Шаг. Рывок. Удар.

      ФРГ, Берлин. 2018 год.       «Русские, проснитесь и спасите нас снова»       Дым, запах гари, небо непонятного светло-коричневого цвета. Среди всеобщей суматохи и хаоса, панических женских возгласов и матерных криков мужчин Гилберт Байльшмидт не сразу приметил скромную надпись красной краской на стене чёрной высотки на русском языке. Хулиганам, скорее всего, влетит по пятое число и с них сдерут непомерный по нынешним меркам штраф, но это случится только в том случае, если их поймают. Впрочем, кто и когда сделал надпись должно было интересовать Гилберта в последнюю очередь, так как он был слишком занят дракой с представителем некой арабской страны, который посмел приставать к бегущим домой от произвола мигрантов девушкам. Несколько мужчин пробежали мимо немца, крича какие-то неразборчивые слова на своём странном языке, но Гилберту не требовался переводчик, чтобы понять, что они значат. Примите нашу веру или умрите. Гордость не позволяла немцу погнаться за ними, тем более, те, кто хотели получить в нос, сами налетали на него с дикими, почти животными, возгласами. Полиция не справлялась с потоками беснующихся «гостей», а немецкие мужчины не смели поднять на них руку, потому что это не сочетается с политикой толерантности.       Толерантность. С некоторых пор для Гилберта это слово стало звучать до тошноты лживо и лицемерно, а германское правительство всё твердило о терпимости по отношению к мигрантам. И только Гилберт да Людвиг знали, какой балаган творится в их кабинетах: эти ненадёжные людишки, которые якобы представляют интересы народа, день и ночь просиживают в своих тёмных уголках в ожидании каких-то распоряжений из-за океана и плачутся о том, что хлынувший в Европу народ негде и не на что содержать. Мол, приютите у себя, пожалуйста. Но Соединённые Штаты Америки отвечают мягким хладнокровным отказом, как бы намекая, что со своими проблемами европейские государства должны справится сами, а заодно предупреждают не совать свои носы в Русские Округа. Мол, это наши территории, и вы права не имеете лезть на них со своим народом. Ах да, и не надейтесь, что русские спасут вас.       С некоторых пор Гилберта тянуло согласиться на план Азамата набить морду зажравшемуся Альфреду. Этот мальчишка, эта гремучая смесь всех наций теперь владел едва ли не всеми богатствами мира и диктовал свои правила для всех, сидя в мягком кресле в Вашингтоне. Всё награбленное и украденное буквально концентрировалось в Америке: его вассалы везли ему своего рода подношения, аки рабы платили дань за то, чтобы он не разорял их территории и не убивал народ. Но не это было самым интересным в этом американском нахале. Веселее было наблюдать за тем, как он вцепился в земли бывшей РСФСР и рычит на любого, кто приближается к ним. Украина не раз и не два просила передать ей южную и центральную части бывшей России, как и Китай предлагал уладить разногласия по Южной Сибири миром. И если Ольгу он послал на все четыре стороны, то с Яо он вёл долгие и муторные переговоры, настойчиво предлагая отказаться от своих претензий. Джонс заявил, что раз Яо уже захватил Монголию, больше ему претендовать не на что. Правда, когда все аргументы были исчерпаны и конфликт достиг пика своего развития, Америка прямо пригрозил Китаю атомным оружием. На некоторое время Ван Яо замолк, но в марте 2016 года его войска пересекли Амур и открыли наступательную операцию протяжённостью пятьсот километров. Америка медлить не стал и довольно быстро нанёс ответный удар, втянув в эту войну и Японию. Ни одна страна не щадит ресурсов для достижения своей цели.       Помнится, Казахстан и Пруссия сидели в баре, когда до них дошла эта новость. Азамат зловеще улыбнулся, взболтнул содержимое своей бутылки пива и сказал:       — Ну, слава Богу, нашли занятие. Китай хоть на некоторое время проявит ко мне свою вшивую милость и перестанет напирать на меня.       Будь он обычным Азаматом, таким, каким Гилберт хорошо знал его больше полувека, он бы так ни за что не сказал. Азамат, который всегда был добр к окружающим, подавал свою руку помощи и не утрачивал оптимизма в стрессовых ситуациях, уже как двадцать пять лет был озлобленным и подозрительным ко всему миру. Он много выпивал и говорил, что, неровен час, и на планете останется радиоактивная пустыня по вине не блещущего умом Альфреда. Говорил, что всем не хватает северной рациональности и русского умения договариваться со всеми противоборствующими сторонами конфликтов.       — Был бы здесь Иван, — Азамат резко понижал голос, говоря о нём, — мир не был бы похож на бочку с порохом, на которой сидит Альфред с бензином и зажжённой спичкой.       Но его нет. Уже слишком долго его нет, чтобы можно было всё исправить. Чтобы потушить Ирак и Иран, чтобы примирить Грузию, Армению и Азербайджан, чтобы вытащить Индию и Пакистан из затянувшихся разногласий. Чтобы исправить всё, что натворили Европа и Америка.       Гилберт в последний раз пнул какого-то алжирца в живот и, сплюнув, пошёл прочь. Конечно, Людвиг будет ругаться и читать нотации, но пошёл он со своей толерантностью куда подальше. Он совсем размяк, и лекции читать, возмущаться и орать благим матом тут должен Гилберт по праву старшего в семье. Так сказать, начать перевоспитательный процесс, поскольку долгие послевоенные годы в компании Англии и Америки не пошли на пользу младшенькому. Поплотнее запахнувшись в короткое чёрное пальто и спрятав нос в складки шарфа, Байльшмидт угрюмо зашагал к своему дому, держась в тени. Внешний беспорядок заглушал все внутренние переживания и мысли, поэтому Гилберту казалось, что он вполне мог бы исчезнуть, раствориться в толпе. Но в реальность его вернул тяжёлый удар по голове, и, будь он человеком, то непременно вырубился и упал бы посреди улицы. Только вот те, что ударили его, не знали, что Гилберт Байльшмидт — не человек.       В общем и целом, Гилберт переступил порог своего дома с красиво расцветающим синяком на скуле, сломанным носом и запёкшейся где-то над затылком кровью. Он лениво сбросил обувь и ногой затолкал её под шкаф, а затем почти неслышно прошёл в гостиную и плюхнулся на диван. Достав из кармана пальто мятую пачку сигарет, Гилберт наивно надеялся, что уцелеет хотя бы парочка «живительных палочек». Привычку носить зажигалку в пачке сигарет он взял у России; до войны он изредка курил и носил сигареты в правом кармане пиджака, а зажигалку — в левом. Байльшмидт закинул ноги на кофейный столик и неторопливо закурил, наслаждаясь темнотой.       Иногда Гилберт жалеет о том, что в две тысячи двенадцатом конца света не было, что всю планету быстро и безболезненно не разнёс какой-нибудь метеорит. Азамат говорит, что мы, земляне, одни такие придурки во всей грёбаной Вселенной, которые нещадно жгут и травят свою планету. Поэтому-то инопланетяне и не контактируют с нами.       — Ты что, — спросил как-то Гилберт, — веришь в инопланетян?       — А в кого мне ещё верить? В Бога, что ли? — лицо Азамата скривилось, он отхлебнул с горла водки. — Если бы Бог существовал, у стран и людей был бы разум. Не было бы войн. Иван сейчас был бы жив, и я бы сидел за его столом, а не здесь.       Странное, порой, общество собирается вокруг Пруссии: Казахстан, Монголия, Вьетнам и, как бы дико это ни звучало, Франция. Этакие отверженные и оскорблённые, как за спиной шептались Литва и Польша. Они все привыкли встречаться в какой-нибудь захудалой забегаловке, не спеша поговорить о политике, о нациях, о том, как не хватает России. Никто и никогда не говорил прямо, что он умер. Его просто нет. Он ушёл навсегда. И Франция иногда прибавляет с печальной усмешкой, что России просто надоели его разговоры. А ещё никогда не говорится о сёстрах Ивана. Ольга хоть бы раз вспомнила о брате добрым словом, а не тупо поддакивала лжи о нём и посетила могилу, а Наташа… Наташа бы пристыдила сестру; жаль вот только не может. Да и вряд ли когда-нибудь…       — Гилберт, — Людвиг включил свет и хмуро посмотрел на него, — где ты был?       — Гулял, — огрызнулся Гилберт на недовольство брата.       — Вижу, хорошо погулял, — буркнул Германия. — Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?       — Я не в настроении слушать тебя, — строго отчеканил Гилберт, всем своим видом показывая, что не настроен на разговор. — И да, я отлично знаю, что я делаю. Проблема в том, что ты ничего не делаешь.       — Гилберт…       — Да чёрт с тобой, — отмахнулся Пруссия. — Улечу в Калининград. Скажешь, что меня во время беспорядков не было.       