Похороненные сердца.

      Ближе к полуночи я обзвонил все отели, что находились в радиусе моего дома. Радиус был не слишком большим — всего двадцать километров.       Ночь в отеле помогала мне откреститься от беспрестанных сует внешнего мира, и собрать мою душу воедино, по частям. Также: сосредоточиться на написание текстов и над их глубочайшим смыслом.       В первую очередь, я оградил себя от лишнего шума и лишних переживаний, кроме одного единственного — связанного с любовью.       Именно она (не важно — к девушке ли, либо к предметам обстановки, либо к людям, что окружали меня и не давали сорваться мне в глубины пропасти), помогала мне подбирать нужные слова и формировать их в правильном порядке, клеить друг с другом, обусловливая четкой филигранью.       Не иначе, как-то раз, я даже посвятил стихи своему отелю, в котором остановился аж на две недели.       Я пил, как не в себя, устраивал засаду своему сознанию, и с ножом у горла, требовал себя написать херовы строки.       Глупы те люди, что акцентируются на слове «вдохновение». Как такового, его нет. Нет муз и прочей белиберды. Есть лишь свет, на лучики которого ты идешь, в надежде собрать этот свет в свою дырявую шляпу.       Дырявая тогда, когда строки выползают из твоих уст с неволей, с оскоминой на зубах, с противным шелестом.       А еще, намного сложнее писать, когда все вокруг только и требуют оного. Когда все твои строки превращаются в работу, что лишает тебя права на малейшую ошибку. На малозаметную, либо грубую.       Идеальный автор тот, что обладает творческой стабильностью и плодовитостью.       И не потому, как принято считать, что он дружит со своей музой и общается с ней, будто с лучшим другом, а потому что он в меру начитан, солидарен со словообразованием и открыт для постороннего мнения со стороны.       Я никогда не считал себя плодовитым, тем более солидарным. Я мог писать о чем угодно и где угодно. До первого толчка в голову. Если удар случился, я ступорился на ранее привычных мне ощущениях, начинал волноваться и переживать.       Естественно, главной темой для меня была и оставалась страсть. Всякий раз я вытаскивал ее из себя.       С годами мое сознание формировалось, надо сказать, в лучшую сторону. Оно показывало мне свою запредельность и многомерность…       Я закал билет до ближайшего города, и ждал своего автобуса в полном смятении мыслей.       По обычаю на моем плече прочно восседала сумка — плотная, набитая приличным количеством бутылок и чистых бумажных листов.       Там было немного еды, несколько пачек сигарет, две книги, кассета с любимой группой, — более мне не требовалось.       Но, если бы я только мог  взять с собой еще и тишину, коей мне так не хватало в последнее время.       Автобус я завидел еще за милю от меня. Дорога была длинной и прямой, я легко различал фары в полутьме. Натужно трясясь и разливая оранжевый свет перед собой, он подпрыгивал на ухабах и завороженно поблескивал при свете луны.        Выкинув сигарету, я ослабил захват с сумкой и прошествовал по салону, свалившись на первое попавшееся сиденье.       В такое время, здесь было немноголюдно. Редкие пассажиры наградили меня унылыми взглядами и вернулись к прежним занятиям: читая газеты, смотря в окно, смыкая веки в полусне.       Теперь, стоило добраться до домика, который я снял пару часов назад. По моим личным предпочтениям, он был именно таким, каким я его видел в своей фантазии — мааленьким и пустым, покосившимся, с одинокой свечой на дубовом столе.       Он находился на берегу моря, точнее — на утесе.       Я приметил этот дом еще на школьной экскурсии. Кто — то посмеялся по поводу него и счел его «безобразным». Я же, склонил голову в умилении, изучая древнее строение с незыблемым чувством полным страсти и удовольствия.       