостью. Стеклянной. Стеклянной — пока что. Но это уже не рабская покорность своей судьбе. -…То зачем ты собираешься класть всё это к моим копытам? Тишина расползалась по каменному полу вместе с лениво оседавшей на нём пылью, что белыми мошками пепла скользила из трещин в высоком потолке. Джезабель молчал, магией транслируя, как совсем тихим эхом по пещере больше двадцати лет назад тёк детский плач, приглушённый тем, что жеребёнок пытался спрятаться от чего-то инстинктивно ожидаемого плохого, сжимаясь чёрным рогатым клубком. Этих звуков прерывистых жалобных всхлипов он ждал больше, чем отцы ждут первого слова их чада, лелеял их годами в своей памяти. Тварь глубоко, беззвучно вдохнула, словно с облегчением вслушиваясь в до сих пор ласкавший ухо звук чужого страдания перед разлукой с родной матерью, ощущая, как-то жаром наполняет пустую грудь, придавая сил для того, чтобы продолжить бессмысленно качать воздух острым носом. — Ты слышишь меня, Ми Аморе, — едва ли не шепотом звучит прямо над ухом Кадензы, и гребешок легко скользнул по её гриве вниз, пока не достиг пола и не остался лежать на нём. — Ты выносила под своим сердцем страх. Аликорница узнала этот звук. Она узнала бы его где угодно, через сколько угодно лет, на какой угодно глубине безумия. Плач выношенного и рождённого ею создания наполнял душу Кейденс безрассудной доблестью. Взгляд отлепился от бессмысленной куклы, сгорбленная спина медленно, с суставным хрустом распрямилась. Затекшие, почти слившиеся со спиной крылья шевельнулись, начав расправляться по сторонам. Слипшиеся перья топорщились, отделяясь от общей массы — того и гляди посыплется с них каменная пыль, насевшая на опахала за всё время пребывания аликорницы в этой дыре. Жалкая, фальшивая величественность. Она укрепилась в своей бессмысленности твёрдым коротким: — Нет. Витавшая в воздухе лишенная опоры в виде шеи голова склонилась слегка вбок, едва касаясь острой мордой макушки с перебитым за времена зимних холодов рогом. Снова молчал, как язык проглотив, на деле внимательно наблюдая за развернувшимися атрофированными крыльями, своим видом будоражившими лишь эту тварь, которой прогнившая застоялая вода покажется бесценным вином. И падальщик был без ума от этой красоты уже давно, желая обладать; глубокое дыхание над ухом Кадензы прерывает лишь тихое всхлипывание отпрыска из самого прошлого. Паразит знал, что следовало остановить в себе разрывавший жар сейчас, но не мог не выпустить его сквозь усмешку, сменившуюся смешком и переросшую в какой-то издевательский, жуткий приглушенный смех. Джезабель отступил на шаг назад и обошёл Кадензу по правое плечо, с усилием выдыхая, но не сумев снять с пасти широкой улыбки-оскала, ударяя длинным, как хлыст хвостом, скрытым под драной алой мантией, о пол. — Столько лет… Я скучал по твоим ранящим поганую душу отрицаниям, Ми Аморе. Я чувствую, как оно бьется в твоей груди и до последнего не хочет принимать то, что я преподнёс тебе возможностью спасения, когда весь мир будет охвачен полымя. — Ты убьёшь всех и всё, что я люблю, оставив меня смотреть на это! — Кейденс ни за что не признает, что продолжает сопротивляться лишь по велению той убитой, порабощённой себя, которая жаждет доставить Джезабелю лишнее удовольствие. Аликорница смотрела паразиту прямо в глаза, но терялась в них трёх; взгляд постоянно бегает, его твёрдость дрожит, хрустит, трескается. — Мне не нужно… такое спасение! Едва Кейденс успела договорить, как её в сторону отшвырнуло сильным телекинезом. На исхудалый бок грузно опустилась двупалая лапа, как добела раскаленными тисками сжавшая тот вместе с крылом, словно пойманную птицу острыми когтями. Джезабель наклонился