***
— Так ты встретила Микото-сана? Меня буквально встряхивает, когда я понимаю, что больше не там. Заданный вопрос эхом отдается в голове, и вновь и вновь я прокручиваю, или даже тихо проговариваю его, чтобы сначала осознать себя в реальности, а уже потом вникнуть в смысл фразы. В глазах Мисаки горит истинное восхищение, которое испытывают к людям, дающим смысл не жить, но хотя бы существовать. Чувствую, будет лучше, если не скажу, что прямо спросила у его уважаемого монарха, человек ли тот. Поджимаю губы и вздыхаю: — Да. Так я встретила Микото Суо, — рукой я утираю кожу лица, чтобы понять, что теперь, теперь-то… не плачу. И, если честно, больше никогда не хотела бы встретить его вновь.***
— Меня зовут Микото Суо. Я Красный Король, и негласно контролирую территорию, на которой ты проживаешь, — он наклонился ближе к моему лицу, одним только этим доводя до отчаяния и абсурдного безумия. — А также я пресекаю все попытки узурпации власти и совершения преступлений. Иными словами, если преступление с точки зрения закона осуществляется, то оно обязательно должно быть согласовано с моими ребятами. Блять. Зачем он мне это рассказывает? — Что это значит для меня? — я нахожу в себе силы развернуться и попятиться к стене, чтобы потом забиться в угол. Кажется, я не способна трезво рассуждать. Сейчас я лишь загнанный в угол человекоподобный примат с зачатками разума. — Хм, — протянул он задумчиво, вытягивая откуда-то сигарету и поджигая не иначе, как силой мысли. Монстр в человеческом обличии сделал затяжку и запрокинул голову, выдыхая дым к потолку. Его шея оголена. А я даже воспользоваться этим не могу. — Микото! — зовут из кухни. Я сразу вздрагиваю и поворачиваю голову в сторону звука. Король устало вздыхает, словно ему, по-хорошему, тут вообще делать нечего, ему бы поспать. — Я так понимаю, ты большую часть работы сделала за нас. Почти удивительно, — он бесцеремонно гасит сигарету прямо об стену, пока я охуеваю то ли от его слов, то ли от действий. На моем побледневшем лице отображается весь спектр эмоций, но вариант с возмущением не котируется. — Вставай. Ты сама все увидишь и услышишь. Он коротким кивком головы приказывает идти за собой. Просто. Разворачивается. И уходит. Осознаю, что вот… вот мой шанс уйти! И знать мне ничего не надо. Главное — сбежать. На подрагивающих коленях, не веря своему счастью, я разворачиваюсь к двери, чтобы встретиться лицом к лицу… — Они убьют нас обеих, — я смотрю на свою мать. Буквально застываю, ощущая, как в моей душе что-то надламывается. — Кто нас убьет?.. И почему, вообще, дверь в таком ужасном состоянии? Куруи!.. — моя рука не успевает заткнуть ее, и чужой крик все же разносится по всей квартире с лестничной клеткой в придачу. — Уходи, — шиплю ей. Попеременно меня охватывает ужас и гнев. Но, вопреки природным порывам агрессии, я не прикладываю ее головой о стену, как очень хотелось («она снова не задумалась, снова даже не задумалась, что значат мои слова, она снова хочет услышать отчима, чтобы верить только ему»). Я отхожу в сторону, чтобы дать ей пройти, а потом напасть со спины и обездвижить малой дозой суфентанила, поволочь к выходу. Мне не нужно, чтобы она отключилась, мне нужно, чтобы она не мешалась и могла убежать. К счастью, успеваю спрятать непустой шприц обратно, когда один из не слишком знакомых представителей клана выходит меня проверить. Приходится лгать: — Я уже иду. И идти. И надеяться, что Харука будет достаточно умна, чтобы принять эту жертву с моей стороны. Зачем я это вообще сделала? Почему не пустила ее за место себя? Я злюсь на собственные действия и задаюсь вопросами. А ответ прост. Плавает на самом верху, как бы я не хотела обратного. Натсуми так воспитали. Я оказалась заложницей того, что, как думала, потеряла. Эмоций, чужой личности, женской социализации. Ведь мы жертвуем собой, потому что боимся общественного осуждения и чувства вины больше, чем