Если честно, я не хотел распространяться об одной своей мысли, но думаю мне будет приятно поделиться ею хоть с кем — нибудь.       Я бы привел туда Лили. Сам не знаю почему.       Он бы не нарушил мой покой, возможно бы даже скрасил его. Не важно чем. Будь то — игра на гитаре, тихое пение, либо просто молчание.       Я не мог противиться ему, потому что он был частью меня, — отголоском прошлого, что напоминало мне о моей нежности и безалаберности.       … Я смотрел в окно, путаясь в представлениях и во времени. Часы, оказавшиеся забытыми мною, не позволили мне судить о времени. Оставалось лишь гадать и удивляться кромешной тьме за окном.       Та тьма навивала на меня вдохновение.       Я довольно живо нарисовал в свое голове два силуэта, что возможно прятались за плотной пеленой леса.       Нарисовал в своей голове домик, точь в точь похожий на тот, что был в стихах Байрона.       Поездка была недолгой, по моим представлениям, но однозначно насыщенной. Я сумел привести себя в порядок, записать пару строк на клочке бумаги, и даже поспать.       Вторя звукам из плейера, я заприметил остановку и подошел к выходу. Я будто слился с окружающим миром, впитал его в себя и растворился в нем, это — позволяло мне не привлекать излишнего внимания к своей персоне, — двигаться ровно, четко и хладнокровно.       В голове уже роились задатки будущего альбома. Пусть они были нечеткими, ровно, как и я сам, но безусловно осуществимыми.       Добраться до домика, оказалось делом нехитрым и несложным. Я суммировал вдохи и выдохи, вдыхая морозный воздух.       Мое дыхание было шумным, но размеренным, — об этом гласили натренированные легкие певца.       Известив хозяина о своем прибытии, я забрал ключ и направился к строению. В оный час, оно было мрачным и донельзя — загадочным.       Стряхнув мокрые волосы со лба, я вставил ключ в замочную скважину и, навалившись всем телом, открыл резную дверь.       Все было именно таким, как я себе и представлял. Вплоть до мельчайших подробностей. Начиная от бревенчатых стен и заканчивая грустной свечей по середке стола.       У дома имелся свой, ни с чем не сравнимый, запах. Он кружил меня в своих инсинуациях и вводил в своеобразный транс.       Если я знал понятие о пространственном оргазме, то это именно он и был: не единого шума и намека на мирскую червоточину, что окружала меня всякий раз при посещении реального мира.       Я закурил, — сделав это с должной честью и словно бы извиняясь перед домом за свою ничтожную привычку.       Дым плавно потек из моих неплотно — сомкнутых губ. Он завихрялся и кружился надо мной.       Распечатав одну из бутылок, я поспешно глотнул — расставляя на столе последующие, с успехом вынимая их из сумки.       Сигаретный блок добросовестно оттягивал ладонь. Я вынул из него пару пачек, остальное же спрятал обратно в вышеописанную.       Кассета осталась нетронутой.       Ах да, я забыл написать про свою гитару; — серьезное упущение. Я обнял ее, радуясь родственному теплу ее древесных изгибов.       «Вот мы и на месте.»       Часы в правом углу назойливо тикали, но я не мог остановить их. Лишь они, напоминали мне о том, насколько у меня мало времени для свершения моего однообразного ритуала.       По прошествии часа, я не выдержал и кинул карандаш о стену. Бумаги смялись под натиском моих тонких пальцев. Я запустил пальцы в свои темные кудри и уставился в потолок. Тлен, — иное слово не подходило для моих инсинуаций.       Я обрывал мысли в самом начале, не давая им полной свободы.       Я накатил достаточно для того, чтобы мерить комнату большими и нетвердыми шагами. Затем, распахнул дверь и вышел на улицу.       Утес горбился под моими ногами, словно мятое покрывало. Снизу шумело море. Я оборвал себя на слове «шумело». Нет, это неверное обозначение данного.       