Химера

«Дорогая мама! Прости, что так долго не писал. Ты сама понимаешь — война. У меня все хорошо, работа нравится: много читаю, практикую языки, коллектив дружный. Не волнуйся, пожалуйста. Обещаю приехать в отпуск весной. Ты сготовишь черничный пирог? Дорогая мама, как я скучаю по вам с Мартой. Я был так рад, когда ты прислала открытку с фотографией к Рождеству. Присылай еще, я, к сожалению, не могу. Марта совсем большая. Наверное, не узнаю ее, как приеду. Передай, что у нее становятся красивыми буквы, я знаю, как она переживает из-за своих каракуль. Отец давно не пишет, но я почему-то уверен, что письмо просто задержалось. Не переживай. Ни о чем не переживай, мы оба вас любим и мы оба вернемся домой. Я понимаю, как вы устали. Но скоро война закончится, все будет хорошо, мама. Пиши обо всем или пусть пишет Марта. Для меня каждое письмо — это кусочек родины, дома. До встречи весной. Я вас люблю. Йоахим».

Такое письмо Майер повез с собой в Опалич, на почту. — Ты передашь его, когда будешь в Кельне? Курт Шеслер, светловолосый, голубоглазый, как и Майер, стоял перед ним и, щурясь, смотрел на небо. Он был счастлив, заранее ощущая себя в отпуске, до которого оставались считанные дни. Нужно только сопроводить поезд до N., а потом ехать домой на целую неделю. — Дней через десять могу пообещать. У меня много дел, старина, — он улыбнулся, смахнул варежкой снег с лица и спрятал письмо в карман. — Берта? — не без удовольствия спросил Йоахим. — Берта. Замолчали. Майер не знал, с чего начать, поэтому по привычке переступил с ноги на ногу. — У тебя есть еще какое-то дело? — спросил Курт. — Послушай, ты мне можешь сказать, где находится какой-нибудь монастырь или приют? Только не госпиталь… Ты же давно в Опаличе, может быть… — Два монастыря было, теперь в одном — штаб, во втором нет никого. Приютов много, но там тиф, — Курт опустил глаза, затем внимательно посмотрел на Йоахима. — Что ты хочешь? Майер открыл рот, чтобы начать говорить, но Шеслер перебил его: — Послушай, Йоахим, я твой друг и в любом случае вместе с тобой, но я заранее говорю: откажись от всего, что ты надумал. — Я даже ничего не сказал. Мне просто нужно… — Тебе не может быть что-то нужно просто так, я знаю тебя, старина. Поэтому еще раз: не надо ничего делать. Не надо. — Я просто… Понимаешь, тут дело в том, — Майер вздохнул и решил открыть карты, тем более было холодно и мерзли ноги, тем более это был Курт. — Как ты посудил, что я хочу что-то сделать? — Да кто бы в «Химере» стал спрашивать про приюты? Там и так приют. Умный ты, Йоахим, но как в голову взбредет, то дурак кромешный, — Шеслер, улыбаясь, ткнул варежкой Майера в лоб, потом снова стал серьезным, можно сказать, рассерженным и зашептал. — Ты хочешь кому-то помочь, только помощь-то эта никому не нужна. Не спасешь ты их всех. Скоро и войне конец. Не знаю только, в чью пользу. Отступаем… Я слышал, скоро будут бои. — А я всех не хочу. Мне одного бы. Ребенка, понимаешь? Там дети, они не воюют, они не могут. Я всегда думаю о Марте… — Не думаешь ты ни черта! — крикнул Шеслер, но спохватился и заговорил тише. — Если бы думал своей башкой, старина, то надумал бы, что трибунал выше жалости. Отец воюет, а брат… — Предатель? — Майер злобно посмотрел на Курта. — Сердобольный, — произнес тот спокойнее. — Ты говоришь, что думаешь, Йоахим, а я скажу, нет. Ты ни о ком не думаешь, кроме себя. Ни о семье, ни о ком. Я твой друг, поэтому так говорю. — Ты не был там, ты не знаешь, — раздраженно защищался Майер. — Что, думаешь, мне бы просто так захотелось… — он хотел сказать «спасти еврея», но передумал. — Я бы