Похороненные сердца.

      — Как это чертовски мило. Сегодня ты уезжаешь… — Вилле потянул меня вслед за собой.       Парень успел переодеться в борцовку. Он сверкал своими бицепсами и трицепсами на всеобщее обозрение. Я смотрел на его плечи и завороженно съедал каждую частичку его светлой кожи, словно был летучей мышью, фанатично влюбленной в белый цвет.       Кажется, стоит обусловить наше местонахождение и рассказать о нем по — подробнее.       На самом деле ничего нового, — тот же самый клуб, всячески обожаемый Бэмом Марджерой, и те самые столы, что обожали лицо Бэма Марджеры; (Окутанный светло — зелеными объятьями феи снов — бедняга частенько засыпал лицом в стол.)       В такие моменты, ничего не менялось, ни ступорилось. Остальные участники группы продолжали бесноваться, я переживал за пьяного Бэма, а Вилле Вало — расплывался в насмешливой ухмылке.       Вилле смеялся отрывисто, будто собака. Признаюсь, что научился различать два типа смеха моего «дружка».       Елейный, как у хорошенькой девчушки, которая получила «А» и, вышеописанный, «собачий», что звучал буквально в любое время суток, в любом месте и в любом настроении.       «Девчушка» просыпалась в нем иногда, и я едва помню такие моменты…       Мы присели по обе стороны от Бэма.       Вилле ткнул напарника в бок, и что — то весело прокричал. Марджера отлепился от стола.       — Какой сейчас год? — Невнятно пробормотал он, таращась по сторонам. Его лицо приобретало красновато — лиловатый оттенок, что служил верным признаком состоявшейся попойки.       На белках глаз обрисовались тонюсенькие ниточки капилляров, а волосы ужасно спутались в отлеженном состоянии.       — Мардж, гуляй. — Вилле фыркнул и обернулся ко мне, — И так всякий раз.       К нам подошли Йонне и Йессе. Йонне лучился улыбкой. Хлопнув по столу, он уселся напротив меня, прожигая мое лицо неистовым взглядом.       — Нам не удалось отговорить твою мать. — Счастливо проговорил он.       — И чего ты улыбаешься, манекенщица? — Вилле надул губы и сказал ранее, чем я успел сообразить с ответом. — Вмазался?       — Лучше бы это…- Йонне перевел взгляд на Йессе, но тот отвернулся, пряча глаза от присутствующих.       — У вас все нормально? — Встревоженно спросил я, не глядя принимая бокал вина из рук официантки.       Йессе смешно сжался. Вроде ничего необычного, но, есть одно «но». Обычно, брат Вилле не телится с ответами; Ему лишь дай повод — начнет строчить, как заведенный.       Я немного удивился, но не стал допытываться до бедняги, ибо подобное было не в моей компетенции. Да и мысли у меня на тот момент были гораздо важнее происходящего.       Бокал осушился на «раз — два». Вилле игриво пострелял глазами и заказал мне второй. А себе бутыль Джека Дэнниелса.       Я не понимал причину столь быстрого исчезновения спиртного. В моем желудке образовался неплохой перегонный куб, что казалось — удвоил свою работу в недрах пупка, не желая насыщать мое буйствующее нутро.       Каждый нерв в моем организме, словно бы оголился, обострился, смазался никелевой смазкой из ощущений и страданий. Я тонул в своей безвыходности, и ничего не мог с этим поделать.       Я и Вилле — чувствовали друг друга на расстоянии. Как только я опрокинул в себя второй бокал, Вилле поспешно встал и увлек меня за собой.       — И куда это вы? — Недовольно пробурчал Йессе, прикладываясь к бутыли Вилле, которая осталась без пристального присмотра своего временного владельца.       — Тебе скажи — тоже захочешь…       Убедившись в безразличии брата к нашему уходу, Вилле нетвердо пошатался и задумчиво пораскинул мозгами. Кажется, он неплохо накидался, но в отличии от Бэма, прекрасно справлялся со своим долговязым и угловатым телом.       Парень отвел меня в туалет и бессильно прислонился к стене, пытаясь собрать разбегающиеся мысли во что — то единое и целесообразное.       Меня дико крутило и метало.       Я подошел к раковине, включая воду и подставляя лицо под струю с ледяной водой.       — Так — то лучше, — Глухо пробормотал кто — то со стороны, но как оказалось, говорил я сам. — уши словно заложило.       — Давай запремся здесь, и ты никуда не поедешь, а? — Вилле сполз по стене с такой скоростью, что у меня душа в пятки ушла.       Его лицо было сокрыто за влажными от пота, и вьющимися от непогоды, — волосами. Шея мерно подрагивала от бесчисленного количества глотков, коими он старался прочистить собственное горло. — Хочешь, я даже ударю тебя?       — За что это? — Я немного покачался и присел рядом с вокалистом.       — За то, что ты сваливаешь, дарлинг. — Он, как — то странно всхлипнул, и отрешенно посмотрел в сторону.       Его губы дрогнули в улыбке, — из них потек прекрасный, мелодичный баритон, что завладел моим сердцем. Если бы не место локации, я бы расчувствовался в сотню раз сильнее.       А ведь он — талантливый человек. В последнее время, я начинаю забывать об этом.       Находиться рядом с ним — все равно, что иметь при себе обе руки, и ни разу не задумываться о том, что бы было при их отсутствии…       Может быть, так надо? Может, я послан ему в друзья вовсе не для этого? Не для того, чтобы восхищаться его многогранностью и рядом немыслимых привычек? И, явно не для того, чтобы порицать его, и без того больное, воображение, странность восприятия и филигранность суждений? …       Впервые, я не выдержал. Что — то перемкнуло в моей голове. С самой первой минуты моего сегодняшнего пробуждения, все как — то не ладилось, шло из рук вон.       День был недостаточно обычным: солнце светило ярче, люди были добрее, мысли смиренней. А потом — все разрушилось, оборвалось на корню, — мы сидим в клубном толчке: пьяные, разбитые и готовые к расставанию.       Я ненавидел свою жизнь столь сильно, сколь любил это — ранимое, небритое создание подле себя.       С моих губ слетел бессмысленный стон. Они впечатались в родные впадинки ключиц, в припухшие уголки искусанных губ.       Каждое движение было продуманным и четко сформулированным, будто судьба предоставляла мне единственный шанс на свершение того, что я не успел притворить в жизнь ранее.       Средь затхлых коридоров бытия, я нашел нужную дверь, и волен отойти от нее на приличный шаг, — оставив нераспечатанной, заколоченной и одинокой.       Цифры с завитушками, так манят меня латунным блеском, ручка такая податливая и драгоценная. Я лишь заглянул в замочную скважину этой двери, не имея надежды открыть оную.       Ритм моего сердца учащается. Я смотрю в одинокие зеленые глаза, что хаотично рассеивают свет, в лучи которого попадает мой скудный образ. Я смотрю в окна «жилого дома». Каждая «свеча» глаз приветствует меня. Каждая «фалда» капроновых штор (ресниц) отодвигается, и вовлекает меня в свои низменные красоты.       Пряный аромат полевых цветов, рассеивает свое волшебство. Я пробирую подлинники мыслей моего оппонента, — без лишних прикрас, без дьявольского шепота совести, и прочих неправильностей реальной жизни.       — В радости и в печали, мой дом открыт для тебя…       — Я знаю, знаю. — Я спускаю одну из лямок его дурацкой борцовки, прижимаясь губами к теплому плечу.       Он настолько худой, — на его теле вырисовываются мельчайшие косточки, венки, кои я пробую на вкус. При желании слиться с ним воедино, я считаю свою футболку никчемным грузом, что не дает мне прижаться к родному телу.       Как только я освобождаюсь из вышеописанной, в ту секунду я волен обличить его своими объятьями, — на сей раз открытыми и текстурными. Как жаль, что он не знает о моих мыслях. Мысли, на то и мысли, чтобы воспроизводить их в своей голове.       Я думаю, но не говорю. За меня скажут мои движения, в которых столько информации, что Вилле не в силах справляться с ее прочтением.       Как я мог держать это в себе? Как не взорвался?       Разве я могу позволить обстоятельствам, взять меня за горло? Могу ли безмолвно пасть и расплющиться под беспрекословным давлением моей матери?      Нет, я сильнее. Я позволю ей вовлечь себя в смуту, но это не значит, что буду волен плясать под ее дудку, до скончания моих серых лет.       — Если бы я мог писать так, как пишешь ты, то давно бы уже завалил тебя признаниями…       Вилле ничего не ответил. — Он грустно посмотрел в мои глаза и обнял меня поперек спины, зарываясь лицом в мои волосы.       — Ты знаешь, который сейчас час?       — Мама ждет меня на вокзале. — Безэмоционально ответил я, чувствуя себя немощной куклой на ниточках кукловода.       — Я помогу тебе с вещами. Если надо — могу поехать с тобой. Я всегда успею вернуться обратно.       — Нет, не нужно. Просто будь со мной рядом, пока все не закончится. Я уеду, а там видно будет. Скорее всего, я не долго там пробуду.       — Хотелось бы в это верить, — Вилле скептически поднял бровь. Специально, ведь, выбирал такой взгляд, от которого мое нутро стянуло безжалостными, шелковыми нитями…       Кануло порядком десяти минут.       Мы выбрались на улицу и огляделись по сторонам. Я не счел нужным прощаться с Йонне, Йессе и Бэмом Марджерой. — У них свои проблемы и дела. Про остальных участников группы я, и вовсе, промолчу. Некоторых, вообще вижу второй раз от силы.       Такси прошелестело в сравнительно точное время. Мне с лихвой хватало на посадку и поиски нужного купе.       Позиционируя себя в роли монумента, я сложил свою сумку в багажник, а новенький Gibson леспол — прихватил в салон, дабы не испачкать футляр о дешевую подстилку в багажнике.       Вилле прислонился к дверце, втягивая в свой ненасытный организм по десятке миллиграмм за один присест. Будучи одной ногой в кабине, я легонько потормошил Вилле за плечо.       — Бросай курить, поехали.       — Ага. — Он кинул сигарету через плечо. Его движения были через — чур резкими и неуклюжими.       Надвинув шапку на глаза, он сложил руки и уставился в окно. С его лица не сходило одно странное выражение, которое я боялся называть своим именем.       Да, это было волнение. Поскольку, Вилле вообще никогда не волновался, ибо повсюду чувствовал себя словно в своей тарелке,  — я несколько удивился подобному явлению.       Волнение сменилось на нервозность. Нервозность — медленно и весьма плавно — перекочевала в «работу мысли». Он подвигал челюстями, закинулся жвачками, неосознанно протягивая ладонь к нагрудному карману; В нем лежала пачка Marlboro — столь любимая, и немного смятая под моим натиском в сцене с уборной.       Я прекратил ему досаждать и откинулся на спинку сиденья, — предаваясь мечтам о собственном домике, где — нибудь, за пару тысяч километров от моей матери.       Такси задремало на светофоре. Я пытался сфотографировать каждую мелочь, запечатлеть в памяти и, более, никогда не забывать.       Мои пальцы воровато сжимали краешек Виллиного пальто. Парень заметил этот жест и по — лисьи улыбнулся. Моих ушей коснулся все тот же смех — знакомый и неидеальный. Но, смеялся он в этот раз по — доброму, без малейшего желания обидеть или подстегнуть. Он умел чувствовать, но не желал открыть свою боль передо мной.       Пусть, хоть что — то, останется в тайне, поскольку я, казалось, видел все его стороны — от самых райских, до самых погребальных.       — Приехали, — Вещал таксист, через небольшой промежуток времени. Я оставил попытки приклеиться к сиденью, — взял себя в руки и вылез наружу. Вилле следом.       Он помог мне с гитарой, — повесив ее на плечо и неспешно двигаясь впереди меня.       Мама ждала меня у входа на вокзал. Ее лицо лучилось холодным величием и дикой неприязнью к нашей паре.       Подходя к ней, я разглядел свое отражение в витрине привокзального кафе. Наша пара смотрелась столь выгодно, что я почувствовал некоторое отчаяние. «Неужели, все закончится? Я буду вынужден покинуть этот уютный городок, со всеми его милыми погрешностями и заснеженностями территорий?       — Ты уже чувствуешь себя проигравшим? — Риитта хохотнула, обличая Вилле одним из своих высокомерных взглядов. — Так или иначе, Лили не захотел оставаться в этой помойке, которую ты так страстно называешь «городом».       — Как сказал Омар Хайам: »…Ты выбрался из грязи в князи, но быстро князем становясь, не позабудь, чтобы не сглазить: не вечны князи — вечна грязь.»       — Какая проза. — Риитта картинно закатила глаза и тот час — перевела взгляд на гитару в руках моего друга. — А это еще что такое?       — Это Gibson — подарок Лили на совершеннолетие.       — Нам не нужны подарки от нечестивых. Ваши деньги пропитаны фальшью и похотью — судя по тому, каким способом вы их зарабатываете, Вало.       — Это ваше мнение, — Спокойно ответил Вилле, раскуривая сигарету и выдыхая дым, чуть ли не, в лицо моей матери. Да, он был до одури невоспитанным, но, то было — всего лишь маской. Можно было вести себя помягче, но стоит ли, когда собеседник настроен столь негативно по отношению к тебе?       Я решил не влезать в их перепалку, хотя, мог бы и защитить Вилле. С какого — то определенного момента, я понял, что оное — не столь важно.        Мой герой, мог сам за себя постоять. И, о да, я чтил его героем. Столь жеманное слово в наше время, но, по — истине обличающее поступки и стиль поведения моего избранника.       «Избранник» — еще одна словесная ветошь в ипостаси современности. Рядом с таким человеком, я вообще мог не заботится о силе своих слов — за их грешной ненадобностью.       Мама взглянула на часы и судорожно вздохнула.       — Лили, пойдем. Кажется, мы рискуем опоздать на поезд.       — Я с вами. — Вилле сказал это столь резко, что у Риитты не оставалось выбора. Она слепо подчинилась и позволила ему следовать за нами.       Креольские серьги Вилле Вало зазвенели на проходной.       Служащие окружили того плотной пеленой, не желая пропускать на периметр здания. Пришлось их снять и передать начальнику охраны, под душераздирающий писк — набухающей от неистовства — рамы.       — Они мне нравились, — Сухо произнес парень, сунув руки в карманы и поймав мой веселый взгляд.       — Я подарю тебе другие, — С улыбкой произнес я.       Мы торопливо пересекли вестибюль и перешли на бег. Действительно, времени оставалось во истину — мало; Мы едва успевали выйти на платформу и водрузить свои тела в поезд. Позади нас бежали аналоги самих нас, те — спотыкались, рискуя опоздать на вышеописанный.       Голос над нашими головами возвестил о прибытии поезда на первую платформу. Мегафон коротко прошуршал — запинаясь и вовлекая мое трусливое сознание в море эмоций.       Что делать? Я до сих пор не принял решение… Да, я был склонен к сомнениям, и это ни капли не красило меня. Скажи Вилле — хотя бы одну правильную фразу, что позволила мне остаться на перроне, и я вероятно поддался бы ее смыслу.       Достигая платформы, я взбежал по лестнице и уперся ладонями в колени. Бок саднило. Нечастые пробежки довели меня до привкуса уксуса в моем пересохшем горле. Вилле сделал последний рывок и судорожно перевел дыхание.       Риитта безмятежно «проплыла» мимо нас — «взлетая» по ступенькам в тамбур.       Похоже, мы остались наедине друг с другом — если, конечно же, не считать всех тех людей, что окружали нас со всех сторон.       Уезжающие махали из окон, провожающие сжимали в своих объятьях — любимых ими — людей.       Поезд издавал протяжные сигналы, извещающие пассажиров о его скорейшем отбытии; Коротко «вздохнул», он готовился в дальний путь, пробируя колесами гладь рельс под своими колоссальными объемами.       «Кремень» гитарного грифа уперся мне в плечо. Вилле протянул мне гитару и кротко улыбнулся. Ветер раскидал его темные волосы по бледному, осунувшемуся лицу.       Никогда, прежде, я не испытывал подобных чувств. Мне хотелось украсть музыканта, спрятать его от «усиков» этих назойливых, пафосных тараканов, что величались гордым словом — люди.       Можно было стать другим, можно было не обращать внимания на неровности и нечеткости своих действий, но я оставался самим собой до самого конца. Я должен был уехать из этого города. Судьба ставила передо мной препятствие…       Наконец, я перевел взгляд на Вилле…       Было интересно знать, о чем он думал на данный момент…