Последняя ночь

Broken upon the rocks Let the beating waves Come drag me down *** Все вокруг гудит напряжением. В висках стучит набатом лишь одна мысль: война. Война. И землю разрывает топот копыт несущихся в бездну лошадей. Война. И на лицах всадников не разглядеть живых эмоций. Война. И знамена мельтешат перед глазами, развеваются красные под цвет крови флаги, лишая надежды и поселяя в груди безмолвную ярость. Война. Гремят наточенные орудия, звенят и рвутся в бой, дрожат от нетерпения. Война. А это значит смерть. Илья понимает это. Илья не может дышать, потому что его любимый отправляется на войну. Потому что нет иного выбора, потому что герцог должен быть в строю и вести свое войско. Он должен оставить Илью. Слишком много «должен» бесцеремонно врываются в их жизнь и стремительно отбирают выдуманную реальность, построенную на ярких надеждах и сверкающих грезах. Безжалостно ломают окрыляющее счастье, которое Илья даже не успел толком распробовать, за которое цепляется из последних сил, стараясь впитать в себя как можно больше в самый короткий срок. Это скоро кончится, исчезнет, превратится в пусть и невероятно яркое, но все же воспоминание. И знание о предстоящей разлуке висит между ними, накаляя воздух, отравляя совместное пребывание ожиданием момента, когда оно все-таки оборвется. Война настигла их, змеей вплелась в сеть их жизни, словно расплата за такое бессовестное наслаждение, в котором они оба просто утонули, которое захлестнуло их волной в водоворот и отгородило непробиваемой стеной от окружающего мира, позволяя раствориться друг в друге. Но теперь жестокая реальность вихрем врывается в их лагуну уединенного спокойствия, знаменуя череду невыносимых испытаний, проверок, которые им не требуются. По крайней мере, Илья совершенно точно уверен, что его чувство сильно и ни в коем случае не кратковременно, оно уже срослось с его сердцем, навсегда засело в душе и теперь молило об отсрочке неизбежного. Безмолвный страх потери стоит между ними, разрушая последние мгновения вместе. Расстроенный, подавленный, готовый вот-вот разлететься на мелкие кусочки, Илья обвивает любимого руками, не желая отпускать, утягивает обратно в постель, чтобы еще хоть немного побыть так близко, запомнить, крепко отпечатать в подкорке каково это — просто обнимать своего герцога. Это слишком несправедливо. У них должно было быть все время мира, а в итоге, горькое предзнаменование разлуки сдавливает горло слезами. Глупая надежда все равно впивается когтями, стягивает кровоточащими порезами сердце, разрывая пополам мыслями о предстоящем ожидании. Герцог бросает на него тоскливый взгляд, вновь возвращаясь, в который раз откладывает сборы, потакая прихотям Ильи. Он жалеет, что не сможет удерживать возлюбленного вечно, рано или поздно ему все равно придется смотреть, как герцог удаляется из его жизни на неопределенный срок, слишком размытый, грозящий слиться с бесконечностью. Но вцепиться, обвить собой хотя бы еще ненадолго — с этим желанием никак не справиться. Что-то глупое и обиженное поднимается в горле, капризно обвиняющее и искренне не верящее в плохой исход, только оно быстро затухает под лавиной бессилия, невозможности что-то изменить, холодком проходящей по позвонкам. Его герцог ловит это состояние, согревая касаниями, мягко проходится губами вдоль линии лба и шепчет успокаивающие, нежные слова. Обманывает, конечно, убеждая, что все будет хорошо, сам не знает и не может знать, что их ждет. Илья это понимает, но ему все же так хочется просто поверить бархатному шепоту, настойчиво ласкающему слух. Илье стыдно, противно от того, какой он слабый. Что поддается эмоциям так легко и никак не может взять себя в руки. Что не может воспрянуть, подняться во весь рост, стать внезапно таким могучим, способным сделать хоть что-нибудь, чтобы изменить разрывающую на куски ситуацию. Страшные слова поднимаются из глубин сознания и сами собой срываются с губ, держать их в себе просто больше невыносимо. — А что, если ты погибнешь там? — язык онемевший, заплетающийся, а внутри все заледенело