Шаг. Рывок. Удар.

      — Что читаешь?       Гилберт, вздрогнув от неожиданности, резко выпрямился и накрыл найденные в своей квартире письма белыми листами отчёта, который должен был зачитать именно он на очередном собрании. Сколько бы он ни пытался разобрать корявый почерк безымянного автора, вникнуть в содержание всего текста, у Байльшмидта не получалось. Возможно, будь Гилберт в более уединённой обстановке, нежели на приёме в одном из фальшиво сверкающих зданий Нью-Йорка, у него получилось бы мало-мальски выстроить в голове логическую цепочку событий, что описывались в письмах. Но нет, раз Америка свистнул из-за океана, все без исключения европейцы должны были бросить все дела и лететь в США срочным рейсом. Единственной белой азиатской вороной был Казахстан.       — Ничего интересного, — быстро отчеканил Гилберт, растеряно посмотрев на подсевшего к нему Франциска. — Просто кое-что нашёл в Калининграде.       — Даже мне не скажешь, что это? — Франция наклонил голову вперёд, закрыв, таким образом, своё бледное лицо волосами. — Уже не доверяешь?       — Скажу, когда всё выясню, — завёлся от негодования Пруссия.       Только обиженной физиономии француза ему здесь не хватало. В конце концов, одному оттащить Азамата от бара будет очень трудно.       — Сейчас я сам ничего не понимаю, — Байльшмидт попытался смягчиться, что давалось ему с большим трудом в силу характера.       — Хорошо, верю, верю, — Франциск развалился на диване и поднёс к губам бокал с вином. — Где Азамат и Хоа?       — Ну, про Казахстан ты мог бы и не спрашивать, — усмехнулся Гилберт. — Найдёт себе выпивку и придёт. А вот Вьетнам точно не прилетит. В гробу она «видала встречи этой чёртовой семейки».       Гилберт решил опустить подробности разговора с Хоа, в котором она твёрдо решила, что, как бы немец её ни уговаривал, ноги её не будет на территории США. Больно велико желание придушить малолетнего засранца и отправить в могилу его дорогого брата. Они не имеют права сочинять ложную историю и диктовать миру свои наглые условия только потому, что Россия не дал им однажды в морду для успокоения души. В конце разговора и Хоа, и Гилберт удивили друг друга странными словами:       — Я тут порылся у себя в квартире и нашёл старые письма. Только вот почерка разобрать никак не могу. Нет имени ни отправителя, ни адресата. Поможешь мне разобраться?       — Наира. Нужно найти её, — после минуты напряжённого молчания протараторила Хоа и бросила трубку.       При чём здесь Армения? Как вообще можно было найти её во всей той кавказской заварушке, устроенной боевиками? Чёрт знает, когда её видели в последний раз, но раз Хоа упомянула о ней, значит, Вахтанг ещё не перерезал ей горло. Страшно сейчас на Кавказе без оружия мотаться, поэтому Байльшмидт решил в первую очередь пополнить свой боевой арсенал сразу же, как только он приземлится в Южном Русском Округе. А пока нужно выкинуть эти мысли, иначе если Джонс прицепится со своими тупыми требованиями, Гилберт не сможет сострить так, чтобы Германия не получил за его слова по шее.       Франция и Пруссия упорно молчали, причём первый не говорил ни слова потому, что его могут услышать ненужные уши, а второй ждал момента, когда сможет остаться наедине со своими размышлениями. Джон, некий профессор из Казани, какой-то парень примерно из того же района Центрального Округа, который влез не в своё дело и отличился дракой в популярном ресторане, и девчонка-татарка — хоть бы одно имя, кроме этого Джона, или одна фамилия. Концентрация. Связать всё это в какую-нибудь логичную цепочку. Размышления о бывших русских территориях, о людях, о напряжённости среди народов и их терпимости к американцам. В общем, ничего интересного или подозрительного, за что можно было бы ухватиться. Гилберт выдохнул и провёл рукой по волосам. На планете