Осколки

Визерис невидящим взглядом уставился в косые строки, перечеркнувшие лист пергамента и его жизнь. Их было всего две, но то были самые ужасные строки в его жизни, слова, убившее в нём все крошечные остатки тепла, что, вопреки всему, всё же остались в его душе. «Ларра скончалась. Последние её слова были о тебе». Моредо Рогар никогда не был многословен и открыто, даже не пытаясь скрывать это, недолюбливал двор Таргариенов за возмутительное заключение его самого и его брата Лисаро в тюрьму, но к Визерису он питал некоторую благосклонность и уважение. Из-за того ли, что Визерис искренне любил его сестру и неустанно защищал её от двора и знати, или то было что-то личное, что возникло ещё в Лисе, Визерис не знал, но был признателен этому: никто другой из Рогаров даже не подумал бы сообщить ему. Действительно, кем он, в сущности, был? Всего лишь её мужем. Визерис с отвращением посмотрел на штоф вина и кубок, стоявшие на столе. Он не терпел вина, никогда не пил, но душу разрывало от боли, и единственным спасением могло быть только вино. Воспоминания хлынули непрерывным неуправляемым потоком, пронзившим всё его существо невыносимой болью. Визерис помнил, как впервые увидел Ларру. Тогда он был совсем мальчишкой, хмурым, скрытным и ожесточившимся, впервые прибывшим в одно из поместий Рогаров, богатейшей банкирской семьи Лиса. Он был дорогой зверюшкой, носившей маску важного гостя. Это оскорбляло, и Визерис собирался драться до последнего, если понадобилось бы, но не слепо сдаваться в чужую волю. И именно тогда он увидел её, единственную дочь Лисандро Рогара, девятнадцатилетнюю Ларру. Она была прекрасна, как день. Умна, мягка, но горда и независима, она смогла согреть душу Визериса одним лишь взглядом фиолетовых глаз, подарить успокоение и заставить давно похолодевшее сердце загореться вновь. Новый этап пребывания в Лисе стал лучшим периодом в его жизни. Дни напролёт Визерис проводил с Ларрой. Она играла на лире и пела, её смех отражался от стен дома и водной глади декоративных прудов и вливался в его истерзанную душу, собирая её по кусочкам в нечто новое, сильное. В нечто большее, чем она когда-либо была до того. И несколько месяцев спустя Ларра стала его женой. По холодному расчёту её отца, но для Визериса это было благословением богов, и она сама казалась по-настоящему счастливой. Не прошло и полугода после свадьбы, когда во время одной из прогулок по торговым кварталам Лиса они встретили Алина Велариона. Визерис не верил своим глазам, ощущениям и действительности. Он никогда не видел Велариона прежде, не знал даже о его существовании, но поверил ему, хоть всё ещё и относился с опаской. Дорога домой тянулась чрезвычайно долго. Визерис сгорал от предвкушения, дни и ночи выпытывал у Алина все события Танца и его окончания, требуя всех, даже самых жестоких подробностей. Так он узнал о выживших и погибших, о гибели драконов, обстановке при дворе и судьбах брата и сестёр. Ларра с трудом переносила морское путешествие. Тем более путешествие в чужую страну. Тем более когда Визерис, хоть и был рядом, но в то же время отсутствовал, сердцем и душой уже находясь в Королевской Гавани. Двор встретил их закатным солнцем, духотой и траурным звоном колоколов. И Визерису снова пришлось оставить Ларру, чтобы быть рядом с братом, быть его поддержкой и опорой. И это было только началом многочисленных ночей в одиночестве, — как её, так и его собственных, — мук совести и нескончаемых обещаний, что скоро всё изменится. Визерис усмехнулся. Ни разу в своей жизни он ни о чём так не жалел, как об одиночестве Ларры. Двор не принял её, считая