Оно ревело, билось о скалы, бурлило в своем относительном гневе. Огибало доисторические валуны, либо, наоборот — старалось вдолбить их в землю на многократный период времени.       Море, по сути своей, было живым персонажем в моей истории. Оно подавляло меня или… учило? Учило, каким стоит быть? Бескрайним и завораживающим? Угнетающим?       Оно просило меня разделить с оным гордое одиночество, спуститься вниз и лицезреть навязчивую зыбь громоподобных волн.       Волны не успевали начаться. Они брали истоки, но подхватывались новыми — большими по своим размерам.       Маленькие бедняги гибли под напором старших и, спустя какое — то мгновение, исчезали, — погребенные большими.       В мраке, я не столько видел, сколько слышал. Я наблюдал войну, — пусть и не банальную по представлениям человеческого ума. Это была война природ.       Ни секунды покоя и права на мысли; я бросился обратно в дом для того, чтобы разгладить свои письмена и включить в них парочку поправок.       С данными поправками они обретали ранее утраченный, либо не донесенный смысл конкретных фраз.       Тело молило о физическом отдыхе, но пусть и не мечтает, покуда эта ночь не закончит свое существование в пределах зенита.       Я не остановлюсь пока не взойдет солнце, и, скорее море выплеснется через край, чем я брошу свои действия.       Схватив гитару, я ищу нужные аккорды. Я вспоминаю предыдущие, что играл от года год и успел выучить их настолько, что смог бы играть в кромешной тьме без наличия света.       Я морщусь и ищу что — то новое, то, что вертится в моей голове, но пока не имеет огласки в действиях. Лихорадочно перебираю в своей голове всевозможные вариации исполнения.       И, наконец, нахожу то, что достаю из самых глубин своего существа. Такт сам идет в руку. Все мои действия напоминают болезненную тряску, и с бешеной амплитудой всплывают геральды вдохновения.       И тогда, я понимаю: «все кончено». И явно, не напрасно. Это самый настоящий секс в одиночку, это секс со своим мозгом и его поэтическими завихрениями.       Требуется лишь протянуть руку в надежде на помощь, и она сама клубится в твоих пальцах в ожидании.       — «Возьми меня» — Шепчет она.       — «Открой меня и выпей, сполна».       Медленно, но верно, я обретаю смысл. В исступлении перечитываю написанное и умело взвешиваю слова на языке. То что бросается в глаза своей неуклюжестью — перечеркиваю к чертям собачьим.       … «Несчастен тот, кому воспоминания о детстве приносят только страхи и печали,       Несчастный, он оглядывается назад в поиске одиноких часов в обширных мрачных палатах с тёмным занавесом и блестящими рядами старинных книг, любуясь ими в рощах сумерек»…       Я знаю, что эти строки неидеальны и не отшлифованы, но они есть. В своей первичной ипостаси, они способны привлечь взгляд. …«       …„Я слышу твое легкое дыхание, Хотя ты бесконечно далека,       И, словно наяву, сквозь расстояния Меня касается твоя рука.       Пусть не из золота и серебра мой храм, И пусть величие его не все поймут,       Но заповеди в нем полны тепла И утешение душе несут.       Ты знай, что сокровенная мечта Исполнится, хотя такое нежное       И хрупкое святилище души. Тепло любви — вот истинное таинство,       Священное, как океан безбрежное. Моя святая тайна — это ты…       ‚Наверное, стоит открыть все двери, и выпустить из них полки мифический созданий.       Вспомнить самую главную боль в своей жизни. Кричать, и не бояться быть услышанным, в этом доме без окон‘.       … ‚Я отбрасываю первый лист и проглатываю ком в горле. Я обязан вернуться к Лили. Эта ночь — станет последней без него‘…       Ты далеко, ты бесконечно далеко, Но ветер до меня твой плач донес.       И будто рядом ты, любимая, со мной, Я ощущаю вкус пролитых слез.       