the last laugh

— Чимин, ты проснулся? — Сквозь слипающиеся веки виднеется встревоженное лицо Джина. Встревоженное. Хах. Чимин трёт глаза, нечаянно касаясь носа и стонет от боли. Дышит через рот, нос забит ватой по самое не вздохнуть — не выдохнуть. А во рту всё ещё металлический привкус, неровная трещина прямо посредине губы. Раны саднят, голова идёт кругом. Из воспоминаний последнее — лицо Юнги. Такое доброе и красивое что ли? Чимин оглядывается по сторонам, меняет лежачее положение на сидячее, и обнаруживает себя в университетском медкабинете. Джин стоит в шаге от кровати, на которой Чимин медленно поднимается, отталкиваясь детскими ладошками от матраца, Джин как-то, не свойственно ему, робко мнёт пачку листов, очевидно это те, из зала. Джин сам их собрал? Ох, да что вы? Неужели СокДжину стыдно за свою тупую выходку? Джин смотрит в пол и тихонько бормочет: «Прости, Чимин, я мудак, знаю, извини, правда, прости». — Ты доволен, хён? Он мне врезал. Это всё? — Чимин как-то тихо хрипит, вместо так желаемого крика ярости, совсем устало вздыхает, корча лицо от боли, когда по привычке пытается воздух носом втягивать. У Чимина лицо побитое и несчастное, от чего Джин себя полным ублюдком чувствует, но какой есть. И меняться он явно не собирается. — Но ведь... Мы спорили на поцелуй, — и глаза под чёлкой прячет, напоровшись на Чиминов - «хён, я тебя ненавижу», - взгляд. Поцелуй. Поцелуй, блядь (Чимин себе это слово только в мыслях позволяет, и то краснеет жутко, спихивая на то, что от возмущения). Джин, ты больной на голову придурок! Поцелуй, чёрт возьми! Да после такого Юнги точно Чимина убьёт. Сожмёт своими тонкими пальцами чиминову шею до хруста, кадык в другую сторону выворачивая, а Чимин выплюнет рваный хрип в ответ, цепляясь за юнговы запястья, оставляя там красные полосы, и носом сломанным воздух неистово станет хватать, который изо рта сразу же стонами боли выйдет. Хотя бы нос надо залатать, прежде чем Юнги его снова сломает. Чимин осторожно прикладывает пальцы к пластырю на носу и морщится. Чёрт. А Джин как-то сочувственно пожимает плечами, мол, «ну вот так вот, да, но ничего не поделаешь, как есть». Как есть. А будет ещё хуже. — Ладно, сколько у меня ещё времени? — Чимин глаза раздражённо закатывает и зло смотрит на Джина. — Ну, пятница, — в голосе Джина вины уже меньше, а этого его долбанутого азарта — больше. И Чимина это злит до сжатых зубов и скрученной между пальцами простыни. — Вот и отъебись от меня тогда до этой твоей сраной пятницы! - кричит Чимин, сам от себя того не ожидая, и от стыда в подушку лицом валится, больно носом впечатываясь, пачкая ее кровью и слезами. И сквозь собственные всхлипы Чимин слышит, как с грохотом ударяется дверь об косяк. Вот и ему бы так тоже не помешало. И лучше — больше, чтоб наверняка. Пару-тройку раз, хорошенько так, выбить из себя этот податливый характер. И тупой образ наивной овечки вслед за ним. Если бы Чимин хоть на денёк мог стать таким, как Юнги, которого Джин боится, как огня. Посмотрел бы Чимин, как Джин ему втирал бы участие в своих играх с гейскими поцелуями и сломанными носами. Юнги бы ему сразу, с размаху, дал понять, что его такое не интересует. Всего лишь на день. Один день, который решил бы все Чиминовы проблемы. Но он не Юнги. Поэтому, что он может сделать? Дрожать как осиновый лист под Джиновыми угрозами отправить пьяные селфи матери? И соглашаться на всё, лишь бы «нет, пожалуйста, не отправляй»? Верно, это он может. Лучше всех умеет. И это так ущербно совсем. Чимину будто не девятнадцать, а лет десять, и Джин его дурацкий старший брат, который живёт только ради того, чтобы ему досадить. Просто потому, что весело так. И «ну, какой есть», конечно. И Чимин трёт пухлыми пальчиками глаза, аккуратно, не касаясь носа и снова в сон проваливается, потому что там в миллион раз спокойнее и лучше. Не нужно никого