последствий своих действий для себя. Мы забываем, что за эту жертву мы часто не получаем даже жалкого «спасибо». Я… словно предала саму себя. Ужасное чувство. Со стеклянным взглядом и измученным спокойствием я вхожу на кухню, словно на казнь. И даже не хочу задаваться вопросом, кто из них будет моим палачом. Я знаю, они слышали этот окрик. Они зададутся вопросом… — Что ты сделала? — я смотрю в пол, потому не знаю точно, кто спрашивает. — Честно? — я криво улыбаюсь и, поняв, что готова к чему угодно, поднимаю голову, не ожидая ответа на риторический вопрос. — Надеюсь, что дала ей уйти, — спустя секунду моргаю, глядя перед собой. Красный Король хмыкает. — Вы… вроде как, обещали мне ответы. — Сука, — Куруи, уже маленько побитый, приходит в себя, смотря мутным взглядом перед собой. — Они обоих нас убьют, — его мучают рвотные позывы, его голос похож на скрип мела об школьную доску. Последствия пробуждения. Мои губы вздрагивают в усмешке, когда я придумываю едкий ответ и понимаю, насколько права: — Но связан только ты. — Верно. Что ты там обещал по телефону? Девчонку и стереть все следы ее существования? — это был блондин, поправляющий в момент своих слов очки. Вырванная из контекста, эта фраза создавала когнитивный диссонанс в моей голове: та хрупкая надежда на то, что мне не причинят вреда разбивалась о новость, что меня кому-то уже продали, и не красным ли? — Что? — выдыхаю я, не смея смотреть на стоящих мужчин; было легче злиться и требовать чего-то от более уязвленного, связанного мною же персонажа. — Объяснись, — приказным тоном хрипло говорю я, не мигая пиля взглядом виновного. Он вздыхает, смотрит на меня, ухмыляется, но ничего не говорит, хотя явно очень боится всего этого столпотворения. — Не стоит упрямиться, — почти ласково воркует блондин, забирая со стола нож и буквально зажигая его. Он не знает, но под остаточным действием суфентанила отчим не сразу почувствует все прелести ожогов. — Кусанаги, — Микото многозначительно кивает на меня. Подростка, вестимо, травмировать слишком сильно не хотят. Так или иначе, очкарик цыкает, и, кажется, решает не расчленять моего отчима у меня на глазах. Просто прикладывает нож к его лицу. И отчим орет. Музыка для моих ушей. Я в приступе дереализации успокоено облокачиваюсь о стену, смотря на так себе зрелище причинения боли живому существу, подобному мне. Мир теряет краски, оставляя мне бесконечность времени на подумать, однако я просто смотрю в одну точку, размышляя, есть ли я? Не замечаю людей вокруг, и кажется, что если бы мне сейчас всадили нож в печень, я бы просто улеглась истекать кровью и притворилась мертвой, лишь бы отстали. Времени нет, не существует. Но ведь что-то не так. «Девчонку и следы ее существования». Мои документы. Как же мои документы? С огромным усилием я сваливаю с плеч рюкзак и начинаю в нем рыться, выискивая нужное отделение. Все так плавно встает на свои места. — Ты их на цветном принтере, что ли, напечатал? — мой голос разбавляет какофонию мучений и, уже спустя минуту, просьб остановиться, взгляды присутствующих пересекаются в одной точке. Теперь ясно, что он искал в комнате после моего возвращения из больницы. Стыдно, что я не заметила — настолько это жалкие копии. — Где настоящие, — не морщась смотрю на его покалеченное лицо, на правой стороне которого не осталось живого места, — Куруи-кун? — я показываю свое превосходство над собеседником одним лишь суффиксом, блеклая интонация не мешает смыслу. Глаза мужчины закатываются от боли, наркотик уже прекращает свое действие. Его тело пропотело, и на одежде огромные мокрые пятна. Красные дают передышку, чтобы он мог вникнуть и дать ясный ответ. — Я все скажу. Только остановитесь, — Куруи измученно разваливается на стуле, который специально приставили к стене, чтобы не упал. Убираю копии обратно, на всякий случай. Пока красные ничего толком не предпринимают, кажется, с интересом ожидая, что же