Людвиг не возражал. В последние года отношения у него с братом ухудшились: в воздухе между ними витало какое-то напряжение и ощущался разлад. Германия понимал, что брат ждёт от него решительных действий против политики Америки. Что в один прекрасный день американцы вместе с их сильно ослабевшими базами, коими усеяна вся Европа, получат по заслугам и уберутся на свой континент. Но Людвиг не мог пойти в одиночку против Альфреда; у него не было ни сил, ни человеческих ресурсов, ни финансирования, чтобы сделать это. А Гилберт закипал от гнева, видя, как обращаются с его младшим братом. Людвиг втайне ожидал того дня, когда Гилберт не выдержит и начистит наглую рожу Альфреда, но в то же время надеялся, что он никогда не настанет, так как после него у ФРГ начнутся проблемы с капиталами и народом.       Гилберт покидал в спортивную сумку одежды, книг, вещи личной гигиены. Чувствовал он себя более, чем просто паршиво. Он поймал себя на мысли об СССР. Если бы Россия был жив… Наташа подала бы ему аптечку, Азамат бы обеспокоенно вертелся вокруг, а Иван назвал бы Гилберта дураком и наверняка посмеялся. Но посмеялся бы не нервно и сдержано, а открыто, громко и от души. Так, как он смеялся только в окружении семьи. И Наташа улыбнулась бы, и Ольга позвала бы к столу. Только этого никогда уже не будет. Всего лишь пустая фантазия. Гилберт схватил с пола сумку, накинул на плечо и пнул ногой дверь своей комнаты, которая казалась ему какой-то чужой и холодной, абсолютно ему не принадлежащей. Сухо попрощавшись с братом, Пруссия вышел на улицу и, выбросив окурок в урну, достал новую сигарету. Сигареты — вот что вечно в его мире.       Поймать такси в сложившейся обстановке — полная безнадёга. Но, как известно, надежда умирает последней, да и Гилберт был достаточно упёртым, чтобы дождаться нужной машины. Назвав нужный адрес, Гилберт развалился на тёплом местечке у окошка и воткнул в уши наушники. Музыку включил громко настолько, чтобы не было слышно ни размышлений об СССР, ни внешнего бардака. История давно переписана на нужный лад. Правды больше нет. Азамат прав во всём, что говорит.       Покоя нет нигде. Восток горит, Запад — бедствует. И только в Русских Округах люди живут относительно спокойно, но во всём есть свои минусы. В Центральном и Северном как цветы выращивают солдат для войн в Ираке и Китае, в Южном едва ли не халифат процветает и идёт к Татарстану, в Сибирском американцы, настроившие в своё время дешёвой инфраструктуры, теперь вынуждены разбираться с экологией, одновременно выкачивая, как воду, полезные ископаемые… Но самой главной ошибкой их политики было то, что они решили, будто и народы Сибири можно вырезать так же просто, как на их материке. Американские политики решили, будто ни в чём не повинные малые народности мешают, и их следует стереть с лица Земли. И они сделали это, и ни одна газета не посмела пикнуть об этом. Все народы бывшей России ужаснулись, но промолчали. И тогда начали появляться надписи вроде той, что Гилберт видел на стене берлинского здания, правда, с тех пор ничего существенного не произошло, хотя американское управление поначалу насторожилось.       В аэропорте был совсем другой мир, тихая и спокойная светлая гавань. Ближайший самолёт до Калининграда вылетал ночью, и благо Гилберт успел ухватить последний билет. За всё время ожидания Гилберт семнадцать раз обошёл всё здание аэропорта, бесцельно заглянул в несколько магазинов, и на восемнадцатый раз всё-таки решил купить себе еды, хотя кусок в горло не лез. С его обычной офисной работой цены, в общем-то, были приемлемыми, но многие жаловались, что деньги дерут ни за что только потому, что не на что содержать беженцев. Пока Байльшмидт в раздумьях стоял около полки с печеньем, какой-то парень прошёл мимо него несколько раз. Кроме них в магазине никого не было, и от этого он выглядел гораздо подозрительнее Гилберта, не так давно нарезавшего круги в здании аэропорта.       — Да что вы, блять, ко мне пристали?! — чисто русская ругань удивила и рассмешила Гилберта. — Не буду я ничего покупать, я просто смотрю!       