ближе, но всё равно смотрел на бывшую правительницу сверху вниз, нависая мрачной тенью в алой драной мантии, словно смерть, выжидавшая момента, прежде чем занести над головой жертвы вечных истязаний свою косу. — Тебе не оставил спасения ни супруг, бросивший тебя в вязких лапах реальности, ни принцессы, оставшиеся на своих тронах и монотонно поднимающие бесполезные светила… — голос звучал медленно, как молитва, врезаясь в уши кобылицы вместе с резко подступившей мигренью и кровью. Она, от такой близости с тварью стремительно начав закипать внутри, с тяжестью забила в виски и проступила под носом. На лице Джезабеля оставалось лишь равнодушие, ледяным лезвием вонзавшееся в грудь. — Оно осталось за мной. Лишь за страхом и тьмой, которая любезно откроет тебе свои объятия. — Катись в пекло, — вдруг прошипела Кейденс прямо в кипящее обещаниями страданий лицо. Аликорница выглядела максимально плохо, для полноты картины не хватает лишь кровавой пены, что течёт между зубов, рваными клочками падая с губ. Несмотря на это, у неё хватает наглости и безрассудства требовать, трепыхаясь под безжалостными, неласковыми когтями: — Отпусти меня! Джезабель схватил её телекинезом за минуты назад бережно вычесанные волосы, больно, медленно тянет за те вверх, при малейшем усилии способный выдрать те из худой шеи вместе с кожей и ошметками иссыхающих от накатившей слабости мышц. Грозясь сломать хрупкий теперь как фарфор позвоночник, он вывернул шею Кейденс так, чтобы лицо было развернуто к зависшей в каких-то сантиметрах от него трёхглазой морды. Та в безмолвии оголяла чёрные клыки-иглы, давая стекать вниз по подбородку и из-под острого носа кипящей черно-красной крови, что раскаленной смолой оседала на некогда пастельно-розовой, теперь истерзанной свежими и старыми ранами драной шкуре. А гнилого мясистого цвета глаза, казалось, закатившиеся, смотрели точно в оживившиеся бунтом и яростью глаза Ми Аморе — она могла почувствовать это, ощущая, как жар вперемешку с режущим холодом раздирает тело изнутри, выворачивая тело наизнанку. — Я заберу тебя с собой, — горячо прошептал искаженный до неузнаваемости низкий голос, что эхом отдался в ушах, застряв в черепной коробке пронзительным писком и гулом. Боль во всём своём многообразии и во всей своей многоликости обрушилась на тело, душу и разум аликорницы. Она закричала в позорном поражении, укоряя себя за глупость и слабость, ненавидя своего мучителя за каждый его вздох. — Зачем?! Зачем тебе это, зачем?! — от требовательного тона не осталось ни ноты. Теперь это — бессмысленная истерика доведённой до отчаяния кобылы, до той самой крайней точки, где прокручиваются заново все совершённые действия. В той же последовательности, тем же образом, но с надеждой на иной результат. Безумие. — Зачем тебе я?! Зачем?! Отпусти меня, верни меня к моей дочери — зачем?! Губы аликорницы на миг опалило смрадом гнилого дыхания, и Джезабель заткнул её ядовитым поцелуем, жадно, властно, не давая ухватить воздуха, которого становилось катастрофически мало. Кажется, вместе с уходящими силами он высасывал из неё все соки, грозясь оставить лишь пустую, бесполезную оболочку, что некогда правила могущественной Империей. Что некогда противилась, не давая сломить себя даже давящей тишине этих стен, и дотла разрушенной сейчас — одним лишь поцелуем: горьким, преисполненным ненависти и желания лишь обладать. Он прижал её к своей груди когтистой лапой, всё не в силах оторваться, смакуя на языке карамельный привкус, чувствуя, как тот, смешиваясь со свинцовой кровью и гнилью, жаром наполняет тело. В коротких перерывах на мгновенья отрывался, горячо шепча о том, как любит, и требуя разомкнуть