девочка-подросток будет делать дальше. Я до сих пор не слишком понимаю, почему они на моей стороне, однако это вовсе не означает, что они сделают все вместо меня. Просто постараюсь воспользоваться чем-то вроде их помощи. Но вообще это похоже на изощренную проверку. Его пытают на моих глазах, моих действий ждут. Я ведь соучастница, меня минимум посадить за это можно. Не исключено, вообще, что этот цирк просто их веселит. А потом я все-таки буду убита. — Расскажи о том, почему и кому ты продал меня. Где оригиналы документов? — мрачно говорю я. Он смотрит на меня с недоверием. Это естественно. Он, по-хорошему, точно так же не понимает, какого хуя на моей стороне все эти амбалы. Значит, нужно дать ему понять, будто бы я имею власть, будто бы если я прикажу, они остановятся: — Давай, милый, — я подхожу и треплю его за здоровую щеку, поддельно улыбаюсь. Какой бы не была на самом деле иерархия, ему будет проще верить, что я смогу это остановить, если он сможет мне угодить. Так его психике будет спокойнее. Логическая цепочка: подчинюсь — стану удобным — им не захочется причинять вред — буду контролировать насилие над собой. На самом деле это ложь. Это не работает. И я узнаю. Узнаю, что он, бедненький, по уши был в долгах, и если бы это была ипотека! Якудза предложили ему снятие со счетчика и даже погашение задолжностей в замен на его падчерицу, то бишь меня, мол, даже нечистокровные японки дорого стоят. Перевозили бы вместе с наркотиками, содержалась бы в Евросоюзе, а отошла куда-нибудь в жаркие страны с разрешающей рабынь религией, чтоб уж наверняка. Но это только с их слов. Кто знает, как было бы на самом деле. Через некоторое время раздумий, признаюсь: — Если в мире есть дерьмо, то и должны быть те, кто его совершает. Не удивлена. Что с оригиналами документов? — холодно спрашиваю я. — Освободи меня! — истеричные нотки. Мольба в его взгляде заставляет шевелиться в моей груди вихрь из жалости и тем, что обычно называют человечностью. Но на моем лице он не увидит ни гуманности, ни сожаления. — Не наглей. Сначала я получу свой паспорт, — я закатываю глаза и грозно хмурюсь: — Ну? Все, что он может увидеть в моих глазах — бесконечная ненависть к его действиям и ему самому. Он не жалел ее, когда зажимал в углу, а далее вообще договариваясь о сделке, где я фигурирую как какой-то товар. Но я не вещь. И именно поэтому я так жестока — это месть. — В нашей с Харукой комнате, там же, где остальные документы. Я забираю рюкзак и разворачиваюсь, не говоря ни слова, но задерживая взгляд на Микото, иронически улыбаясь. Как он интерпретирует этот жест — уже не моя забота. Хотя я за пытки. На что насильники в таких случаях вообще рассчитывают?***
— Погоди, — ранее пообещавший не перебивать, Ята все-таки сделал это. — Я думал ты… эм, смогла избежать этого. Я впервые за весь разговор почувствовала смешанное замешательство и настолько сильное психологическое неудобство, что хотелось провалиться. Но, посмотрев на плитку, ровным строем уложенную на пол, я решила, что это было бы вдвойне неприятно. — Давай я не буду пояснять тебе эти подробности. К делу не относится, — нахмурила брови и отвела взгляд, понизив голос. Это больше походило на симптомы злости, чем на откаты и флешбеки со страхом, ощущением беспомощности и того подобного. Что не далеко от правды: была бы моя воля, я набила бы ебало отчиму где-нибудь до кровавых соплей. — О, прости, я не подумал, что тебе… Тебе, наверняка, неприятно вспоминать… — он собрал в кучку все, что он знает о теме и только тогда это понял. Мое лицо на секунду переменилось, скривившись в отвращении: — Это тоже причина, — я беру себя в руки, и выражение мимики примеряет более нейтральное свое проявление. — Но на будущее, Ята-кун… это ужасная травма для женщин. И хуже оттого, если неподходящее окружение в неподходящее время узнает об этом. Потому что за этим никогда не следует поддержка, — и ведь буквально