тоже на почте так не решил. Тем более, мне не хочется устроить конвейер. Мне тоже жалко себя. Просто пойми, если хотя бы один будет за «Химерой», я успокоюсь, — он задумался и посмотрел на Курта. — Я видел, как расстреляли мальчика, чуть младше нас, его сестру повесили на воротах за то, что она — его сестра. Убивают за то, что родственники врага, говорили с врагом, видели врага. Девочку, которая улыбалась мне на плацу, лишили жизни в четыре года. А разве она хотела войны? Разве враг? Она жить хотела так же, как хочет Марта. Это неправильная война, Курт. Мы должны воевать с мужчинами, а не с ними. — Ох, как хорошо, что нас не слышат, — Шеслер оглядел крохотный задний двор почты, — а то было бы и мне, и тебе. А особо тебе, потому что дурак, — он вздохнул. — Ничего ты не изменишь, пойми ты. Это неоправданный риск. Я не могу верить, что ты не хочешь вернуться домой. У тебя тепло, свой кабинет, практика. Что тебе еще нужно? — У меня тепло, Курт, — горячился Майер. — У меня. Замерзнуть в окопе с оружием в руках — это одно, а в бараке, жуя снег со снятой по колено кожей, — это другое. — Ты говоришь о заключенных. — В том-то и дело, что я говорю о детях. Я с женщинами примирился. Мне почти наплевать, некоторые что-то замышляют… Да ладно, черт с тобой. Письмо передай, как будешь в Кельне, не забудь. Бывай, Курт. Майер развернулся и пошел прочь. Шеслер закусил губу, поразмыслил и крикнул: — Эй, подожди! Йоахим остановился, но не повернулся. Курт подбежал и встал перед ним. — Я все равно против всего этого, но я с тобой. Я с тобой, Йоахим, потому что ты мой друг, лучший друг, а еще потому, что я знаю, что ты не оставишь свою идею. Она дурная, да и ты дурным стал, не обижайся. Ладно, что ты надумал, старина? — он одобрительно улыбнулся одними глазами. Майер посмотрел на него, тоже быстро улыбнулся, и увлеченно заговорил, посветлев глазами: — В пятницу, в восемь вечера будут делать кесарево сечение одной женщине. Ребенка наверняка убьют — он еврей. Приказ Менгеле еще. Так что… Да. Но его не будут топить, а выкинут на мороз, я видел. Там задний двор. Наутро приходят из зондер-команды и забирают. Я заберу ребенка и усыплю. Там уже дело техники. Снотворное я списал, его принесет номер Р-321. Я выбрал его случайно, но она очень стойка, хоть и облучена. Она единственная без страха смотрит, когда вешают. Она украдет ампулу у Шнайдера. Я бы взял таблетки, но они очень слабые, больше успокоительные. Итак, Шнайдер оставляет их на пять минут, чтобы дождаться, когда начнет действовать препарат, и попить чай. У него единственного такая привычка — часто пить чай. Так, спящий ребенок — мой путь за ворота «Химеры». Мне дали свою машину, свидетелей не будет. Есть повод снова поехать в Опалич, я все устроил. Я приеду в Опалич и отдам его тебе. Курт, ты должен отдать его в любой приют. Ты же знаешь тут всех. Найди такой, чтобы ребенок там выжил. Больше ничего не прошу. Потом ты уедешь в Кельн, к Берте, весной к тебе на свадьбу приеду я свидетелем… — У всех из «Химеры» клеймо, — хмуро сказал Курт. — Слишком явно. — У новорожденных нет. Я и дозу рассчитал и про конвой узнал. Все хорошо будет. Так ты поможешь мне? — Я-то помогу, только ты себе потом помоги, Йоахим, — Шеслера нельзя было узнать. Он не смотрел, а буквально сверлил Майера сочувственными отчаянными глазами. — Ох, какую ты кашу завариваешь. Выберись из этого всего живым, друг. — Да что ты, Курт, — Майер похлопал его по заснеженному плечу. — Я обязательно вернусь домой. Он расстался с Куртом в начале второго часа дня. С этого момента начался обратный отчет жизни Йоахима Майера.