протестующие плотно сомкнутые губы и зубы. Жал к себе, позволяя сдавленному низкому стону прозвучать сквозь затянувшийся поцелуй, от которого у обоих кругом начинала идти голова. И могло показаться, что эта тварь всё-таки решила действительно избавить принцессу от страданий, позволив той задохнуться в разлагающемся угаре разгоряченного танца окровавленных губ. Но Джезабель оторвался, прервавшись, первым глубоко вздыхая, в то время как из клыкастой пасти и приоткрытого рта Кейденс тонкими лоскутами вырывался бледный черный дым. — О, Ми Аморе… Ми Аморе, Ми Аморе… — как в бреду, словно пытаясь распробовать это имя, он повторял его раз за разом уже едва ли не шепотом, бесцельно закрыв глаза и ощущая, как в груди кобылы бьется еще живое, трепещущее от ужаса сердце. — Я не могу… не могу отпустить, даже если бы хотел — не смог бы отпустить тебя… — Как же, — почти рычала Кейденс, но этот рык — всего лишь неудавшаяся маскировка рвущихся наружу слёз от обиды и разочарования. — Сам князь тьмы чего-то не может — кто же тебе запретил? Животное начало вот-вот подавит и без того надломленное понийское. Грубый, беспощадный, отвратительный поцелуй разжёг пожар, которым тело аликорницы обманывало разум, хитрой системой не позволяя последнему отключиться насовсем. Сделай вид, что получаешь от этого удовольствие — и получишь хотя бы бледное подобие отдушины в круговороте из бед и напастей. Но сейчас Ми Аморе нужно ощущать всё так, как оно есть. Сейчас — тот момент, тот недолговечный момент, в который она готова бороться. — Да… — выдохнул он уже с усилием, после чего закрыл пасть, замолкая на какие-то мгновенья. — То, почему я до сих пор держу тебя в этих стенах. То, почему они пропитались кровью и слезами больше Красных долин за пределами Эквестрии, где костер войны и смертей не угасал веками под моё пение… то, почему я ещё не заставил твоё сердце остановиться, Ми Аморе, почему я так хочу… хочу… Джезабель опустил на неё свой пустой жуткий взгляд, когтями касаясь обожженной солеными слезами щеки и оставляя на той тонкий глубокий порез от мнимо-нежного поглаживания, что сменилось давящей, томительно-медленной, хрустом позвонков отзывающейся хваткой на горле. — Почему я так хочу своими лапами сорвать с плеч эту голову, не оставляя никому такой возможности, Ми Аморе. Почему хочу испить тебя дотла, не оставляя никому другому возможности чувствовать этот вкус… Ми Аморе. Последнее вырвалось горячим дыханием в губы кобылы уже совсем глухо, словно ожидая от них ответа. — Чудовище… Эта неоспоримая, доказанная веками истина — всё, что могла ответить Кейденс на такое признание. Она будет скорее комплиментом для Джезабеля, высшей похвалой, чем оскорблением. Её горькие слёзы также будут для него подпиткой и сладчайшим нектаром. Аликорница отчаянно проглотила их, она не хотела показывать паразиту свою слабость. Глупое, глупое стремление после всего, что уже произошло, после отнятой дочери, после выцветших глаз и вырванной кьютимарки. — Чудовище, — повторила кобылица, силясь собрать всю свою ненависть и боль — всё, что угодно, лишь бы не дать пустоте снова затопить себя. Как же отрадно Джезабелю слышать эти слова, как хочется улыбаться от ощущения стекавших по когтям с подбородка на сдавленную этими самыми когтями шею слез. Давиться обезумевшим смехом, когда Кейденс повторяла это слово раз за разом, словно призывая само нутро этой твари — проснись, проснись, проснись, и не оставь камня на камне от всего того, что сотворила цивилизация и эволюция этого мира. Ведь для этого ты был создан, ведь для того тебя породили ненавистные голоса, что без конца твердили в своих молитвах на древних языках лишь одно слово. Чудовище. Он