Звери в сером

Ветер рвал облака на полоски, но они всё равно сбивались в плотную серую массу, заволакивающую низкое предзимнее небо. Оно нависало над Москвой, как дно перевернутого старого таза, темного, заржавленного, с прогнившими дырками, в которые прорывались редкие солнечные лучи. Голая земля, темная и влажная, неприятно хлюпала под ногами; черные силуэты деревьев, постукивая друг о друга тонкими страдающими ветками, смотрели в небо и ждали солнца, но оно, напуганное подтянувшимся холодом, пряталось от земли, извиняясь за собственную беспомощность. В Москве, все еще активно отстраивающейся после грандиозного пожара, устроенного специально для французских гостей, было шумно, весело, по-деловому спешно. Но тут, в Подмосковье, уныние затихающей природы ощутимо наваливалось на плечи. Клочья стылого тумана, прижимавшиеся к стволам, казались саванами, приготовленными для погружающегося в сон леса. Здесь, на небольшом пригорке, стояло трехэтажное вытянутое здание, состоящее из корделожа* и двух отходивших от него крыльев. Оно походило на старое дворянское гнездо, за которым следят, но как-то больше по случаю: старые кирпичные стены покрывала французская лепнина, но местами она облезла и потрескалась, обнажив красную кладку; крыльцо было мраморное, широкое, зато с забавными деревянными перилами, сколоченными из жердей; часть окон изнутри закрывалась бархатными шторами, в то время как другая половина – коряво расписанными ставнями. Любой ценящий себя дворянин тут же наморщил бы идеальный нос, апатично сложил тоненькие лапки и, тоненько жалуясь на трудности судьбы, продал такое именьице с молотка. Но место это было особенное. Стоило постоять пару минут, наблюдая за ним, и мимо могла прожужжать тяжелая пчела, точно облитая золотом. Из-за высокого каменного забора иногда доносилось лошадиное ржание. Если наблюдать достаточно долго, в небе могла мелькнуть смазанная тень, крылатая и большая, а то и вовсе пронестись на ветру бабочка или зеленый лист. Но глупо выглядели бы попытки перебраться через забор, лишенный пик и прочих любимых атрибутов боязливых аристократов. Действительно, прыгать в одну сторону, на территорию особняка, и неизменно оказываться за оградой – ну не забавно ли? А если подойти к воротам, но на каменном столбе будет отчетливо видна старая табличка с короткой надписью «ШНыръ». Они стояли у конюшни на той прогалине, откуда всегда поднимались в небо пеги. Одинокая маленькая группка закутанных в рваные тулупы, подранные французские шинели и даже одеяла молодых людей и девушек. И все они, все до единого, с какой-то тоскливой надеждой смотрели в пасмурное небо, шмыгая носами от холода. - Ох, Митрофанушка, пропали они, пропали-и… Наши светлые-добрые в засаду проклятущих угодили-и… - негромко выла невысокая смуглая девчушка с простым крестьянским лицом, утыкаясь носом в плечо высокого тонкого юноши, кутающегося во французский офицерский мундир с оторванным рукавом. Митрофанушка, судя по благородному лицу и длинным пальцам, спрятанным в грязные белые перчатки, принадлежал к дворянскому роду, хотя никакого сопротивления девушке не оказывал. - Á la guerre comme à la guerre**, - только выдохнул он. – Они должны справиться. - Чаго это ты про "должон не должон" заладил? – спросила у него высокая, дородная девушка, с ног до головы замотанная в лоскутное одеяло. Полное лицо ее стало бледным от холода, лишь на щеках продолжали ярко гореть красные пятна. Верхняя губа с едва различимыми усиками нервно подергивалась. – Кому должон – тому и на рожон. Их-то небось супостаты ужо встретили. Митрофан только поморщился, но промолчал. Остальные в разговор не вступали. Неожиданно в стылых клочьях облаков появился смазанный силуэт. Толпа встречающих тут же заголосила: - Летят, летят, родненькие! Смуглая девчушка радостно вцепилась в плечо Митрофана и затрясла юношу. Но тот только хмурился, пытаясь взглядом пронзить тучи. - Митрофанушка, что не так? – испуганно спросила у него девчушка. - Il est riderless, - сухо проронил дворянин. - Что? Что это значит? – затрясла его сильнее подруга. Из-за спины раздался ровный голос с едва различимой трещиной отчаяния: - Это значит, что он без всадника. Девчушка обернулась и встретилась с пустым взглядом высокой девушки. Ее темные волосы, влажные от долгого пребывания на улице, тяжело лежали на плечах, острый подбородок поднялся высоко, нижняя губа была закушена до крови. - Милослава… - начала было девчонка, но её оборвали одним решительным жестом. Пег тяжело опустился рядом с конюшней, уронив светлые крылья на землю. Он был измотан: пена падала с впалых боков, тяжело раздувались ноздри, на них выступила кровь. Митрофан подошел