есть миллионы Джонов, и где искать того, что упоминают в письме, не представлялось возможным. Этот парень может как и в Америке шастать, так и в Русских Округах, или вообще в любой части мира, хоть на Сейшелах. С одной стороны, если Джон — американец, делать ему в России нечего, потому что этой тупеющей нации нет дела до того, что происходит за пределами их родного штата. Уж слишком хорошо Гилберт знает Альфреда Джонса, который привык видеть весь цивилизованный мир не дальше своего континента. С другой стороны, если «Джон» — ненастоящее имя, найти человека, который под ним скрывается, невозможно. К тому же, письма пожелтевшие и пахнут пылью; одному Богу известно, сколько они пролежали в квартире Гилберта. Может быть, эти люди давно мертвы? Тогда откуда такой интерес?       — Привет, Гилберт! — Азамат плюхнулся на диван рядом с немцем и поставил на колено бутылку пива. — Ты мне очень даже вовремя позвонил. Я как раз в петлю лез, а тут ты со своим собранием, — он отхлебнул с горла, а затем приложил бутылку ко лбу, закрыв глаза. — Хорошо, повешусь в другой раз.       — Азамат, — угрюмо произнёс Гилберт. — Кончай пить. Это уже выходит за все рамки.       — Да пошёл ты! — огрызнулся казах, резко выпрямившись. — Без тебя разберусь.       Ссориться с Азаматом не было никакого желания, благо Германия объявил о начале официального собрания стран Европы и Северной Америки. Наконец-то Гилберта оставили в покое, и он мог насладиться уединением за свои столом.       — Итак, тема сегодняшней встречи…       Уже через пятнадцать минут возни с письмами Байльшмидт потерял всякую надежду уловить в них какую-то логику. Конечно, эти бумажки нельзя было назвать письмами — так, всего лишь записки для узкого круга людей, которыми обычно перекидываются дети в школе. Поэтому-то Гилберт ни черта не может разобрать, но определенное мнение о неком Джоне у него сложилось. Это была сильная личность, сумевшая собрать вокруг себя людей разных социальных классов; это был тот, кому все беспрекословно подчиняются, но кому можно было высказать всё в лицо без страха. Значит, вряд ли это какой-то кровавый деспот, держащих подчинённых на коротком поводке. Как же трудно без фамилии разузнать о человеке что-то толковое. Гилберт отбросил ручку в сторону, потянулся, достал телефон и решил написать Хоа.       «Что насчёт Наиры? Ты нашла её?»       «Хоа, ответь»       «Хоа, хватит меня игнорировать»       «Хоа, ты тут?»       «Хоа»       «Хоа»       Гилберт набирал очередное сообщение, когда ему пришёл нервный ответ от взбешенной вьетнамки. Она написала ему какой-то адрес, вежливо попросила отвалить от неё и уберечь её психику от глупых бессмысленных сообщений. Насколько мог судить Пруссия, этот адрес указывал на некое кафе в Ростове, в котором он как-то был, но облик которого вспомнить не мог. Германия так строго посмотрел на старшего брата, что последнему пришлось убрать телефон в карман и прекратить щёлкать ручкой, а заодно перестать раздражать окружающих своим поведением.       Убрав руки под стол, Байльшмидт осторожно вынул из кармана пиджака крест и фотографию. Он долго всматривался в фигуры Наташи и Ивана; чёрт знает сколько времени прошло с тех пор, как была сделана эта фотография. Может, это было в семидесятых? Или в восьмидесятых? Хорошие воспоминания со временем поблекли и растворились во всём том дерьме, что свалилось на этот мир в начале девяностых. Иван, Наташа, Вук, Наира, Батар… Кто следующий слетит с катушек и решит повеситься? Азамат? Он особо не скрывает своих намерений, но когда действительно решит покончить с этой жизнью, то никому об этом не скажет. А пока он просто хочет разозлить Америку, чтобы тот побежал с пеной у рта жаловаться своему правительству на жалкое, ни на что не способное государство, о котором в последнее время никто и не вспоминает. Одна половина мира сидит на диване с попкорном и наблюдает за заварушкой Америки и Китая, а вторая половина страдает от действий последних.       