намекаю, что ему бы стоило. — В этом обществе изнасилование значит социальную смерть для жертвы. Это способ заставить их молчать, но это уже из другой оперы, — я заканчиваю, и образуется долгая пауза. — Мне не очень ясно… но, проехали? — довольно халатно отмахивается Ятагарасу, отхлебывая давно остывший чай, стараясь сделать вид, что ему не очень удобно, но играть у него выходит значительно хуже, чем у меня. Конечно, ведь гораздо интереснее, чем закончилась вылазка красных. Но и на этом спасибо. Запишу это на его счет. Я вздыхаю, беря небольшую паузу для раздумий, томя его. Но на самом деле я уже не слишком хорошо помню, что было дальше. Что-то было. Что-то выветрилось из памяти, в противном случае травмируя. Мне повезло, я получила какое-никакое отмщение, но в масштабах замалчиваемого насилия над нами, это капля в море. Об этом намеренно не говорят, этим поощряя. Непросто — взять и сказать: я была изнасилована. Заклюют. Спросят: во что была одета, как себя вела. Будут утверждать, что спровоцировала, что своим поведением на самом деле могла контролировать происходящее. Но это так не работает. Это все еще не работает, как бы ни хотелось верить. Маска снова покрывает лицо, я снова подавляю агрессию и, кажется, совершаю этим ошибку, все сильнее разрушающую мою психику, но убеждаю себя, что все хорошо, что это стоит того, что агрессия не допустима с настолько опасным противником. — Ладно. Я забрала-таки документы.***
Раздался вой, истошный, скручивающий пронзительностью внутренности. Это напрягло меня, к моему разочарованию, не из-за того, что дверь выбита и соседи услышат, а из-за того, что человека… блять, в моей кухне пытают человека. Я соучастница. Как никогда мне требовалась иллюзия и наушники, чтобы спасти себя от ситуации вокруг. Мои руки дрожат, я присаживаюсь на чужую двуспальную кровать, чтобы подавить это, занимая себя скручиванием нужных бумажек в что-нибудь компактное. Не получается ни одно из действий, фантомной болью жжет места, где я видела ожоги. Не, ну уж нет, эмпатия мне тут нафиг не сдалась. Вспомнить достаточно, сколько херни сделал этот мужик, и самой хочется придушить. Чем не лучше, что пред смертью ублюдок будет мучиться? Хотя, с чего я вообще решила, что его убьют? Но все пытки он все равно заслужил. За меня. За мою ценность. За то, что тысячи мне подобных не остаются живы, а их обидчики уходят безнаказанными. Как, оказывается, легко убедить себя в нормальности кровавой вакханалии, творящейся вокруг тебя. А совесть тоже позже задушу. Тоже не сдалась. Путь до кухни кажется кругосветным путешествием, хотя я все равно проделываю его в трансе. Король задумчиво тупит взгляд в тушу, сорвавшую голос, и курит, по-видимому, либо находясь в стрессовом состоянии, либо просто не жалея свои легкие, но затем поворачивается ко мне, когда я подаю голос: — Я… получила, что хотела. Что будет дальше? Вы убьете его… меня? — мой голос больше не дрожит, вне зависимости от исходов, мне не будет больно. Херовое утешение, я знаю, но ведь больше всего в смерти нас пугает именно перспектива мучений: перед и после. Он усмехается, мои ноги наливаются свинцом. — На выход, — лениво произносит он, и, уловив посыл, его вассалы повторяют, разнося информацию по своим рядам. Слышатся одобрительные выкрики. Где-то втискивается и «ни крови, ни костей, ни пепла». И я понимаю, выходя на лестничную площадку, что они имеют этим в виду. За мной следует сам Красный Король, завершая кашу-малу из толпы. Его сигарета почти изжила себя, и, придержав ее в зубах, он достает новую. Все, в том числе и я, неотрывно смотрят на эти обычные, с первого взгляда, действия, но некоторые даже ощутимо задерживают дыхание, из-за чего я понимаю, что сейчас что-то грядет. И я понимаю, почему. Зажигая новую, он бросает старую прямо в коридор моей квартиры. Воздух в ней с треском и шумом воспламеняется, рождается взрыв. Я некоторое время осознаю, что