к жеребцу, аккуратно взял за повод. Пег даже не повел ухом, просто широко расставив ноги и тяжело дыша. Мышиная его шерсть была вся запачкана кровью, на мощной груди осталась царапина – видимо, удар секиры прошел вскользь. Седло, измусоленное клыками гиелы и бурое от запекшейся крови, едва держалось на широкой спине, но шныровская сумка, притороченная к нему, каким-то невиданным образом еще держалась. Митрофан огладил пега по крутой шее. - Наполеон, - тихо сказал он, – вы же один из сильнейших наших жеребцов. Вас и четверка гиел устрашить не могла. Так где ваш хозяин, Бонапарт? Пег, словно поняв его, вдруг тонко, жалобно заржал и совсем уронил голову. Подпруга лопнула, и седло свалилось с потной спины жеребца, звучно шлепнувшись в лужу в полной оглушающей тишине. Кто-то заплакал. Тихо, отчаянно, но совершенно не стыдясь своих слез. Ветер поглаживал перья на могучих светлых крыльях пегаса, которые пятнала грязь. Становилось очевидно: остальные не вернутся. Их осталось совсем мало: дюжина младших шныров и двое средних. Ведьмари обложили со всех сторон. Нырять теперь совсем некому. ШНыр опустел. Но они не роптали, не требовали у судьбы ответа или справедливости. Они просто смотрели на измотанного пега, потом друг на друга и молча спрашивали: кто следующий? И этот вопрос был страшнее пикирующей гиелы и серой воронки болота. - Так что, конец? – тихонько спросил кто-то из младших. Звучная затрещина заставила мальчишку пошатнуться. Дородная девушка, едва удерживая свое лоскутное одеяло, возвышалась над ним, стремительно краснея от злости. - Чаго брешешь, окаянный? Али в шавки Гаевы записался? – грозно спросила она. – Сам-то небось клялся бороться не на живот, а на гибель, а тяперячи в кусты? Ух я тебя… Парнишка отскочил, потирая ухо, но девушка двинулась за ним всем могучим телом. - Дарина, стой. Мы с тобой теперь старшие, - тихо, но твердо вмешался Митрофан. Он распрямился, расправил плечи и внимательно оглядел младших шныров. - Нас немного, это правда. У нас нет ни опыта, ни знаний, ни умений, равных тем, коими обладали наши почившие товарищи, а небо закрыто ведьмарями. Я не могу обещать, что в следующий раз они не нападут. К тому же, эльбы не дадут нам ни форы, ни поблажек. Так что я никого не держу. Если вы не готовы бороться до конца – можете идти. От группки младших шныров неуверенно отделились двое и мелкими шажками начали отступать. Дарина только презрительно хмыкнула и отвернулась. А уходящих догнал ровный голос Митрофана: - Но прежде чем вы нас покинете, я хочу, чтобы вы вспомнили одну вещь. Нас всех когда-то выбрали золотые пчелы. Почему, не знает никто. Но все-таки выбрали именно нас. Нам доверили будущее ШНыра, его принципы, его Зеленый Лабиринт. В конце концов, нам доверили двушку, - голос парня креп, наполнялся незнакомой даже ему самому силой. - Возможно, скоро этому придет конец и Гай будет прогуливаться по этим аллеям, но пока есть нерпь и верный пег под седлом, я не собираюсь сдаваться, ведь за это доверие умирали и продолжают умирать мои товарищи. Кто со мной? Младшие шныры, выстроившись в ровный ряд, в полном составе гаркнули: - Мы! - Вот и отлично, - улыбнулся уголками губ Митрофан. – Тогда за работу! Девочки – на вас столовая, мальчишки – в пегасню. Я сейчас присоединюсь ко вторым, Дарина – к первым. Разойтись. Девчонки упорхнули первыми, воодушевленные, раскрасневшиеся, с все еще мокрыми глазами. Мальчишки, подхватив под уздцы Наполеона, повели его в пегасню, напевая что-то бравое, военное. Митрофан проводил из взглядом и вымученно улыбнулся подошедшей Дарине. Та хмыкнула, поплотнее закуталась в лоскутное одеяло и протянула: - Эк заливается наш соловушка. Прям не чаловек, а духовой оркестр. Она так забавно произносила свое "чаловек", что Митрофан не смог сдержать короткий смешок. - Учителей-то всих и старших положили, - посерьезнела Дарина. – А мы с тобой не умельцы в болоте барахтаться. Чито делать будем? - Нырять, - коротко и сурово отрезал Митрофан. – Я не позволю ШНыру исчезнуть. - Ладный ты парень, хоть и по-хранцузски любишь судачить, - глубокомысленно протянула Дарина. – Пошаркала я. Когда ее плотная фигура, расчерченная границами лоскутов, оказалась почти у ШНыра, с лица Митрофана сползла улыбка, оставив усталое и мрачное выражение. Парень обернулся через плечо и увидел одинокий девичий силуэт у лужи, где медленно размокало разодранное седло. Темные волосы прилипли к голове, но Милославе было все равно. Она стояла и смотрела, и в всегда живых карих глазах ее плескалась сосущая пустота. Митрофан поежился, постарался посильнее закутаться во французский мундир и медленно побрел к пегасне. Милослава чувствовала себя