зазнавшейся гордой лиссенийкой. Одни завидовали богатству её семьи, находя Рогаров амбициозными и наглыми, другие — собственной красоте Ларры. Всё это лишь усугублялось «вызывающим», как тогда шептались, поведением братьев Рогаров и нелюбовью Ларры к пустым сплетням фрейлин и придворных дам. Лисаро и Моредо, будучи уроженцами одного из девяти Вольных Городов, никак не могли признать зависимость короля от алчных нахальных лордов. Рогары подстрекали Визериса — а когда выпадала возможность, и самого Эйгона — свергнуть регентов, плетущих интриги за их спинами. Это было опрометчиво: Красный замок действительно был переполнен предателями и их шпионами. Рождение год спустя сына, названного Эйгоном, сделало Ларру — а вместе с ней и Визериса — немного счастливее. Заботы о ребёнке, его первые улыбки, смех, слова, шаги — каждым новым достижением сына она делилась с Визерисом, радуясь таким простым вещам, как самая обыкновенная женщина. Как ни старался, Визерис не мог разделить её радости, предпочитая — уже в который раз — её обществу и обществу сына успокаивающее присутствие брата. И за это он тоже ненавидел и презирал себя. Визерис наконец отвёл взгляд от пергамента и не глядя бросил его на стол. Строки словно отпечатались на сетчатке глаз, теперь уже навсегда оставшись в памяти. Он поднялся и, подойдя к столу, дрожащими руками налил в кубок вино. Визерис окинул взглядом комнату. Здесь всё было в точности так, как и в последнюю ночь, проведённую Ларрой в Королевской Гавани. Шесть лет прошло, а в покоях всё ещё витал запах её духов, привезённых из Лиса и каждое мгновение напоминавших Ларре о доме, в гардеробе висели десятки шёлковых платьев, пахнувших всё теми же духами, и повсюду лежали украшения, в большинстве своём так любимые ею браслеты. Визерис запретил слугам даже прикасаться к вещам, обманывая, прежде всего, самого себя иллюзией её присутствия здесь, рядом с ним. Ларра любила шарфы, буквально сходила по ним с ума и сводила с ума Визериса. Покачивая до сих пор не тронутый кубок в руке, он подошёл к гардеробу и вытянул один из шарфов, светло-лиловый, под цвет глаз Ларры. Этот она любила больше всех остальных — его ей подарил отец в день отъезда из Лиса. Вдохнув его запах, — запах фиалок и тропических фруктов — Визерис закрыл глаза и снова погрузился в воспоминания. Арест братьев стал для Ларры ударом под дых. Она бушевала. Она злилась. Она готова была сравнять с землёй Красный замок вместе с его четырёхуровневыми темницами, даже всю Королевскую Гавань, если понадобилось бы, и лишь усилиями Эйгона, заверившего её, что Лисаро и Моредо скоро будут освобождены и вернутся ко двору в целости и сохранности, удалось её успокоить. Но их освобождение было задержано. Новый десница Эйгона, Марстон Уотерс, рыцарь его Королевской гвардии, назначенный на пост вместо обвинённого в сговоре с Рогарами и государственной измене и арестованного Таддеуса Рована, отдал приказ об аресте Ларры. Двор всколыхнулся и раскололся, Визерис ожесточился и был готов защищать свою семью с оружием в руках, но он, в сущности, был беспомощен. И оба они, а может быть, и их сын были бы обвинены в измене королю и брошены в темницы или и вовсе казнены, если бы не сам король. Эйгон отказался выдавать Ларру и Визериса, поставив под угрозу собственную честь и жизнь. Их осаждали в крепости Мейгора в течение восемнадцати дней. Эйгон, как всегда, был молчалив, Ларра, казавшаяся невозмутимой, занималась ребёнком, который то и дело кричал и капризничал, а сам Визерис практически не спал, будучи не в силах найти себе место. Эти восемнадцать дней тянулись целую