от парализовавшего Илью страха. И одиночество уже сейчас обвивает шею удушающей веревкой, не давая сделать полноценный вздох, и легкие окаменевают, заставляя замереть. — Ты оставишь меня одного? Жуткая, вполне возможная правда вызывает истерику, только Илья застывает, он не шевелится в крепких объятьях, боясь упустить, понапрасну растерять остатки тепла тела любимого человека. Мысль о потере лежит камнем на душе, невыносимо тяжелым грузом тянет на дно отчаяния. — Я всегда буду с тобой. И всегда буду любить тебя, — голос герцога звучит уверенно, его тон призван не оставить никаких сомнений, заставить поверить в его правоту. Но все же ему не удается сдержаться, когда Илья вжимается в него еще сильнее, и легкая дрожь проскальзывает трещинкой в гранитном самообладании. — Я вернусь назад, обещаю. Это очередная попытка утешить, оградить Илью от ужасов, как маленького ребенка. Лишь сладкая ложь, обещание, которое может не быть исполнено. И от этого так горько и мерзко, что не остается сил даже повысить голос, выразить все свое отчаяние и зарождающуюся ярость, направленную на самого себя, ненависть к собственной слабости и беспомощности. Медленно, механически равнодушно и с легким налетом упрека он произносит: — Не обещай того, в чем не уверен. Прежде чем ответить на этот нелепый выпад, герцог дарит ему очередной поцелуй, но вкладывает в это касание губ какие-то иные чувства. Моляще скользит языком, словно выпытывая согласие, какое-то неизвестное позволение сделать нечто ужасное, словно оттягивая момент принятия окончательного, такого важного и судьбоносного решения. Илья не может понять, что это значит. Он смотрит, впитывает в себя каждой частичкой, стремясь постигнуть то, что никак не удается, что ускользает от него в глубину серьезного взгляда разноцветных глаз. — Хорошо, тогда… — герцог тяжело вздыхает, разорвав поцелуй, и снова скользит по лицу Ильи испытывающим взглядом с непривычным сомнением, которое хочется непременно развеять, — у меня есть эликсир, который не даст нам умереть навсегда. Илья недоуменно вскидывает брови, сердце начинает биться быстрее, разгоняя заледеневшую кровь, и снова все внутри озаряется светом. Надежда вспыхивает, проклевывается птицей из скорлупы отчаяния, греет изнутри и сиянием разливается по всему телу, но сталкивается с мрачным выражением на лице любимого и вновь потихоньку начинает угасать, складывает свои крылья и подозрительно озирается, низко склонив голову. Герцог поднимается с постели, обнаженный, и Илья неотрывно ласкает взглядом скульптурные мышцы спины и плавные линии бедер, восхищаясь как в первый раз тому, насколько его возлюбленный изумителен и совершенен. Илья так не хочет терять это, мечтает заморозить мгновение в прозрачном кубе и любоваться бесконечно. Его отвлекает звук закрывшегося ящика, из которого герцог успевает достать два пузырька. Они выглядят так, словно давно лежали там подготовленные, ожидая своего часа, чтобы явить себя и стать спасением. Почему его любимый так медлил, если решение было все время практически у него в руках? Зачем так мучил? — Держи, — герцог все еще колеблется, протягивая ему один из флаконов, словно ожидает, что Илья передумает и откажется. И это совершенно необъяснимо. Илья просто не понимает. Он так отчаянно желает их вечного счастья. Неужели по нему не видно? Как его возлюбленный может в нем сомневаться? Опасаясь, что не успеет и лишится волшебного средства, упустит внезапную возможность все исправить, Илья стремительно выхватывает пузырек. Он крепко сжимает в руке стеклянный бок, едва поглаживает пальцами, пристально разглядывая. — Откуда это? — спрашивает Илья, завороженно наблюдая за перетекающим водоворотом внутри маленькой скляночки. — Мне свезло повстречать мага, который дал мне это, — присев на кровать, герцог исподлобья наблюдает за реакцией Ильи, тоже вцепившись в свой флакон, как в последнее возможное спасение. — Это эликсир перерождения. — Надо выпить? — решительно спрашивает Илья, внимательно осматривая узкое горлышко и тщательно обдумывая, как именно откупорить