Возмущённый ор исходил от того самого высоченного парня лет двадцати пяти с классической стрижкой русых волос, карими, чуть прищуренными глазами и резкими чертами лица, которые придавали ему, как ни странно, более молодой вид. Когда парень говорил, он крутил серебряное кольцо на среднем пальце и хмурился, словно чем-то недовольный. Он пару раз тряхнул головой, убирая таким образом чёлку с глаз, и быстро удалился. Две молоденькие продавщицы зашептались о чём-то, а Гилберт расплатился за маленькую пачку печенья и бесшумно последовал за парнем. Он так давно не слышал русского языка, что ему хотелось ещё немного послушать этого шумного человека.       Парень бросил свой рюкзак рядом со стулом и, едва не споткнувшись о свою ногу, плюхнулся на мягкое сиденье. Гилберт устроился напротив него, состроив непринуждённый вид, будто в его телефоне происходят невообразимо интересные вещи, и тупо листал меню.       — Измайлов, ты кретин! — парень не стеснялся говорить по-русски, сделав, вероятно, ставку на то, что этого языка здесь никто не знает и не понимает. — Ты куда меня заслал?!       На него оборачивались взрослые люди, неодобрительно мотали головами и возвращались к своим делам, а некоторые дети указывали пальцем. Парень весь напрягся, вслушиваясь в речь говорящего, и потирал виски.       — Хорошо, беру свои слова назад, босс-кретин, — уже на тон тише сказал он. — Где он, говоришь, работает?.. Откуда я знаю, где этот бар?       Гилберт услышал смех.       — Ну да, давай вместе посмеёмся над тем, что я — топографический кретин. Короче, — жёстко прошипел парень, — получишь ты за свои шутки через… — он посмотрел на огромные часы над входом. — Через пять часов и сорок две минуты, понял? Позвоню, как только приземлимся.       Парень ещё долгое время не убирал телефон: он что-то упорно печатал неизвестным собеседникам, и выражение его лица было то удивлённым, то злым, но иногда на губах проскальзывала улыбка. Иногда он нервно притоптывал ногой или лохматил свою причёску или едва заметно дёргал левым уголком губ — в общем, он был явно не из тех, которые могли спокойно сидеть часами на одном месте и пялиться в одну точку на полу.       — Да угомонись ты уже, — неожиданно даже для себя воскликнул Гилберт по-русски.       Несколько секунд парень сидел не шевелясь. Затем на его светлое лицо набежала тень, он озлобленно нахмурился, будто Гилберт смертельно оскорбил его, и вскочил со своего места. Парень смотрел на немца, как на врага народа, тяжёлым мрачным взглядом. Он за несколько мгновений стал подозрительным и разгневанным. Словно минуту назад перед Байльшмидтом сидел абсолютно другой человек.       — Вы все тут думаете, мы там, идиоты, без СССР выросли? Ты ошибаешься, — он грозно нахмурился и показал средний палец на прощанье. — Да пошли вы, долбанные ублюдки.       Он круто развернулся и упрямо зашагал по скользкому полу в другой конец зала ожидания. Будь Гилберт в хорошем расположении духа, паренёк полетел бы домой со сломанной рукой как минимум. И всё-таки он не ожидал впредь когда-нибудь услышать чистую русскую речь — так долго он не был ни в Русских Округах, ни в Калининграде. Конечно, Калининградскую область отдали под опеку ФРГ, и правительство радо было бы снова обозначить на карте мира Кёнигсберг, но русские оттуда никуда не делись, и сделать это представлялось невозможным под угрозой протестов и беспорядков. Пруссия говорил себе, что Калининград уже давно не является его частью, что эта область — не более, чем призрак советского прошлого. Он теперь является восточной частью ФРГ, да и вообще плевать он хотел, что там происходит. Как удобно и легко вполне убедительно врать самому себе, ну и Альфреду, чтобы он не начал думать о причинах столь простого отказа Гилберта едва ли не от половины самого себя.       Перелёт длился невыносимо долго. От скуки и уныния Гилберт едва ли не взвыл, к тому же рядом с ним сидел необъятных размеров мужчина в толстых очках, который благоухал отнюдь не цветами. Единственным его развлечением было наблюдение за огнями светящихся внизу городов. Кажется, он даже успел вздремнуть, прежде чем под самолётом засверкал Калининград. После шумного Берлина он выглядел умиротворённым и до жути тихим, к чему Гилберт не привык. Какая-то зловещая это была тишина; в воздухе витало что-то знакомое, одновременно покорное и предвоенное, и живот немца тошнотворно скрутило.       