вечность. День сменял ночь, ночь сменяла день, и все он были похожи друг на друга, словно две капли воды. Но один день всё же отличался от остальных. Тогда Визерис, вернувшись со своего первого исследования тайных ходов крепости Мейгора, услышал разговор Ларры и Эйгона. — Зачем вы это делаете, ваше величество? — то был голос Ларры, как всегда звонкий и уверенный. — Я люблю Визериса, — помедлив, тихо ответил тот. — А Визерис любит вас, леди Ларра. — Вас он тоже любит, ваше величество. — Знаю. Но разница в том, леди Ларра, — Эйгон склонился к её уху, тем не менее смотря поверх её плеча, — что вы — его жизнь, тогда как я — лишь старший брат. Когда Визерис показался в проёме, сделав вид, что ничего не слышал, Ларра улыбнулась и обняла, согревая его теплом рук, но мысленно была не с ним и даже дальше, чем обычно. Разговор вывел её из колеи и заставил глубоко задуматься. Закат солнца восемнадцатого дня ознаменовался грохотом отпираемых засовов. Верные королю и принцу белогвардейцы сообщили об отзыве Уотерсом его приказа, снятии всех обвинений и освобождении братьев Рогаров и лорда Рована, а также об аресте виновников их ложного обвинения. Обстановка при дворе стала ещё более напряжённой. Визерис не мог доверять никому, кроме Эйгона и Ларры, и они заразились этим его недоверием. Красный замок стал сплошным оголённым нервом, любое прикосновение к которому сопровождалось взрывом недовольства и новых заговоров. С каждым днём Ларра всё быстрее угасала, и даже рождение второго сына не смогло её оживить. Она редко виделась с детьми, всё сильнее отдалялась и холодела к ним, а Визерис, практически погребённый под тяжестью государственных забот и обязанностей, сам того не желая, отдалялся от неё. Визерис прислонился лбом к оконному стеклу, нагретому палившим целый день солнцем. Тогда его больше волновали другие вопросы: свержение регентов, восстановление королевства, поддержка брата, заговорщики и предатели — что и кто угодно, но не жена и уж тем более не дети. Обстоятельства усугубились ещё больше после свержения регентов и начала самостоятельного правления Эйгона, когда братья Рогары, посчитав, что открытой опасности для их сестры при дворе Таргариенов больше не было, вернулись в Лис. Ларра совсем перестала улыбаться и даже не скрывала от Визериса своего несчастья. Дела в королевстве пошли на лад, тогда как его брак начал распадаться. Рождение третьего ребёнка, Нейрис, смогло ненадолго разрядить обстановку. Когда Ларре сообщили том, что родилась дочь, лицо её просияло. С детства окружённая одними братьями, родившая двух сыновей, она была искренне рада девочке, и Визерис был рад вместе с ней — для него дочь, в отличие от сыновей, стала лучом света, прорвавшимся сквозь непрерывную череду серых будней. Но и рождение Нейрис не смогло в корне изменить положение. Лишь два месяца длилась эта идиллия, после чего Ларра снова охладела к детям и Визерису. Снова потянулись дни, медленно сливавшиеся в месяцы. Последняя ночь, проведённая Ларрой в Королевской Гавани, встала перед взором Визериса. Он помнил всё в мельчайших деталях, будто это было вчера или даже на прошлой неделе, но никак не шесть лет назад. Он помнил свечи и тишину, духоту и липнувшие к телу простыни, Ларру и блеск её браслетов. Помнил, как целовал её руки, пропускал сквозь пальцы волосы, но в какой-то момент остановился и, заглянув в её глаза, которые в сумраке казались тёмно-фиолетовыми, тихо заговорил: — Ларра. Она сфокусировала взгляд на нём и мимолётно улыбнулась. Теперь её улыбка всегда была такой — едва заметной и быстро ускользающей, совсем как любимый ею