Похороненные сердца.

      POV Ville       «Посвящается дорогому брату Йессе»       … Братьев и сестёр не выбирают.        Кому-то посчастливилось обладать самыми лучшими родственниками на свете, а кто-то вынужден терпеть оных при себе, поминая не самым красным словцом.       Каждый день смиряться с разностью характеров, кричать от бессилия, пытаться наладить отношения, а то и вовсе — пустить эти самые отношения на самотёк.       Я, Вилле, предпочёл сделать именно так: не обращать внимания, даже не брать в поле зрения собственного брата.       «Он справится», — твердили мои мысли.       «Он станет самым лучшим братом в мире», — вторили мои мечты.       «Он не заслуживает отведённой ему жизни», — внушали мои страхи.        Но я откидывал всё это прочь, тем временем оставаясь в мнимой засаде.       Я верил, что покуда я наблюдаю за ним в радостях и горестях, то ничего плохого не случиться, не сможет произойти…       Так ли это было на самом деле?       «Он справится», — приглушённо повторяли надежды и так гласили мои мысли.       Но он не справлялся. Отныне его навязчивость становилась поистине непоколебимой, вместе с тем — непонятной.        Он навязывался отнюдь из самых лучших побуждений. И не потому что не понимал, что так делать нельзя, а потому что его сознание было по-прежнему расстроено и одиноко, как и много лет назад.       Моя главная ошибка не в том, что я не такой как все и не могу поддержать в самый сложный момент. Моя ошибка в моей же слабости.       Я издевался за его спиной, жестоко и почти неприкрыто. «Как так получилось?», — спросите вы? Я ли этот зверь?       Я отвечу: «Наверное, я устал от его болезни».       Вечер тысяча девятьсот восемьдесят третьего года встретил меня исполинским покоем за окном, но не в душе. Ничто, как и ранее, не предвещало бури.       Я отставил гитару в сторону и прислонился к стене в своей комнате, борясь с истиной, погибая в пучине неосознанных открытий.       Ничто не изменилось с того момента, как я перестал думать. Я не думал о своих проблемах с братом, потому что так было проще.       Брат вошёл в мою комнату. Пересёк её, направляясь к окну, подобно сомнамбуле.       Он очерчивал слабую грань, оттиск, параллели между нами, словно бы намекая на разность наших путей в этом мире. Я отвратил глаза и поэтому не мог видеть его запятнанности перед богом, его раскалённой крови на сомкнутых устах.       Его тело было полностью обнажено. Конечно же, я сделаю акцент на этом слове. Невинный взгляд напуганного кролика просился наружу из такого тесного черепа.        Из-за постоянных ограничений в приёме пищи и репрессий собственного тела, его кости, ровно как и грудная клетка, были мягкими, будто манная каша.        Прежде живые и роскошные, волосы напоминали тленную бахрому на обивке гроба.        Скулы печатались на лице неимоверно огромным шрифтом.       Длинные немузыкальные пальцы обхватывали край занавески.       Впервые за долгие годы я сумел найти нужные слова. Засады не существовало более.       Я баюкал брата в своих руках позже. Такого взрослого, но предательски слабого и беззащитного. Я не испытывал былой неприязни. Я поклялся, что огражу его от насилия, из чьих кирпичей выстроен такой нестройный «дивный мир».       Сколько еретиков согласятся со мной? Сколько таких же, как я, прибегнут мне на помощь?       — Йессе, я буду сильным, уникальным младшим братом. Ради тебя и одного тебя. Слышишь?       Я сжал его в своих объятьях, бесконечных и неимоверно ледяных. Словно объятья статуи.       Я не мог даровать тепло, но мог прогонять злых духов под стать кошкам. Я мог опекать, мог покровительствовать…       … Сидя тогда в машине, я думал именно об этом. Об этом сне в череде других не менее странных и меланхоличных. Отключив музыку, я слышал брата и трепетно ласкал звуки его голоса.       Мне нравился тот Йессе, каким создала его природа слов, — моих слов. Он говорил то, что думал, то, что хотел сказать. Он старался забыть своё прошлое, ища сравнительное утешение в будущем.       Лили, что сидел справа от меня, не представлял из себя опасность. Ему я мог доверять без должной тревоги. Рассказать о самых странных своих мыслях.       Право, я не всегда говорил то, что хотел сказать, обрывая себя на половине истории. Линде принимал это и давал мне время. По крайней мере, мне так казалось.        Со стороны, возможно, я был замкнутым ребёнком, но мне не было никакого дела до того, что думают обо мне окружающие. Мне хватало небольшого количества счастья, и оно, безусловно, было вином многолетней выдержки. Не тем эфемерным, что растворялось, будто облачко дыма, а совсем другим по своему содержанию.       Я не был идолом, также не был истуканом на острове Пасхи. В моем поведении присутствовало слишком много погрешностей, во внутреннем мире было слишком много пустых стеллажей. Речи были мрачными, словно вычитка из древних писаний, что пророчили смерть всякому, кто посмеет в них копаться.       Я утолял боль и делал это с достоинством. Потому что она была моей конфессией. Я в исступлении обожал каждую червоточину на моей душе и вливал в неё редкий эликсир.       Этим эликсиром был именно ты, Йессе. Только ты и никто, кроме тебя…       Никто из окружающих не знал, почему я так равнодушен к твоим выходкам.       Почему не отругаю тебя за твое неуклюжее поведение и нескончаемый поток неосознанных фраз.       Но с другой стороны, мне было наплевать на то, что подумают окружающие обо мне и моей семье.       Я знал каждую толику своей правды, — ненавидел ее, пытался прогнать докучливую из своего разума, но неизменно соответствовал всему этому.       Моя семья была моим щитом от всех невзгод. Я мог прятаться за ее грандиозными стенами без боязни быть выброшенным или же осмеянным…