Наплевав на все правила приличия, Гилберт положил голову на стол, сжав в руках фотографию и крест. А его доклад не так уж и важен. В ту же секунду он почувствовал на себе несколько недовольных испепеляющих взглядов. Пруссия нахмурился и закрыл глаза, мысленно послав всех недоброжелателей к чёртовой матери вместе с их тупыми претензиями и не менее тупыми лицемерными фразами. Что не так с этим миром? Неужели всех действительно не волнует то, что эту планету захватывают всеобщая депрессия и застой? Не то чтобы Гилберта сильно волновали жизни других государств, но он не мог отрицать того факта, что они дружным строем шагают в пропасть. Страны приставляют к головам пистолеты, погибают из-за терроризма, исчезают под натиском более сильных держав. Кругом война, подозрение, фальшь, страх и паника. Мировая мясорубка, не иначе.       Устроившись поудобнее, Гилберт подложил под голову руки. Его тянуло в сон. Кто-то громко говорил, кто-то кашлял, кто-то шмыгал носом и шуршал документами. Казалось, среди всего этого балагана невозможно заснуть, но для Гилберта Байльшмидта нет ничего невозможного. В особенности тогда, когда он не имел возможности хорошенько выспаться несколько дней подряд и понежиться в тёплой кровати. Пруссии даже снился неясный непонятный сон, иногда прерываемый каким-нибудь хлопком и гулом реальности.       Зачем ты идёшь туда, Гилберт?       Знакомая бежевая шинель. Знакомый хрипловатый голос.       Мне нужно туда.       Зачем?       Сон прервался, потому что Германия громко и демонстративно кашлянул и спросил:       — Рад, что мы обсудили эту тему. Кто-нибудь хочет что-то добавить?       Гилберт бы и дальше сидел и зевал да чесал затылок, если бы ясный голос Азамата не резанул слух:       — Я хочу! — Казахстан убрал ноги со стола и поднялся. — У меня есть что сказать.       Оставив пустую бутылку на столе, он неровной походкой направился к трибуне, а Гилберт с открытым ртом смотрел на него. В голове немца от удивления всё перемешалось, сердце замерло в предчувствии чего-то дурного. Наломает сейчас Азамат дров, во век не разберёшь.       — Азамат, нет! — крикнул Пруссия, вскочив со своего места.       — Азамат, да! — со зловещей ухмылкой выступил Сербия.       — Да, да, — Казахстан покивал головой. — Не психуй, Гилберт. Моя речь не отнимет так много времени, как речь твоего брата.       Азамат убрал с глаз волосы, поправил микрофон и вцепился пальцами в трибуну. Все напряжённо наблюдали за каждым его движением, и вот он заговорил по-русски ровно и уверенно, не боясь при этом сверлить взглядом Альфреда.       — Итак, — Азамат поставил руку под подбородок, — на заре нового тысячелетия, когда вы грабите и убиваете страны всей своей англосаксонской вшивой шайкой, в память о моём брате и друге, я хочу напомнить вам, что его, вашей поганой милостью, больше нет, и никто больше не будет вытаскивать ваши европейские зады из вашего же дерьма. Ой, так неожиданно, правда? Нагадили вы, а разбирать ваши «труды» и отстраивать всё заново некому. Вот это новость, да? Вообще неожиданность, правда? Вы разбомбили Югославию… Разорили Иран, Ирак, Афганистан, Сирию, взялись за Китай, Корею, Оман. Боже, перечислять устал. А теперь удивляетесь наплыву беженцев? Серьёзно, что ли? А куда им ещё податься, когда вы убили их детей, жён и мужей, разрушили их дома, а их родные страны слишком заняты разборками с вами? Думаю, каждый из наших ближневосточных друзей плюнул бы вам в ваши беленькие чистенькие удивлённые лица за всё хорошее, что вы им дали. Нет больше России, который бы договорился с ними и всё уладил. Нет того, который расхлебал бы всю эту кашу с дерьмом.       — Казахстан, — грозно прорычал Альфред.       Но Азамат продолжал говорить.       — Ты, — он указал пальцем сначала на Артура, — ты, — затем на Альфреда. — И… Ах, точно, Яо сегодня с нами нет. Короче говоря, перегрызите уже друг другу глотки. Надоели всему миру. Я лично ненавижу в этом кабинете всех и каждого и желаю смерти. Ведь вам хватило наглости не только ликовать по случаю смерти России, но и разделить его территории и измываться над русскими и малыми народами. Вы только умеете выкачивать ресурсы и есть. Пожирать и пожирать, потреблять и потреблять, прямо как свиньи. Хвалёная Европа, — Азамат хлопнул в ладоши, улыбаясь, — разучилась строить роскошные замки и музеи, она умеет только разрушать! Вы, дорогие мои, зажрались. И однажды, вы подавитесь.       Он уже сделал шаг в сторону, чтобы уйти, но вдруг остановился и наклонился к микрофону:       — Живым не дамся. Надеюсь, не увидимся. Чао, ублюдки.       Поднялся недовольный гомон, возмущённые и злые взгляды устремились в сторону чахлой фигуры Азамата, спокойно идущего к выходу. Гилберт, схватив документы и перепрыгнув через свой стол, через пару секунд оказался рядом с казахом. Вытолкнув его из зала, Байльшмидт быстро повёл его к лифту.       — Что же ты творишь, Азамат? — сквозь зубы процедил Гилберт. — Он же тебя убьёт.       — А мне, — блаженно выдохнул Казахстан и, подняв голову, закрыл глаза, — уже не страшно.       Гилберт нахмурился, посмотрев на Азамата как на дурака. Казахстан же ощутил его вопросительный взгляд, повернулся к нему и с улыбкой сказал:       — Не страшно умирать. Даже если кто-нибудь проберётся в мой дом и попытается задушить меня во сне после сегодняшней речи, я не буду сопротивляться. Я устал.       — Где-то я это уже слышал, — мрачно проворчал Гилберт.       — Ага. Иван почти так же говорил. По-моему, где-то за три дня до своей смерти.       Больше ни Гилберт, ни Азамат не сказали ни слова. А в памяти Байльшмидта, как назло его нервам, всплыла картина последней встречи всех Союзных республик. Он сидит на подоконнике и наблюдает за происходящим. Иван возится с сёстрами, говорит, что никогда не бросит и всегда так же будет помогать, потому что они остаются семьёй. Прибалты кривят свои уродливые лица в какие-то гордые гримасы, всем свои видом показывая, что хотят уйти. Но не уходят и держатся в сторонке. Грузия топчется около двери, оглядывается на Россию и снова смотрит под ноги. Наира и Азамат стоят рядом с Иваном и ждут своей очереди, чтобы сказать ему что-то важное. Остальные тоже решают какие-то свои дела, выбрасывают ненужные бумажки, подписывают новые документы. Прощаются. Жмут России руку, говорят хорошие слова. А Иван улыбается, так и должно быть. Гилберт медленно спускается с подоконника, не сводя глаз с побледневшего Ториса. Действительно, вид у немца был такой, словно он собирался дать Торису в глаз, не меньше. Вот Пруссия подошёл к Прибалтам, положил руки на плечи Эстонии и Литвы. Произнёс тихим низким голосом:       — Вы тут одолжение нам не делайте. Пошли вон отсюда.       Они уходят. Только Торис оглядывается, смотря на Гилберта затравленными злыми глазами. Грузия воспринял это как старт и тоже ушёл. Затем уходят Азербайджан, Киргизия и остальные до тех пор, пока в комнате не остаются только Россия, Беларусь, Армения, Казахстан и экс-Пруссия.       — Россия, — несмело спрашивает Наира. — Что теперь будет?       А он смеётся и гладит сестру по голове, пожимает плечами. Как же… Как же там выглядело его лицо? Гилберт напрягся. Брагинский что-то отвечает, доставая пачку сигарет.       «Даже если сегодня я умру и меня разорвёт на части, я не буду бороться. Не тогда, когда мне нечего защищать. Я устал»       — Гилберт, что с тобой? — Азамат положил руку на его плечо. — Ты как-то резко побледнел.       