Отторгая жизнь

      Фушими дома из принципа теперь даже не подумал бы хранить алкоголь и что-то, вызывающее зависимость: купить сигареты я попросила из намека на благодарность, что хотел прикрыть. Он очень умен, несмотря на эмоциональную неблагополучность семьи, — хорошо воспитан (другое дело, что он этого не показывает, что тоже, в принципе, умение) и проницателен. Большую часть времени даже разговаривает нормально, по делу, но когда речь заходит о делах банально человеческих: хмыкает, цыкает, пренебрегает. Ята умел это терпеть, но у него была зона, которую Фушими назло пересек — и, как следствие, огреб.       Когда меня к нему на условиях «мы оставляем тебе силу и отпускаем на все стороны, но ты нам — услугу» (это мне во всех красках слил Ята) подселили меня… Получается, я была не самой худшей сожительницей: прибрала, приготовила, выверила распорядок дня, тихо ушла — все это его устроило, он меня не замечал пусть и понял, что это опутывает его цепями ограничений в банальном желании не уронить себя. Но, похоже, со временем я зарекомендовала себя как человека весьма безликого, не способного сплетничать и осуждать. Поэтому не уронить себя не вышло.       Вероятно, что он и до меня злоупотреблял, а после снова начал, когда понял, что мне банально все равно. Но интереснее, почему смог перестать. Но с этим интересом я могла жить и смириться, не предпринимая абсолютно ничего, чтобы решить несложную в своей невыполнимости задачку: он все равно не ответит, если спросить.       — Ты куришь? — на одной ноте изрек он на первой каникулярной неделе, когда я пришла завтракать его стряпней (как я и отметила, установился у нас некий распорядок — я его банально на холодильник повесила; график пользования ванной не имел в себе особого смысла, поскольку это не всратое общежитие и я заимела странную для многих привычку, с прошлой жизни, ходить в душ каждый день только вечером, а может и ночью, когда Фушими запирался в комнате и не выходил — запирался, потому что, видя его мешки под глазами на следующий день, язык не поворачивался сказать, что он спал).       — Нет, — честно ответила, замедленно оседая на стул по левую руку от места, где обычно садился сожитель. Рукой разглаживаю мятую пижаму в синий горошек, я выспалась, но не готова пока идти работать. К сожалению, и не стану, если не заставлю сейчас себя.       — Тогда зачем? — по запаху это были… наверное, омлет. Что-то с яйцами. Но я сидела спиной, слишком удобно положив голову на облокотившуюся руку, чтобы проверять.       Такая дотошность ставила меня на развилку из вариантов, заключающих в себе иррациональную ложь с «просто захотелось» или безумную правду с переселением душ. Второй я отмела сразу же. А первый просто не нравился, потому что подразумевал собой правду в обиде на недавнюю гостью.       Поэтому я промолчала. Альтернативой выступала психологическая атака, но она бы привела к ненужной ссоре.       — Неужели не можешь признать свою слабость? — его улыбка, когда он поставил перед нами тарелки, была специально настолько гадкой, насколько он только мог из себя выдавить, хотя, наверное, я просто была слишком хорошего о нем мнения.       — У Вас плохое настроение? — лениво спросила я, беря в руки палочки, уже даже не соблюдая элементарную традицию с благодарностью/желанием приятного аппетита.       — Просто не понимаю, почему ты позволила ей войти, — местоимение сожитель только не прошипел.       — Это проблема? Я не могу никого пускать на эту территорию? — не меняя интонации, уточнила.       — Нет, мне все равно, — подумав, все же выдал он, наверное, понимая, что это подобная месть за его же поведение.       — Тогда дело в том, что на моем месте Вы бы так никогда не поступили? — тонкая грань. Он не поступил бы так на моем месте, обладая моим опытом на плечах или не поступил бы так на моем месте, будь там не моя мать, а кто-нибудь из его родителей?       Самое страшное для него — я знала ответ.       Наступившее лето было паршивым не только из-за жары, под которую мне было отчаянно тяжело подстраиваться, но и из-за надобности носить открытую одежду и, следовательно, открывать шрамы. Обычно — больная тема.       — Твои руки говорят о том, что и тебе не следовало бы так поступить, — скосил взгляд, чтобы я поняла, что имел в виду, его тон по шкале доброжелательности все еще уходил в минус.       — Очень экспрессивный ответ, — меланхолично хмыкнула я.       Это очень… по-подростковому. Будто бы ему и не двадцать.       — Тц, в отличие от твоих, — вот, уже больше похож на себя. Пожать плечами, доесть завтрак. — Я знаю, что ты пережила дома.       Что-то будто щелкнуло. Ой, не твое это дело, пацан.       — Да? А мне показалось… —«что Вы бы свою мать на порог не пустили».       Я дала себе мысленную пощечину, приправив затрещиной: зачем мне так провоцировать и портить отношения с пока не доставляющим больших проблем человеком, Натсуми?       И все-таки, в близости пусть и с тусклым, но источником Красного, меня выбивает на волны из этого штиля. И на деле я все еще сочетаю в себе подростка и взрослого человека. Так что вспыльчивость никуда не делась.       — Что? — с будто бы даже ласковым — я уверена, он так с Мисаки во время подстрекательных игрищ говорит, — тоном поинтересовался.       — Ничего. Окончим разговор, — я встала из-за стола и, взяв тарелки, направилась к раковине. — Спасибо, было очень вкусно, — зато эту привычку хвалить чужой труд из меня не выбила целая смерть. — Вам не пора? — пожалуй, из-за того, что я не смотрю на время, чересчур хорошо видно, что я попросту его гоню.       Это заставляет его смеяться, но я лишь успокаиваюсь, вместо того, чтобы напрячься.       — И зачем ты только встала, — тон звучит обвинительно. — Опять нашла работу, — на этот раз издевательски констатирует. Ну, конечно, в Скипетре зарплата лучше будет.       Я молчу, совершенно уравновешенная, уже успокоившись, к тому же, полностью довольная ошибочностью его суждений. Ни работы, ни вытекающих из ее отсутствия последствий: на карту каждую неделю теперь будет капать сумма, предположительно рассчитанная и на квартплату, и на хоть какую-то жизнь. Да и за школу мама внесла то, что я не смогла сразу — только полгода.       — Нашла же? — в это же время совершенно не было понятно, волнуется ли он обо мне или не хочет, чтобы я тянула из него лишние деньги: часть продуктов все же была за мной.       — Не переживайте, Фушими-сан, — положила я сушиться посуду и выключила воду, которой экономно лишь смывала пену.       — Нет. Тогда как жить собираешься?       — У меня есть накопления, — что тоже правда. Позволить себе остаться и без обучения, и без еды в случае бездействия матери я бы себе не позволила.       — А встала, чтобы помозолить глаза?       — Чтобы составить вам компанию, Фушими-сан, — обворожительно улыбнулась я, вытирая руки кухонным полотенцем.       Что еще я могла ответить? Что если не ставить будильник и если Фушими не будет шуметь, я могу не просыпаться вообще?       Он лишь цыкнул, вполне себе не шутливо, будто мое внезапно прорезающееся чувство юмора было серым пятном на его белоснежной рубашке с короткими летними рукавами, и снова нырнул куда-то в коридор.       Но уже когда я собираюсь идти в комнату, а Сарухико обувается, чтобы выйти, я слышу вдогонку:       — Значит, медленное двойное самоубийство не в твоих планах, — тихо пробубнил он.       Неужели ему все-таки так нужна зависимость от хоть чего-то?       — Могу предложить пробежку, — повернулась я в его сторону, имея настолько острый слух.       — Это теряет смысл, — уже не таясь, он стал распихивать нужное по карманам синей формы, смотря на меня со своей визитной самодовольной усмешкой, которая лично для меня уже ничего не скрывала.       Он не настолько черств и не так уж силен.       Ступая тихо-тихо, я подошла достаточно близко:       — Раз вы так хотите себя разрушить, можете обнять меня, — улыбкой, граничащей с издевательской, я показала, насколько фразы вообще могут быть двойственны.       Можно обнять меня, чтобы успокоиться, а можно — чтобы опять обжечься об отношения с человеком.       Наступила тишина, во время которой он побледнел и смотрел на меня, как на призрака, и его очки только контрастировали со всем этим.       — Отвратительно, — сказал он, и резко вышел.       Забыв свой меч.

***