ни меня, ни членов Хомры, ни самого Короля, стоящего впритык, не задело — прямо у проема горел красным щит его ауры. Прекрасный контроль. Монструозный. Под стать ему. И мне было жарко. Впервые холод был напуган этой чудовищной силой и ушел. Только почему-то я не чувствовала удовлетворения. Стоило уйти. И я хотела сделать это, но за поворотом меня ждало еще одно испытание, если это так можно было назвать. Схватившую меня за руку мать я сама без проблем прижала к стене, банально будучи сильнее. — Ты… убила Куруи… — прохрипела она то ли из-за того, что я держала ее за горло, то ли из-за остаточного действия суфентанила, что, похоже, ненадолго все же вырубил ее. — Нет, — спокойно отчеканила я, глядя ей в глаза. После сегодняшнего мне казалось, что я больше ничего не стану бояться. Я, конечно, ошибалась, но чувство бесстрашной эйфории не давало мне это понять. — Это сделали красные. Красный укрыл меня горячим чувством безопасности и силы, которую я еще никогда не испытывала. Я отошла от источников всего ничего, но уже чувствовала странную стабильность, граничащую с гневом и лаской одновременно. — Нет, ты-ы-ы… Ты! — в отчаянии взвыла она, осознав смысл собственного обвинения. На секунду у женщины срывает крышу и ее мыслимые и немыслимые рамки физической силы опускаются, а я теряю контроль. Он ускользает сквозь пальцы, непривычно, как чувство полета, когда я почти падаю, ударяясь пятой точкой. Женщина замахивается сумочкой, я льну к стене сзади, уходя с траектории и вставая, затем набрасываюсь обратно, используя вес. Она визжит. Мне, в общем-то, не хватает конечностей ее заткнуть, тяжело просто удерживать. В результате, к нам на поклон выходит сам Микото Суо, его клан толпится позади, перешептываясь, гадая, кто эта женщина и кто кого. — Знаешь, — я встаю, больше не встречая сопротивления, — почему ты замолчала, — спрашиваю это тихо, но эхо коридора разносит это не на один этаж, несмотря на количество людей, — увидев их? — она испуганно и обезумевши переводит взгляд с мужчины на меня. Я стою в ее ногах, разглядывая кафель под собой. Ощущение покровительства. Чувство защищенности словно шепчет: «Они с тобой, они защитят». — Натсуми… — неверующе шепчет она. Ее глаза наполняются слезами. Предполагается, что сейчас я должна уступить, прогнуться и почувствовать свою вину, сделав что-то, чтобы защитить ее, тем самым дав своей совести пищу для заткнуться. Хм-м. Неа. — Тебе не следует думать, что из-за того, что я младше тебя, из-за того, что я имею социальный статус, неравный твоему, ты можешь свободно сливать на меня весь свой негатив и винить во всех бедах. Ты больше не имеешь власти надо мной. Считай, я не твоя дочь, — я легко пожимаю плечами, легко вынимаю из рюкзака спасенные для нее документы, чтобы кинуть в ее дрожащие руки. Некоторый гул означает неодобрение моим словам, но судя по лицу главного, это не столь шокирующе неприемлемо лично для него. Мне действительно плевать на их мнение. Поступила бы она так хоть с одним из них? Или с тем же Куруи? Напала бы так? Стала бы кричать и обвинять? Никогда. Зато на меня — пожалуйста. Но я не виню. Женская иерархия порой хуже, чем мужская. Потому что отрицает собственное положение в системе. Мы остаемся одни, без поддержки собственного социального класса. Мы ненавидим сами себя, но не мы в этом виноваты. — Так… что дальше? Вы убиваете нас обеих, или я, типа, теперь с вами? — оборачиваюсь на стоящих в проходе, непринужденно поправляя лямки съехавшего рюкзака. — Дальше мы расходимся, — просто объявляют мне. Это… не совсем то, что я ожидала, положившись на ощущение обволакивающей безопасности. На мое лицо насквозь просачивается озадаченность и непонимание. Микото точно видит это: — Ты не вступишь в Хомру после того, что сделала с Тоцукой Татарой. Этой фразой он в момент выбивает из под моих ног всю почву, мое сердце замирает в беспомощном чувстве невесомости. Но я ведь… ничего