выпустил её из своей хватки прежде, чем вожделение бы перелилось через край. Обойдя стороной упавшую мешком на каменный пол аликорницу, Джезабель двинулся в сторону прохода, где впервые появился сегодня после практически двухнедельного отсутствия. — Я отпущу тебя… — внезапно произнёс он. — Но для начала я преподнесу тебе подарок немного более малый, чем твоя Империя. «Я отпущу тебя». Кейденс медленно подняла голову. Это место доконало её? Слуховые галлюцинации? Она умирает, и агония подбрасывает ей нечто, что облегчит её страдания? «Я отпущу тебя». Она была настолько вымотана, настолько истощена единственной осмысленной целью — выбраться отсюда — что была готова уступить паразиту свою дочь, не искать её, не пытаться угадать, как изменились её черты за два десятка лет. Пусть тяжесть вины и эгоизма убьёт её позже, но не теперь. Позже, но не теперь аликорница признается самой себе, что все те рассказы служили не новорождённой крошке, а ей самой: этими рассказами она не раскрывала мир маленькому лавандоглазому существу, а напоминала о его существовании самой себе. «Я отпущу тебя». Это злая шутка. Очередной ход, чтобы сломить её. Может, он отпустит её душу от бренного тела? Вот это было бы больше похоже на воплощение ужаса и страданий. — И какой же? — глухо спросила Кейденс, не веря в происходящее, боясь поверить, чтобы потом не кричать от безысходности, разбивая тело о стены, когда воздушные замки рухнут с каменным грохотом. Ещё раз взглянув на аликорницу, Джезабель посмотрел куда-то за скрытый от её глаз поворот за каменной стеной. Треснувший рог загорелся немногим ярче ядовито-красным светом, и бывшая правительница смогла наконец увидеть: из-за стены тот выволок единорожку в атласных черных тканях. И на первый взгляд могло показаться, что она спала, либо же на деле была так искусно выбита духом из тела, что на нём не осталось ни царапины. Бледно-карминовая шкура, лохматые волосы насыщенного красного цвета с белыми полосами, едва прикрывавшие лицо с густыми чёрными ресницами. Выглядела единорожка молодо, даже, притягательно — подтянутая, крепко сложенная, явно выше некоторых земнопони. — Твоё новое тело. Это было… хуже ли проскользнувшей на границе сознания идеи о подарке в виде голов предавших Кейденс тётушек? Аликорница в ужасе отшатнулась от тела. «Что ты имеешь в виду?» — мысленно спросила она. Кобылица не обладала способностью паразитировать внутри чужих кож. Ей было от природы это не нужно, у неё было собственное тело, истёрзанное когтями и зубами Джезабеля, испещрённое напоминаниями о самом ужасном времени в её жизни, но своё. Мысль о смене тела, чем бы это ни оказалось на самом деле, казалось противоестественной. Принять это условие — отказаться от собственной природы. — Но что будет со старым? — Кейденс медленно подняла на Джезабеля глаза. — Оно разложится так, как должно было разложиться созданное тобой, — монотонно проговорил Джезабель, не отрывая взгляда от тела, даже с каким-то трепетом проведя когтями по макушке, слегка задевая бледно-красное ухо. — Она сделала это добровольно. Но, Ми Аморе, только подумай о том, что сделать это могли и желали еще десятки и сотни тех, кто ждёт… ждёт часа, когда всё встанет на свои места… и очищающий мрак поглотит это поганое место. И с каждым днём их становится больше, и скоро сотни сменятся тысячами тех, кто успел открыть глаза на верный путь. Паразит развернулся к Кейденс лишь после затянувшейся давящей на сознание паузы; это мёртвое тело выглядело живее того, в котором принцессе приходилось влечь свое существование годы с момента первой встречи с этой тварью, что уже казались вечностью. — И тогда для всякого чутья ты будешь