бутылочку осторожно, не расплескав содержимого. Он не видит никакого смысла ждать. — Не смей, — рычит герцог, грубо перехватывая его руку и не позволяя открыть. На его лице настоящий ужас и ярость, и еще целая гамма различных эмоции, которых Илья ни разу не видел. Это немного пугает и в то же время завораживает своим великолепием. Только убедившись, что попыток вскрытия флакона больше не будет предпринято, он продолжает: — Это зелье убьет тебя сразу, как ты его примешь, но возродит однажды в другое время. Подарит совершенно новую жизнь, в которой не будет никаких следов от прежней. Но мы сможем встретиться вновь. Я надеюсь, что сможем, — взгляд герцога безумный, плавящий, и Илья настороженно смотрит в родные глаза, все так же не выпуская из рук пузырек. Надежда, пусть и призрачная, все же появилась, и он должен за нее держаться. — Хорошо, я понял, — выдыхает Илья и сам тянется за поцелуем, получает его, но едва увлекшись вновь лишается прикосновений, охваченный темным сожалением. — Я прошу тебя, если ты решишься его принять, то потом, когда-нибудь потом, в глубокой старости, когда проживешь хорошую, счастливую жизнь и все еще будешь желать встретиться со мной снова. Только нет никаких точных сроков, никто не может предсказать, когда это случится и случится ли вообще. Это наше крайнее средство, — лихорадочно убеждает герцог, снова притягивая в объятья и накрывая собой. — Я все еще надеюсь вернуться к тебе в этой жизни, любовь моя. Илья ничего не отвечает, потому что хочет верить, но знает, что его жизнь не может быть счастливой без этого человека, и что как только он потеряет надежду, то примется искать ее в другом столетии. Но его возлюбленному этого знать не нужно. Он откликается на ласку, отвечая всем телом, всем своим существом, выгибается на простынях снова, сливается с любимым в единое целое. Их время почти вышло, но все же есть еще несколько мгновений. Пока занимается рассвет, они могут позволить себе насладиться единением тел и душ в их последнюю ночь. Сжимая пузырек в руке, Илья смотрит своему герцогу вслед. Больше нет возможности оттягивать неизбежное, и он остается один на один с гнетущей неизвестностью ожидания и разрушающей ненавистью к своей беспомощности. Но он не прощается, нет. Они встретятся снова. Теперь он точно знает, что встретятся. *** Все идет наперекосяк с самого начала. План строения, предоставленный заранее заботливым начальством, оказывается устаревшим и ненадежным. Только на месте выясняется, что находчивые преступники превратили все открытые пространства в хитроумные лабиринты, которые стали серьезным препятствием на пути к их цели. Илья как обычно отрубает электричество, обеспечивая им маскирующую темноту и возможность незаметно проникнуть в помещение, но какого-то черта генератор приводят в норму в рекордные сроки, что абсолютно невозможно и наталкивает на мысль о резервном источнике питания, до блока обеспечения которого приходится добираться по узким коридорам, все время ожидая появления противника из-за угла и стремительно истощая количество боеприпасов. Но Курякину даже нравится происходящее. Наполеон неотрывно следует за ним, они движутся синхронно, словно танцуя, прикрывают спину друг друга. И здесь Илья уверен в себе, он наконец-то на своей территории и полностью контролирует и свои эмоции, и всю ситуацию. Он получает огромное удовольствие от работы с американцем, они словно чувствуют друг друга на расстоянии, улавливают ход мыслей без лишнего сотрясания воздуха звуками. Соло хорош, его движения размерены и несуетливы, шаги бесшумны, выстрелы беспощадно точны. Курякин никак не может перестать им любоваться, впитывает досконально те редкие секунды, когда у него появляется возможность обернуться к напарнику. А еще Илью каждый раз прошибает разрядом, когда Наполеон слегка касается его плеча, привлекая внимание, чтобы уточнить жестами, какое ответвление лабиринта им следует выбрать. По телу проходит ток, и русскому хочется сказать, что он полностью доверяет профессиональному чутью коллеги и в любом случае согласится