шёлк. Визерис уже тогда не помнил настоящей её улыбки. — Ты ведь действительно моя жизнь, Ларра. Она отвела взгляд, так ничего и не ответив. А на следующее утро её уже не было, простыни давно остыли, и Визерис всё понял. Он не тешил себя иллюзиями, не пытался даже искать её, не отвечал на вопросы, даже проигнорировал Эйгона. Визерис смутно помнил тот день в целом, но отчётливо — как пришёл в детские покои. Помнил, как смотрел на детей, на самом деле видя даже не их, а черты Ларры. Он вздрогнул от детского голоса и перевёл взгляд на сына. Эймон. Смотрел на него такими огромными доверчивыми глазами, слишком взрослый для своего юного возраста. — А где мама? Визерис долго молчал, подбирая нужные слова. Это ведь были дети, его дети. Они должны были знать правду, но он не хотел их ранить, всем сердцем желая им беззаботного счастливого детства без травм и потерь. — Мама уехала, — он улыбнулся. У него, в отличие от брата, это получалось превосходно. — Сейчас она в прекрасном месте, играет на лире и поёт. Сейчас она счастлива. И она просила передать, что очень сильно вас любит. С тех пор всё изменилось. Жизнь Визериса утратила смысл, дни окрасились в серое, и ничто нельзя было исправить. Он совершил слишком много ошибок, и во всём, что произошло, была лишь его вина. Эйгон говорил, он стал скрытным и суровым, а Визерис чувствовал лишь пустоту. Совсем ничего, кроме душевной пустоты. Даже после битвы при Глотке, после продажи в рабство и всего остального он чувствовал ярость, злость, ненависть, весь тот дикий сплав эмоций, что заставлял продолжать борьбу. А после ухода Ларры — ничего. Стук прервал его размышления. Визерис обернулся. — Ваше высочество, — белогвардеец, затворив за собой дверь, поклонился. — Вас хотят видеть. — Кто? — голос охрип, и Визерис мысленно проклял себя. — Принцесса Нейрис. Визерис оставил так и не тронутый бокал на подоконнике и, одёрнув одежду, вернулся к креслу. — Пусть войдёт. Нейрис, маленькая даже для своих семи лет, хрупкая, невинная, изящная. Если бы Дева имела человеческий облик, она и в подмётки не годилась бы его дочери, унаследовавшей всю свою красоту от матери. Даже её глаза были глазами Ларры — такие же фиолетовые и до ужаса большие. — Папа? Визерис улыбнулся, в приглашающем жесте протянув к ней руку. Просияв, она бегом кинулась к нему и забралась на колени. — Ты почему не спишь? — строго спросил он, сохраняя серьёзное выражение лица. — Валириону приснился кошмар, — Нейрис взглядом указала на драконье яйцо, которое держала в руках, и снова посмотрела на отца, так невинно и доверчиво, что Визерис снова мимолётно улыбнулся. — Валириону, значит? — переспросил он. Нейрис кивнула. — И что ты хочешь, чтобы я сделал? — Что это? — вместо ответа спросила она, указывая на шарф, который Визерис по-прежнему сжимал в руке. — Это, — задумчиво начал Визерис, пропуская шёлк между пальцами, — память о свободе и прекрасном. Он накинул шарф на худые плечи Нейрис. Втянув запах, она зажмурилась и улыбнулась. — Папа, — позвала Нейрис. — А ты расскажешь нам с Валирионом сказку? Проведя ладонью по лицу, прогоняя воспоминания сегодняшнего — самого обычного и совсем ничем не выдающегося — дня, Визерис кивнул, проговорив: — Забирайся на кровать, милая. — А Валирион? — И Валирион тоже пусть забирается. Лицо Нейрис просияло. Тут же соскочив с колен отца, она нерешительно подошла к кровати и забралась под одеяло. Визерис поднялся следом за ней. Ненароком бросив взгляд на пергамент, так и лежавший на столе, он поспешно отвернулся. Да, это был обычный день, с кем не бывало. Обычный день, когда всего лишь умерла его жизнь.