не сделала… такого. Не поверила ему, да. Побоялась за собственную безопасность, да!.. Как обманчивы были эти ощущения. Парни спускаются по лестнице, я, стремясь избежать еще какого-то контакта с посторонними, вызываю лифт. Сажусь в его угол, напуганная неопределенностью в конце пути и выхода с первого этажа. Из дома я выбегаю раньше шума сирен полиции, пожарных и скорой, затем прячась в городской толпе. Надеюсь, у них, и у матери, хватит совести не выставлять меня повсеместно виноватой. Я действовала согласно логике, но все равно первоклассно оступилась настолько, что меня признали не врагом, но нежеланным гостем в их баре.***
— Я не знаю всего, — продолжила я, сглотнув, поскольку не особо привыкла болтать без умолку — горло пересохло, и откидываясь на мягкую спинку дивана. Ятагарасу поступил так же, все еще впитывая каждое слово. — Может, когда я уходила, случилось что-то еще, — здраво вывела, посмотрев на него, и замолчала на добрую минуту. — Ненавидишь меня? — с грустью спрашиваю это, играю грязно, выдавливая всхлип. Он удивляется: — Что?.. Нет, ты же сама сказала, что ты не враг!.. — на повышенных тонах стал переубеждать меня. — Мне не за что. С Тоцукой… ты ведь усыпила его? Как своих родителей? — он аккуратно коснулся пальцами моей руки, чтобы это не было похоже на полноценное соприкосновение ладоней, привлекая мое внимание к своему лицу. Чего ему стоило остаться серьезным. Но то, как я проигнорировала это, должно было способствовать. Я кивнула: — Да. Я подумала, что раз он не беременная женщина, то все обойдется парой симптомов в виде вялости и тошноты… в крайнем случае, — прошептала, заставляя себя звучать виновато, хотя от смысла хотелось смеяться. Комичная картина беременного трансвестита Тоцуки, м? — Мы все очень испугались за него. Он не просыпался несколько часов, — в голосе парня послышался упрек. Я передернула плечами. — Но уже сегодня он бодро убежал куда-то… так что можешь не беспокоиться, — Мисаки вздохнул и, поколебавшись, встал, глядя в лицо и улыбаясь мне. Я с надеждой взглянула на него, хотя в душе, уже наученная, не питала ничего подобного. — Я помогу тебе. В ответ нужно было рассыпаться благодарностями, но меня прервали, чуть только я выдумала ответ: — Ваше время вышло. Будете продлевать? — вся та же официантка. Со светом, что лучился из коридора за приоткрытой дверью, потянулся шлейф обыденности и страха неизвестности. Я спохватилась: — О, нет, спасибо. Платим наличными. Это нормально, наверно, чувствовать страх перед будущим, с такими-то стартовыми условиями. Никаких перспектив, по-хорошему. Вкладывая валюту в кожаную книжечку, я поняла, что в итоге рассыпалась не благодарностями, а деньгами. Это казалось и печальным, и смешным: последние уходили с первой космической скоростью. Очень скоро мне придется устраиваться на работу. А это дополнительный ворох проблем. Закат сверкал в отражении воды, но уже не приходилось жмуриться. С ветром, неприятно сдувшим распущенные волосы в сторону, мне пришлось почувствовать отчаяние. Но уже не запах, а свое собственное, горькое и совершенно настоящее, по которому не приходилось особо скучать никогда раньше, которого никогда не приходилось знать раньше, но это было именно оно. Самочувствие достигло точки невозврата, и держать плохие мысли и раздумья перестало быть возможным. Я остановилась на мосту, ожидая, когда же эта космическая лампочка закатиться за горизонт, а подкатывающие слезы куда-нибудь испарятся. Это усталость, с которой ничего не хочется делать. С сгущающимся сумраком реальность для меня замерла. А Ятагарасу все наблюдал за мной. Не сразу заметив, как я остановилась, выпав из реальности. Я кинула на него взгляд через плечо на еле слышный прерывистый вздох. Ветер пронизал кости, слизывая порывом слезы, что не получилось спрятать. — Я… — его лицо побледнело, а дыхание замерло вместе с сердцем. Парень поднес руку к лицу, то ли скрывая