последовать за ним, но он молчит, чтобы не лишать себя этих кратких прикосновений, от которых на душе становится как-то теплее и спокойнее. Он послушно ныряет в очередной проход первым, готовый в случае необходимости принять удар на себя, но все же движется осторожно и не нарывается, ведет себя максимально рассудительно, ощущая лопатками чужое беспокойство. Взгляд Наполеона неотрывно упирается ему в спину, вызывая напряжение, разливающееся острыми пульсациями по всему телу, но в то же время переживания напарника определенно льстят его самолюбию, будоражат сознание мыслями, что Соло не все равно, ему не наплевать на дальнейшую судьбу Ильи. Пусть это и было понятно давно, но все же каждый раз русскому чертовски приятно получать подтверждение, что его жизнь все же имеет какое-то значение для Наполеона. Курякин так привык к их тандему, что доверяет американцу как себе. В их единении сейчас даже нет ничего ностальгического, просто слаженные действия давно притершихся людей, изучивших друг друга вдоль и поперек, научившихся подстраиваться. Но Илья не сомневается, что это потрясающее взаимодействие все же опирается на их необъяснимую связь, уже давно ставшую для них обоих очевидной. Будто между ними натянуты тонкие ниточки, переплетенные друг с другом отблесками сознания и интуитивным чутьем. И сейчас Курякин улавливает нарастающую тревогу напарника, даже не поворачиваясь к нему лицом, все в том же взгляде в спину и на каком-то подсознательном, сверхъестественном уровне. Внезапная тревога оказывается обоснованной. Удача, не особенно благоволившая им ранее, теперь и вовсе строит капризную гримасу. Единичный отстрел сменяется залпами, запланированная тихой операция непредсказуемым образом превращается в кровавую бойню. Это оборачивается горой непредвиденных трупов, и не то, чтобы Курякину было жаль кого-то из вставших у них на пути мерзавцев, но все же такой поворот событий основательно опустошает их обоймы и совсем чуточку подрывает боевой настрой. Но вот основной рубеж пройден, и кажется, что уже ничего не сможет им помешать. Они практически добрались до места, вышли победителями, несмотря на все эти досадные неприятности по пути и вынужденную необходимость активно расставаться с патронами, всаживая их в моментально оседающие тела. Впереди очередная выемка, Наполеон ловко обгоняет, ныряет в нее первым и скрывается из виду. У Ильи замирает сердце, он снова во власти дежавю, словно когда-то уже испытывал нечто подобное. Наполеон уходит в неизвестность и оставляет его одного. Что за бред? Какая нелепость, несуразная глупость. Но Курякину никак не удается отделаться от этого чувства, пока он не настигает Соло за поворотом и не убеждается своими глазами, что с тем все в порядке. Они без происшествий добираются до резервного блока питания, который Илья наконец успешно выводит из строя, и все моментально заливается красным аварийным светом. Теперь они практически невидимки, им с трудом удается различать друг друга в скупом освещении, что делает их неуязвимыми для противников. Под покровом полумрака они легко проникают в нужное помещение, намереваясь бесшумно забрать улики. Все идет гладко, ровно, они снова действуют в едином ритме, выравнивая дыхание, сбившееся было от выбросов адреналина в кровь. Соло виртуозно вскрывает сейф, в который раз заставляя Илью наблюдать за ним с неподдельным восхищением. Больше никаких заминок, сигнализация не срабатывает, как и предусмотрено, и агенты, забрав необходимое, прорываются к выходу. Вокруг все тихо, никто не пытается их остановить, и Курякин позволяет себе немного расслабиться, ослабить бдительность, размышляя о своих странных, внезапных ощущениях и их с Наполеоном отлаженной синхронности. Илья позволяет Наполеону идти чуть впереди, уверенный, что им больше ничего не угрожает, и Соло привычно ныряет в очередной проход, лишь на секунду пропадая из виду. Раздавшемуся выстрелу и болезненному стону Курякин даже не придает особого значение, наивно полагая, что это просто очередная мишень, поверженный противник. Но все же