целовать, и получать по лицу ни от кого тоже не нужно. Да и вообще, нет дурацкого Джина с его играми и правилами, которые нужно как истину внимать. Мин Юнги тут тоже нет. Разве только его глаза сонные, и насмешливая улыбка, добрая совсем. Юнги задумчиво бегает взглядом из стороны в сторону, щурится, и трёт свой подбородок пальцами, губами нашёптывая «Пак Чимин.. Чимин.. Пак..» и шёпот его тает в каком-то гуле голосов, доносящихся не отсюда. Чимин морщит лоб, лицо Юнги стирается темнотой. Голоса становятся громче, чётче, выделяется чей-то кривой смех, и Чимину он знакомым кажется. Пак приоткрывает один глаз, натыкаясь на расплывчатого Намджуна в дверях. Чуть левее Техён, ковыряющийся в пачке Чиминовых распечаток, что-то громко болтает Намджуну, а потом внезапно взглядом на Чимина стреляет, Пак вздрагивает, жмурится, надеясь, что тот не успел заметить. Чимин спит, не видит, не слышит. — Доброго утречка! — Чимину грубо тянут веко вверх, он снова вздрагивает, тяжело открывает второй глаз, фокусирует взгляд, и перед собой видит Юнги. Мин над ним возвышается, локтем опираясь о спинку кровати, усмехается противно и Чимину по носу пальцем стучит, младший кривится и закрывает лицо рукой. — Да ладно-о, — тянет Юнги, — там всего лишь царапина, а ты тут больного дохуя корчишь, а это вот, — Юнги кулаком ударяет по спинке, от чего вся кровать пошатывается и пронзительно скрипит, — моё место, и я здесь спать собираюсь, так что съебись. — у Чимина ступор, головой понимает, что бежать нужно, но конечности отказываются слушаться и Чимин лежит, на Юнги пялится, уголок губ подрагивает, глазами растерянно моргает. А Юнги в ответ как-то совсем удивлённо вскидывает брови, он уже готов поверить, что Чимин глухой, потому что страха в его глазах — океаны, но какого же чёрта он продолжает нарываться? — Ты, блять, не понял меня? — Юнги в считанные секунды звереет. Рукой сползает со спинки на Чиминову грудь, и за ворот футболки резко тянет вверх, приближаясь к нему лицом. У Юнги в глазах — искры, желание убивать и безумие чистое, а у Чимина сердце из груди вырывается, когда он эти глаза читает. Намджун всё так же в дверях стоит и с какой-то полуулыбкой на Чимина смотрит мол «с жизнью прощайся», а Тэхён сам себе Чиминовы конспекты с корейскими войнами в самолёты превращает и в окно выпускает. Конфликт между Северной и Южной Кореей, 1950-1953 — летит в клумбы с белыми васильками. Или не он и не туда. Чимин не видит, потому что сам летит. В пропасть юнговых карих глаз. А потом летит с кровати, его Юнги за шиворот вытягивает так, что Чимин равновесие не удерживает и валится на колени. Смотрит в пол, на свои дрожащие пальцы, и совсем немного взгляд поднимает, сквозь чёлку наблюдая, как Юнги спокойно ложится на кровать и закрывает глаза, улыбаясь так светло, что в глазах режет. Юнги внезапно открывает глаза, встречая Чиминов взгляд ухмылкой на одну сторону. Знал, что Чимин смотрит. — Намджун, убери этого пиздюка, а, надоело, честное слово, — Юнги качает головой, растягивая слова, от чего звучит по-детски как-то, от Чимина взгляда не отрывает, а тот сжимается весь, когда видит, как Намджун срывается с места. Тащит за ворот, поднимая с колен, смотрит пару секунд, и бьёт. Под дых, от чего Чимин забывает про дыхание, хватается за живот и кашляет, и валится на рядом стоящее тело. Намджун заходится в приступе смеха, отталкивает брезгливо, и Чимин снова на коленях. Без гордости и без воздуха. — Чё ты жмёшься, блять, пидор что ли? — Намджун дверь открывает и снова поднимает Чимина за шиворот, выпихивая из кабинета. А Чимин ловит себя на том, что ищет глаза Юнги за закрывающейся дверью. И находит. А в них непонятное что-то, Чимин не успевает разглядеть, дверь с громким стуком захлопывается, оставляя его один на один со своей болью. Под футболкой синяк фиолетовый, а под рёбрами, с левой стороны — щемит.