Хотел бы Пруссия признать, что он забыл и дом, в котором он жил, и его номер, и небольшую двухкомнатную квартиру… Но это было далеко не так. Он помнил и деревянную исцарапанную дверь, и жёсткий неудобный диван, и обои в жёлто-зелёную полоску, и неудобную пружинную кровать с колючим матрасом. Вновь он сидел на заднем сидении такси и, закрыв глаза, вспоминал, как непринуждённо он заходил в свою ярко освещённую солнцем квартирку, как слева располагалась кухня, а справа — коридор, ведущий в гостиную и его комнату. По радио передавали широко известную советскую песню, и Гилберт поймал себя на том, что беззвучно подпевает ей. Он улыбался контрасту немецких и русских построек и чувствовал, как к нему возвращается что-то важное.       Нет, он определённо вышел из Союза другим.       Во дворе надоедливо мигал фонарь, пахло прохладой и свободой. Взявший привычку отдыхать в тёплых странах, Гилберт забыл ощущение настоящего холода и того, кто этот самый холод несёт. Генерал Мороз. Зима, суровая, русская и беспощадная. Огромного серого силуэта никто не видел с самой смерти России, но даже если Генерал пропал, зима не стала мягче. Скорее, наоборот, она начала пуще прежнего морозить задницы американцам, ошивающимся на русских территориях.       Гилберт поднялся на свой этаж. Медленно и будто бы нехотя. Он звякнул ключом, ничуть не поржавевшим, и вставил его в замок, повернул. Но дверь была уже открыта; можно сказать, взломана.       Нахмурившись, немец осторожно толкнул скрипучую дверь и сделал аккуратный шаг вперёд. Свет в прихожей не работал, и благо и у Пруссии имелся маленький фонарик. Кухня и коридор ничуть не изменились, а вот выглядывающие из гостиной раскрытые книги с вырванными страницами не внушали доверия. Потолок внезапно стал ужасно низким, стены сужались. Внешний порядок коридора всего лишь прикрыл хаос гостиной. Книжные полки были перевёрнуты, обои по правую руку содраны и на столе громоздилась целая сотня скомканных бумажек. Но весь этот бардак был ничем в сравнении с тем, какое ошеломление испытал Гилберт, подняв взгляд на противоположную стену. Кто-то, видимо, использовал обои вместо записной книжки, потому что они были исписаны какими-то непонятными фразами на русском языке. Почерк писателя чем-то смахивал на арабский алфавит, но холодок по коже Гилберта пробежал из-за фотографии, прикреплённой железным крестом к стене среди всей этой писанины. И всё бы ничего, но этот железный крест Иван сорвал с Гилберта после победы во Второй Мировой войне. Байльшмидт думал, что русский его выбросил или избавился от него каким-нибудь другим способом… Глаза обманывали Пруссию, не иначе, или он просто принял наркотик, а сейчас не помнит этого. Бред наяву.       Гилберт сорвал фотографию и повертел в руках. На ней были изображены он вместе с Наташей и Иваном. Чёрт знает, что тогда рассмешило или обрадовало их, но они втроём улыбались, и только глаза Ивана и Наташи были неуклюже зачёркнуты чёрной ручкой. Пруссия сунул её в карман и сказал себе, что через пару дней обязательно навестит Наташу. А может и не через пару, если докопается до того, кто устроил в его квартире настоящий погром.       Немец подошёл к письменному столу и взял парочку бумаг, которые, как оказалось, были обрывками писем. Написаны они были уже более разборчивым почерком, круглым и широким.       «Джон глубоко ошибается… Называя нас дураками. Он не верит, что медлить больше нельзя. Мальчишки выросли. Девчонки не дуры… Всё идёт согласно их плану, и только с Кавказом мы не имеем возможности связаться. В вопросе, который мы обсуждали в последний раз, я надеюсь на тебя.»       Держа фонарик в зубах, Гилберт перебирал письма, удивляясь тому, что кто-то вообще их до сих пор пишет. Некий незнакомец, ни разу не указавший своего имени, много говорит о неком Джоне с огромным уважением. И Джон — единственное имя, упоминающееся в письмах. Никаких других автор писем не называет, лишь завуалированно говоря о каких-то людях, «историях», океане. В голове немца теперь роились вопросы. Что произошло, пока его не было? Что за человек тут жил, зная, возможно, что квартира брошена? И самое главное, как давно это было? В конце концов, двадцать лет — это не хухры-мухры по человеческим меркам.       Гилберт не зря прилетел в Калининград.