что-то, то ли не желая видеть меня в таком состоянии, принимая это за слабость, которою ему бы никогда не хотелось показать. — Если хочешь, я могу снять капсулу*. Это лучше, чем… Я не знаю. Где ты сегодня ночевала? Он мог бы, потому как девятнадцать — не мои шестнадцать. Прав, даже без избирательного, намного больше. Покачав головой, я красиво задушила его интерес фактами: — Для женщин и мужчин разные здания. У тебя не выйдет. Кроме того, я не уверена, что смогу сомкнуть глаза в таком маленьком помещении. Будет нехорошо, если оно напомнит мне мой гроб. — Хорошо, — проглотил свой протест. — Как я могу с тобой связаться? В ответ я пожала плечами, улыбнувшись и окончательно поворачиваясь к нему: — Не знаю. У меня нет средств связи. Кажется, остатки моих слез словили последние лучи закатного солнца. Мисаки наблюдал за мной со смешенными чувствами на лице: — Мы еще встретимся? — кажется, он ожидал услышать отрицательный ответ. Я вздохнула, пытаясь учуять эмоции, которые витали в воздухе непонятно чем и казались лишь собственной фантазией. То, что я оставлю его, будет означать, что ему вновь придется вспомнить о боли в груди. Ему хочется переключиться на все, что угодно, только бы… только бы заглушить ее. Неосознанно. Неосознанно я все это время делала так же. Наш мир упал в ночь. — Обязательно. Ему осталось только удивляться, как быстро девушка смогла преодолеть этот метр между ними, чтобы, не колебалась, обнять. Может, казалось ему, это то, что все это время было нужно.***
Я стояла у двери чужой квартиры и топтала пол, что должна была уже давно проломить собой. Слишком долго. От этого «долго» в голову начинали лезть непрошенные мысли и планы, о которых думать пока было слишком рано. Больше не пахло гарью. Больше никого не осталось. Одиночество поглощало, но ничего не могло сделать со сталью, из которого был сделан мой рассудок. Социальные нормы, требующие уютного эмоционального слияния в семье больше не имели значения. В слабо ощущающейся руке — уже привычно, впрочем, несмотря на все потрясения, — лежал телефон, столь старый и плохенький по современным меркам, что я сомневалась, что его можно отследить хоть как-то. Доступна была только азбука, без иероглифов, и совсем не доступен — интернет. Это удручало и успокаивало в равной мере. Хотя и на это умельцы найдутся. Тем более, что у одних уже есть мой номер. Быстро Ята слил. С неизвестного набора цифр под вечер меня побеспокоил меланхолический голос, назвавший адрес и сумму месячной выплаты за койкоместо. Сумма меня устроила, потому проверить было не лишним, кого мне подсунут красные в соседи. Тоцуку? Было бы забавно, но не слишком практично: шпион слишком очевиден. Я, под крики вопящего Кусанаги о целости бара и глупой девчонке, что долго не брала трубку, вежливо, но с ледяным холодом — а ничего другого во мне не было — поблагодарила за звонок. Мисаки развлек оправдашками на тему своей занятости на работе (больная тема), и вопросами хорошо ли я добралась до места встречи, нравится ли мне. Судя по тексту сообщений, он не знает, куда точно меня занесла нелегкая с легкой руки его клана. Наивный, он доверил мою безопасность людям, которым я взаимно не нравлюсь. Что могло быть хуже? Хм-м, может, то, кто именно вырулил мне навстречу из лифта? — Тц, ты та самая, — утверждающе мазнул по мне взглядом брюнет, его очки сверкнули в свете люминесцентных ламп. В душе у меня ничего не ухнуло, и страха я тоже больше не ощущала. Его красный хорошо подавлялся чем-то новым, и совсем на меня не влиял. На это мне тоже было плевать. Следуя канонам этикета, я представилась и отвесила твердый поклон, несмотря на груз за спиной. Фушими Сарухико так надрываться не стал, лишь назвавшись и пропустив меня за собой в квартиру. А мне все равно на его воспитание, или его отсутствие. Холодные руки суют телефон в карман джинс. Сработаемся или нет. Ничто не важно. Больше ничего не имело значения.