мертва в действительности… продолжая наблюдать за тем, как мы возводим новый мир, уже новыми глазами. — Я не хочу, — Кейденс беспомощно отвела взгляд. Безысходность и рок знакомо выжигают чувства, у неё больше нет сил на истерику. Слова по-жеребячьи простые, в них то и дело слышится жалобное хныканье. — Я не хочу такого нового мира. Зачем ты так жаждешь уничтожить всё вокруг? Какой смысл в такой правильности, если некому будет её оценить? Что ты будешь делать, летая в одиночестве над уничтоженной землёй? Как скоро тебе надоест созерцать гонящий пыль по пустой дороге ветер? Джезабель с каждым словом подступал к ней всё ближе и ближе, пока аликорницу не потянул к паразиту уже знакомый телекинез, заставляя копыта беспомощно биться и бороздить каменный пол, пока сама павшая принцесса не свалилась на него без чувства равновесия. — Этот мир безнадёжен, — монотонно, медленно проговорил паразит, и рог его вспыхнул, охватывая изувеченное, едва живое тело бывшей правительницы кроваво-красным свечением. Оттого все слова кобылы Джезабель слышал словно из-за герметичного купола, совсем глухо и неразборчиво, но ни разу не пытаясь привести хоть одну догадку о том, что слезно говорила перепуганная принцесса. — Он сам породил меня, Ми Аморе. Меня породили вы. Вы сами создали себе рок, который рано или поздно проснется, и вы и впрямь пробудили меня эпохой полночных кошмаров, полнящейся тем, к чему действительно тяготеют ваши души. И теперь вы сами просите уничтожить тех, кто продолжает жить в иллюзии ослепивших лучей. Алое свечение охватило мёртвое тело, и аликорница смогла почувствовать, как её, словно выжатую тряпку, скрутило изнутри режущей невыносимой болью, кажется, отдирая мышцы от кожи и костей, высвобождая кости из суставов и хрящей, оставляя за собой бесформенный мешок. Купол оказался хорошей идеей. Бывшая принцесса забылась в крике чистейшего ужаса, бесполезно мечась в невидимых тисках, пытаясь уйти от пугающей участи. Бесконечный поток отрицаний рвал своей силой и страстностью горло Кейденс и наверняка разорвал бы Джезабелю барабанные перепонки. «Он убивает меня! Он меня убьёт!» — в минуты слабости аликорница умоляла о смерти. Теперь, когда она почти готова была получить желаемое, в ней воскресла лютая жажда жить. Ми Аморе завопила о том, что отказывается от своих слов. О том, что готова провести с паразитом всю оставшуюся жизнь, ибо дорога назад ей, избитой, забытой и преданной всеми, уже закрыта. Что о ней забыли, её не ждут и не ищут, и что она не сможет приспособиться к жизни с другими пони, что безразличные массивные стены стали ей домом. Как низко нужно пасть, чтобы восславлять рабство, на которое обрекла злая судьба? — До встречи… Ми Аморе. Он говорил это так, словно не желал разлуки с объектом бесчисленных истязаний, превратившийся из некогда великого правителя в не больше, чем куклу, которую этот падальщик использовал лишь для утоления своих прихотей; желания, ненависти, голода и любви, что обернулась настоящим безумием не только для жертвы. Боль становилась невыносимой, и Кейденс наконец встретила ослепительная вспышка. Возможно, это смерть любезно протянула ей копыто помощи, но, как и ненавидимый Джезабелем свет, лишь ослепляя на мгновенья, скрывая правду и оставляя за собой то, чего аликорница теперь могла бояться больше всякого ночного кошмара — реальность. Жизнь, что встретит бывшую правительницу, когда та придет в сознание свежестью весенних трав, тяжёлыми кронами деревьев, сквозь которые пробьются пятна солнечного света и упадут на закрытые густыми ресницами глаза нового тела Ми Аморе. Теперь — не лавандовых, а близких к благородному рубину, живому, насыщенному цвету.