Я знаю, мои слабые молитвы Глубоких давних ран не исцелят.       И откровенье наше наполняют Отныне страх и ненависти яд…“         Нет. Яда не будет. Будет то, чего он желает и хочет более всего на свете. Я приеду в Валлилу, вышибу его дверь…       Интересно, он поймет мой поступок*? Любит или не любит? Обманывает ли меня, как все те стервы, что желали выкроить мою душу подобно платью для своих утонченных силуэтов?       Все, что создавалось для похоти — изящно до безобразия. Все, что делалось для быта — легкое и простое, в понимании людских умов.       Я откинулся на спинку стула, перебирая слова в своей голове. Вытряхивая пыль из воображаемых фолиантов, проходясь пальцами по потускневшим реликвиям моего внутреннего „я“.       Так ли мне нужна эта слава? Скорее нет, чем да. Потому что в славе, нет должного и ожидаемого утешения. Я понимаю это. Добившись всего чего желал — сидишь и кусаешь свои пальцы в кровь, сидишь, молчишь в одиночестве.       Вокруг лишь отголоски прошлого, а настоящее напоминает тусклую диадему умершего короля твоей мечты.       Кто — то воспевает тебя, кто — то грустит под твои песни…       Когда ты выходишь на сцену, то не чувствуешь ровным счетов ничего. Приходится вытаскивать свою душу и раскрашивать в правильные цвета, в те цвета, что понравятся присутствующим.       Когда ты поешь, тексты ложатся мягко, словно снег на помертвевшие зимние почвы.       И нет никого вокруг. Темнота и тишина. Ты один.       Сквозь неплотно сомкнутые веки ты видишь свет. Он, не дает тебе опознать лица слушателей.       В желании добиться нужного эффекта, ты ставишь голос и преподносишь его в идентичной октаве. Возможно, вспоминаешь, что — то из своего прошлого, и сердце начинает вторить воспоминаниям.       Астма вторгается в сознание. Она зарождается у подножья легких и поднимается вверх — постепенно, не торопясь.       Горло корежит, звуки меняются; теперь их сопровождают таинственные нотки с оттенками хриплости.       Зажженная сигарета тлеет в пальцах. Я чувствую ее дым и сладострастно боготворю его рискуя обжечь пальцы.       То представление будет еще не скоро. Я волен бегать по сцене и готов продемонстрировать им свою душу и захлопнуть капкан, без надежды на освобождение.       Я готов делиться с ними своими впечатлениями об этом мире. Сколько десятков глаз оторвутся от моих гипнотических разрезов, и, хоть на миг — прислушаются к словам моих песен? — я думаю, немного.       Они хотят секса и я волен давать им то, что превращает их умы в клейковину. Я волен торговать своим телом зная, что обрету покупателя в любом случае, вне зависимости от времени и места.       Я волен, а более ничего. Думаете, я не знаю, что будет далее? Я видел все, и не желаю смотреть снова.       Глаза Пандемониума смотрят на меня; средь бела дня, средь кромешной тьмы, они в исступлении тянут руки к моей сущности.       Я улыбнусь на миг, представляя то, лишь жестокой пантомимой или признаком передозировки алкоголем.       Я улыбнусь, чтобы быть таким, как все. Чтобы скрыть свою душу, поджарившуюся на яростном кострище жизни.       Я не понимаю, что Лили нашел во мне… Я не понимаю себя, его — подавно. Пусть будет рядом. Пусть видит мои взлеты и падения.       Если я заберусь слишком высоко, пусть предупредит о возможной опасности.       Как бы то ни было, как бы я себя не вел,  я — тот же самый человек, что и он. Я хочу любви, просто не могу показать этого… Просто я немного другой, ежели он.       Когда листы исписаны, а сердце пусто и холодно, я перевожу свой взгляд на часы и удовлетворенно киваю.       » Пора ехать домой, пора сделать то, что должно было состояться с самого начала. Я должен сказать Лили то, что сидит в моей голове порядочное количество времени — лишая меня сна и покоя…