так, словно застыла посреди нырка, когда мир становится плоским и тусклым. Внутри все дрожало и рассыпалось стеклянной пылью невыплаканных слез, но она держалась, держалась из последних сил, цепляясь за остатки самообладания. Но теперь, когда рядом никого не осталось, она могла позволить себе слабость. Колени подогнулись сами собой, и Милослава упала рядом с седлом, чувствуя, как пропитывается мутной холодной водой одежда, как подается под острыми коленками грязь, но ей было все равно. Рухнув грудью на разорванное седло, она прижалась к грубой коже щекой и зарыдала. Слезы хлынули неудержимо, горло перехватило, но она все не могла разжать рук, отчаянно цепляясь за то, что у нее теперь осталось, раздирая ладони о погнутые застежки ремней и чувствуя на пальцах теплую кровь, ее собственную кровь. Шныровская сумка приоткрылась, и из нее выпал смятый листок. Прежде чем он успел намокнуть, Милослава подхватила его и развернула. На бумаге углем были нарисованы двое, нарисованы потрясающе четко, до последней линии точно. Высокий парень лет восемнадцати, курчавый, с широкой немного кривоватой улыбкой, обнимал смеющуюся девушку помладше с густыми темными волосами, в которой Милослава узнала себя. На заднем плане застыл пег с раскинутыми светлыми крыльями, мощный и широкогрудый, - Наполеон. - Остап… - прошептала девушка, желая коснуться лица парня пальцем, но тут же отдергивая руку, чтобы не запачкать рисунок кровью. – Ох, Остап… Дрожащими руками она свернула листок и спрятала его за пазуху, потом прижала крепко сжатые пальцы к губам. Когда на базаре к ней подошел этот высокий улыбчивый парень, вручил сладкого петушка на палочке и предложил с ним прогуляться, Милослава испугалась. Но потом, когда ему-таки удалось привести ее в Шныр, девушка перестала его бояться, хотя глаза все равно прятала, когда он проходил мимо. Ей всегда казалось, что Остап достоин другой девушки, смелой и решительной, поэтому она с ним только тихо здоровалась, продолжая безумно и безответно любить. Сам парень старался ей помогать, всегда шутил и поддерживал, но Милослава не находила сил ему ответить. Так он и ушел в этот роковой нырок, так и не узнав, что она на самом деле к нему чувствует, и так же мучаясь. - Остап! – закричала Милослава, запрокидывая голову к небесам. – Остап! Но небеса молчали. Сверху посыпались мелкие холодные капли, разбиваясь о лицо девушки, а Милослава продолжала плакать, открыто и беззащитно, не в силах сдержаться. Она задыхалась под этим ледяным дождем, представляя совсем другой, теплый и красный, который рушился сверху тогда, когда гиела… Милослава сжалась, затрясла головой, прогоняя страшный образ. Потом схватила сумку Остапа и прижала к себе, вцепляясь в нее белыми от холода напряженными пальцами. Хоть так, хоть на минуту представить, что он вернулся из нырка и просто попросил ее подержать, пока он поблагодарит Наполеона. Была у него такая привычка: ласково трепать пега по шее и обниматься, благодаря за то, что вынес. Милослава сначала смеялась, а теперь поняла: не зря благодарил. Неожиданно в районе груди она почувствовала тепло. Неверяще распахнув заплаканные глаза, она оторвала сумку от груди и заглянула внутрь. Там, почти на дне, теплилась чага, внутри которой вспыхивали тусклые алые искры. Милослава изумленно рассматривала ее с минуту, а потом в груди болезненно защемило. Он хотел отбиться, хотел расчистить небо. Но не успел… Слезы снова подступили к глазам, но девушка не обратила на это внимания. Она осторожно взяла чагу в ладонь, чуть сжимая вокруг пальцы, и поднесла ее к глазам. - Атакующая закладка… - сорвался с губ короткий шепот, и руку тут же обожгло болью. Милослава с опозданием вспомнила, что ладонь у нее рассечена, что она вся в крови. Закладка в руке вдруг запульсировала глубинным багровым светом, словно оживая, и девушка почувствовала, как из раны потянуло кровь. Мертвенный ужас на мгновение сковал ее: вот сейчас она полыхнет особенно ярко и взорвется, не оставив от глупой шнырки ничего. Но на смену страху тут же пришла глухая апатия: ну и пусть, все равно его уже не вернуть. Пульсация внутри закладки все нарастала, темно-красные лучи отпрыгивали все дальше, и Милослава вдруг с пугающей ясностью поняла – теперь точно конец. Но закладка не взорвалась. Вместо этого она вдруг стала полупрозрачной, точно покрытой тысячами маленьких трещинок, а потом рассыпалась в воздухе, догорая крохотными искрами. В руке Милославы осталась круглая стальная пластина. Точно такая же, как те, из которых были сделаны фигурки на ее нерпи. Примечания: Корделож* - средняя (центральная) часть особняка (фр.) Á la guerre comme à la guerre** - “на войне как на войне" (фр.)