Байльшмидт очнулся будто от наваждения. Он рассеянно посмотрел под ноги, и вот уже перед ним раскрылись дверцы серого лифта. Рад бы он поехать вниз только с Азаматом, но каким-то образом в кабину залетела запыхавшаяся Ольга. Удивлению обоих мужчин не было предела — так долго Ольга не удостаивала их даже взглядом. Но она, словно не было двадцати лет игнорирования их звонков и писем, откинула светлые волосы плавным жестом и лучезарно им улыбнулась. Она выглядела так эффектно в модном красном платье и кремовом пальто, что Гилберт и Азамат почувствовали себя бродягами с помойки общества.       — Здравствуй, Азамат! — она крепко поцеловала его в щёку, затем то же самое проделала с Гилбертом, задушив его в объятьях. — Гил.       На первом этаже Азамат зашагал быстрее Ольги и Байльшмидта. Он честно готов был сказать ей, что её компания ему неприятна, но узнать, чего она хотела, было важнее. Поэтому шёл он на достаточном расстоянии от них, чтобы хорошо слышать их разговор.       — Гилберт, — осторожно подбирая в голове слова, говорила Ольга тихим голосом и держала его за локоть, — если я попрошу тебя кое о чём, ты сделаешь это?       Гилберт пропустил Ольгу вперёд, и они вышли на улицу, навстречу утренней свежести. Азамат также шёл чуть впереди.       — Смотря что нужно, — резко отрезал Гилберт.       Но Ольга улыбнулась, и немец в ту же секунду смягчился по отношению к ней.       — Говорят, — загадочно протянула Ольга, — в Русских Округах готовится бунт. Революция. Спустя столько лет, представляешь? Проснулись, — она усмехнулась.       Гилберт не мог понять её поведения. Она смеётся над тем, что русские хотят устроить бунт? Что? Разве она не должна быть рада? Тогда её брат возродится. Не так ли? Почему она усмехается?       — Можешь выведать, чем они там заняты? А я пока могу присмотреть за Азаматом, если ты боишься оставить его одного…       Ольга как-то кровожадно посмотрела на Азамата.       — Нет! — выплюнул Гилберт, не успев подумать над ответом.       Да что ж ты уши-то развесил, Гилберт?! Ты думаешь, что по прошествии стольких лет она вдруг вспомнила о брате просто так? Да она же на его могиле один раз в своей жизни была! Всё, что она делает, в угоду интересам Альфреда.       Он ещё несколько мгновений смотрел на скромно улыбающуюся Ольгу удивлённо, но вдруг его лицо потемнело от гнева. Он вырвал свою руку из её пальцев, медленно подошёл к Азамату и, вытянув левую руку перед его грудью, плавно и настойчиво отодвинул того назад. Никогда Байльшмидту так не хотелось ударить женщину. Гилберт, держа Азамата за рукав, пристально смотрел в глаза Ольги, в которых не было ничего кроме напускного удивления, оправдавшимся ожиданием и… злорадством. Это не добрая искренняя Ольга, которую он знал когда-то давно. Это абсолютно другое государство, созданное по образу и подобию Англии.       — Бессовестная, какой же мразью ты стала, — шипел немец севшим от ярости голосом, едва сдерживая крик. — Что бы сказал твой брат, увидев тебя такой? Его старшая сестра стала шлюхой его убийц. А теперь она ещё и начала делать за них всю грязную работу.       Лицо Ольги скривилось. Она поджала губы и между её бровями появились глубокие морщины. В глазах появились злость и недовольство из-за слов Гилберта. Она замахнулась, планируя отвесить ему тяжёлую оплеуху, но Пруссия был сильнее и быстрее. Он не только схватил её за запястье, но и завёл её руку за спину. Ольга захлёбывалась в ругательствах, пытаясь вырваться, однако каждое движение отдавалось болью в зажатой руке.       — Я не тупой, О-леч-ка, — Гилберту стало противно от того, каким слащавым голосом он произнёс её имя. — Зря ты думаешь, — шептал он ей на ухо, — будто я отправлюсь за сотню километров неведомо куда, а ты в это время задушишь Азамата своим красивым шёлковым платком.       — Но моего брата нет! Нет! — завизжала она. — Ты, тупой ублюдок, если бы не просидел в своей конуре двадцать лет, знал бы, что происходит! Гилберт, ты кретин, который не понимает, что творится в мире!       — Оу, — ухмыльнулся Пруссия, его алые глаза опасно сверкнули. — Я как раз-таки понимаю, хотя «просидел в своей конуре двадцать лет». Война. Хаос. Ложь. Смерть. Вот так просто можно охарактеризовать последние лет пять. А ты что делала эти двадцать лет? Одевалась как шлюха да по рукам ходила? Я тебе больше скажу, — он говорил едва слышно. — Если русские действительно поднимут мятеж, я помогу им всем, чем смогу, и сделаю всё, чтобы каким-то неведомым образом твой брат вернулся и всыпал тебе так, чтобы стыдно за всё содеянное стало.       Он отпустил Ольгу, и она едва не поцарапала его, словно бешеная кошка.       — Ну, а теперь беги с докладом к Альфреду, — Гилберт искривил губы в подобие улыбки. — Передай ему то, что я сказал.       Ольга гордо зашагала в неизвестном направлении.       За весь день Гилберт и Азамат сменили два самолёта до того, как приземлились в Ростове. Тихом полуразрушенном Ростове, где народ начинает коситься на тех, кто говорит не по-русски или с малым акцентом. Поэтому они старались говорить медленно, попутно вспоминая острые и меткие фразочки русского языка. Всеобщая атмосфера была слишком тихой и слишком спокойной для русских. И всё же напряжение в воздухе витало более сильное, чем в Калининграде. Даже девушки и дети злобно смотрели на американских военных и тех, кто говорит по-английски. Если Америка своей жестокостью хотел взрастить в них ненависть, у него это прекрасно получилось, и однажды он узнает ярость закованного в цепи самого свободолюбивого народа на земле.       Мимо Гилберта прошла двенадцатилетняя светловолосая девочка. И взгляд её… был ужасен.       С горем пополам Гилберт дозвонился до Хоа (с седьмой попытки). Она сказала, что встреча в баре накрылась медным тазом, поскольку Наире стало плохо, и сейчас они в больнице. Такси обошлось Гилберту в кругленькую сумму, однако суровое лицо водителя дало ему понять, что никаких скидок и поблажек не будет. Времена больно тяжёлые да неспокойные.       Хоа встретила мужчин у стойки администрации. Замученная и уставшая, она вяло поприветствовала их, натянула шарф на нос и предупредила, что вести себя тут нужно очень тихо. От стен пустых бесцветных коридоров отскакивал каждый шорох одежды, каждый звон ключей. Состояние больницы было хуже, чем просто плачевным. Сюда приходят не лечиться, а умирать.       Первыми в палату вошли Гилберт и Азамат, за ними юркнула Хоа, мельком оглянувшись и закрыв дверь на замок. В четырёх обшарпанных стенах не было ничего, кроме грязной советской койки и заплесневелого окна. Гилберт провёл ногой по рассыпавшейся штукатурке, сунул руки в карманы пальто и наконец осмелился посмотреть на Наиру. Она была похожа на труп, и только дрожащие пальцы говорили о присутствии в ней жизни. Её некогда густые мягкие волосы теперь были похожи на солому, красивый загорелый цвет кожи сменил грязно-жёлтый. Она была маленькой и истощённой, больше похожей на выброшенную куклу. И всё-таки, увидев Гилберта, она нашла в себе силы на улыбку.       — Я, наверное, выгляжу ещё хуже Наташи, да? — попыталась пошутить она, но тут же поморщилась и положила руку на грудь. — Больно дышать, погоди, Гилберт.       Она медленно вдохнула и выдохнула, пока Байльшмидт медленно приблизился к её кровати и встал рядом на одно колено. Вблизи она казалась ещё более болезненной.       — Гилберт, — ей едва хватило сил, чтобы сжать ворот его пальто в пальцах, — поверь мне. Только поверь мне, — она притянула его к себе и сказала горячим шёпотом:       — Поклянись мне.       Гилберт чувствовал лихорадочный жар её тела.       — Клянусь, — буркнул он.       Наира глубоко вдохнула.       — Он жив, Гил, жив.