ускоряется, стремительно настигает напарника и обомлевает, не веря тому, что видят его глаза в этом ненадежном освещении. Соло лежит на каменном полу и захлебывается кровью. Тварь, которая это сделала, скрывается где-то в темноте, и все еще представляет собой опасность, но Илье плевать. Несколько секунд он не позволяет себе думать, осмысливать ситуацию, терпеливо дожидаясь резкого движения, выпада вперед, и одним выстрелом разносит подонку череп. Затем Курякин склоняется над Наполеоном, внимательно разглядывая хрипящего напарника, окутанного красным свечением аварийных ламп. Кровь нельзя различить, но она уже пропитала камуфляж, и ее определенно точно очень много. Илье чудится, что они сейчас оба потонут в ней, и внутренности сводит судорогой. До отупевшего сознания медленно доходит реальность происходящего. Нет, нет, чёрт подери, он не может вот так умереть, только не сейчас и не здесь. Илья просто не может этого допустить. Все тело Курякина простреливает животным страхом, невыносимой тоской и диким ужасом, душу сковывает льдом и отчаянием. Он словно в тупике, не знает совершенно, что ему делать. Снова теряет самого дорого человека, снова как когда-то давно слишком слаб, чтобы суметь что-то изменить и исправить. Мозг разрезает воспоминаниями и болью, перед глазами проносятся картинки далекого прошлого, смутные сны и яркие образы. Черные птицы вьются над замком, издавая истошные крики, и чей-то скрипучий голос разрывает страданием все его существо, отчетливо сухо проговаривая: «Герцог Саффолк погиб, сражаясь за свою страну». Доблестная смерть, невыносимая скорбь. Неловкая, трясущаяся от неконтролируемых эмоций рука опрокидывает чернила, и слепящая чернота поглощает желтую бумагу, хороня, накрывая собой такие важные для сердца слова. И слишком горько, слишком тяжело это переносить. В большом зале горят свечи, создавая завораживающее зрелище, и толпы скорбящих с пустыми лицами превращаются в бесформенную массу перед затуманенным взглядом, хотя слез уже нет, но все вокруг мутное, неважное, нереальное. И внутри пустота разрастается зияющей дырой, затмевая собой все вокруг. Бабочка у окна трепещет крыльями, такими синими, что невольно вспоминаются глаза его герцога. Это символ, знак от вселенной, что не все еще потеряно. Надежда, что выход есть и есть возможность что-то поменять. Мысли, воспоминания вихрем кружатся в голове. Родной голос шепчет: «Я люблю тебя». Любовь может быть такой трудной. Илья знает, он прочувствовал на своей шкуре. Эликсир почти безвкусный. Бокал падает на пол, выскальзывая из рук, и заливает все вокруг багровой жидкостью. Он умирает, потому что не может жить без любимого. Рой неугомонных фрагментов атакует сознание Курякина, наконец расставляя все по местам. Нет, теперь все будет не так. Они все же встретились снова, нашли друг друга спустя столько столетий, и это не может закончиться таким образом. Он наконец-то понял, поймал ускользавшую от осознания картинку, сложил ее из предложенных кусочков. Илья вспомнил все, и он намерен вытащить своего герцога, нет, своего напарника, своего ковбоя, своего… Да какая, впрочем, разница. Он просто вытащит его отсюда, и на этот раз все будет иначе. Теперь русский не тот слабый, наивный ребенок, которого нужно оберегать от суровой реальности и страшной правды жизни. Ему по силам справиться с этим, и Илье больше не придется корить себя за беспомощность, ненавидеть за предательскую слабость. Наполеон затих, но пульс есть, и он все еще жив. Нет времени на глупые эмоции, и хорошо, что в этой реальности судьба давно научила Курякина холодному расчету. Кое-как пережав рану, он осторожно поднимает обмякшее тело Соло, опирая его на себя. Его самый ценный груз, который он ни в коем случае не может потерять. Он ни за что не может вновь лишиться своего счастья. И если не ставить под сомнение существование судьбы, то сейчас Илья как никогда верит, что именно она дала ему достаточно сил, чтобы вытащить Наполеона из этого насквозь пропитанного кровавым светом лабиринта. Чтобы изменить то, что однажды изменить не удалось.