Шаг. Рывок. Удар.

      Гилберт пытался устроиться в мягком кресле поудобнее, немного поёрзав и закинув ноги на рядом стоящий кофейный столик. Он будто ученик примерно сложил руки на лежащих на его животе бумагах и в очередной раз окинул пренебрежительным взглядом своих жертв, коими являлись Торис и Феликс, оба привязанные к стульям скотчем и изрядно потрёпанные несмотря на то, что Гилберту хватило по одному мощному удару на каждого. Байльшмидт усмехнулся: когда-то давно эти двое может и могли запугать пол-Европы, со смехом пригвоздить Пруссию к стене мечами, хорошенько отделать Россию, но сейчас этот дуэт составлял жалкое зрелище, как впрочем и последние несколько десятков лет.       Поэтому смеяться сегодня будет только Гилберт.       Гилберт не думал, что эти двое начнут действовать так быстро; их разговор в книжном магазине он подслушал чисто случайно, находясь по другую сторону полки с книгами на китайском языке. Он искал одну редкую книгу около получаса, стоя на коленях перед самой нижней полкой и кропотливо перебирая каждый корешок, когда в магазин буквально вломились Торис и Феликс. Их голоса Гилберт услышал ещё на пороге и, накинув капюшон своей серой толстовки, хотел было свалить из магазина по-тихому во избежание лишней не самой приятной встречи. Однако, когда в их разговоре проскользнуло имя Азамата, Байльшмидт замер, положив руки на книги, и вслушался в их слова.       Говорил много и содержательно, чему Гилберт невероятно удивился, Торис. Он хотел разыграть драму: дождаться, пока Азамат будет шататься где-нибудь один, оглушить его, затащить в какой-нибудь заброшенный дом и убить его медленно в качестве расплаты за унизительные годы жизни в доме Советского Союза, высказав перед этим всё, что Торис думает о нём. Гилберт, уронив голову в ладони, задумался о том, с каким непроходимым дебилом он жил под одной крышей. Азамат ему и слова плохого не сказал. На фоне жарких угроз и жалоб Ториса предложение Феликса разобраться с ним тихо и быстро, выпустив одну и самую надёжную пулю в лоб, казалось даже разумным. И, возможно, поляк склонил бы литовца на свою сторону, возможно страны когда-нибудь нашли бы холодный разлагающийся труп Азамата, возможно то да это... Тем не менее, Гилберт их слышал и прекрасно знал, что сделает с этими двумя ещё до того, как те покинули магазин.       Видно сама судьба не хотела, чтобы они навредили Азамату.       Следить за ними было просто, так как потеряться в хаотичной пёстрой толпе народа на улицах Парижа не составило труда, найти увесистую железную палку по пути — ещё проще. Поразительное равнодушие: никого не волновало кто и что подобрал возле мусорного бака и положил в рюкзак. И хотя Гилберт держался на приличном от них расстоянии, ему показалось, что даже если бы он дышал им в затылки, они ничего не заметили бы: так увлечённо Торис и Феликс разговаривали, размахивая руками и поочерёдно закатывая глаза в попытке донести до собеседника суть какой бы то ни было проблемы.       Гостиницей, в которой они остановились, оказалось неприметное пятиэтажное здание приятного кремового цвета с аккуратными клумбами красных роз под окнами первого этажа. Находилось оно на менее оживлённой улице, заполненной всякого рода магазинами, булочными, кафе и подобными ей маленькими отелями, которые в глобальном поиске найти трудновато. Пруссии пришлось устраивать точки наблюдений из-за поворотов, и он даже почувствовал себя героем тупых американских боевиков. Этот день был потрачен впустую, поэтому нужно было поскорее припугнуть этих двоих и свалить как можно дальше: у него были дела куда важнее, нежели выбивать признания и клятвы из тех, кто расколется после двух сломанных пальцев на руках. В конце концов, Франциск может позвонить в любой момент.       Пока Гилберту оформляли номер на одну ночь, он хотел было проследить за тем, какая цифра загорелась на панели над дверьми лифта, но не стал утруждаться и просто бессовестно заглянул в журнал учёта посетителей. Остановились Торис и Феликс на четвёртом этаже, и как только он получил ключ от своего номера на третьем этаже, тут же помчался вверх по лестнице, изредка переходя на шаг. Оставив в номере рюкзак и верхнюю одежду, Гилберт прихватил балку и три мотка скотча и направился к номеру Феликса и Ториса, приметив для себя, что камер нигде нет (руководство гостиницы видимо рассчитывало на добросовестность своих постояльцев). План у него был один: любой ценой заставить этих двоих обходить Азамата за чёртов километр.       Гилберт терпеливо постучал в дверь.       — Кто там? — Услышал он нервный голос Литвы.       — Ужин, — ответил Гилберт непривычно высоким голосом.       Послышались шаги и ругательства. Открывая дверь, Торис активно возмущался:       — Какой к чёрту ужин...       Гилберт никому ещё не давал в нос так сильно, с таким невообразимым удовольствием от того, что пресловутая справедливость вот-вот восторжествует. Торис отлетел в сторону, а немец, сделав один крупный и быстрый шаг вперёд, со всего маха двинул палкой по лицу Феликса, сидевшего в кресле у окна. Поляк отрубился сразу же и рухнул на пол без чувств, но литовец, насколько мог судить обернувшийся Гилберт, не хотел оставить бесполезную попытку к бегству и полз к двери. Немец демонстративно закатил глаза и недовольно цыкнул, не понимая, к чему пытаться улизнуть, зная, что провал неминуем и противник обладает превосходством; затем он подпрыгнул к Торису, мощно приложил его дверью, и тот перестал сопротивляться. Гилберт с протяжным вздохом, мол, почему литовцу сразу нельзя было упасть навзничь без сознания, затащил того в комнату и запер дверь на замок.       Пруссия по-быстрому обчистил их карманы и места, в которых, по его предположению, могло быть оружие: у Польши обнаружился дешёвый американский пистолет, два складных ножа, а у Литвы — два пистолета и невероятно острый чёрный нож, понравившийся Гилберту. У каждого, ко всему прочему, нашлось по лезвию в подошвах. Гилберт ухмыльнулся: это Брагинский придумал на те экстренные случаи, когда тебя сначала оглушают, а потом привязывают к стулу или увозят куда-то, как нечестно пользоваться этим и в то же время поливать его имя помоями.       Гилберт считал этот трюк полезным: никогда не знаешь, когда на горизонте возникнет безумец, посчитавший себя сильнее персонификаций стран, Людвиг — нет. Пруссия нахмурился: в память вдруг хлынули скандалы с младшим братом по этому поводу.       Гилберт усадил их на стулья и крепко замотал скотчем. Затем он поставил напротив них кресло и устроился в нём поудобнее, сложив руки на животе. Гилберт запрокинул голову назад, в очередной раз подумав о том, какая эта заноза в заднице - взять с этих двоих самое честное слово, что к Азамату они не подойдут даже под дулом пистолета. Может, они предпочтут не мучиться и согласятся со всеми условиями сразу, а может выпятят грудь и будут орать о том, что они найдут управу на Гилберта, что он в этом веке никто и ничто, а они — важные государства, необходимые составные части международных отношений, стратегические и торговые партнёры, и прочая ахинея, которая хоть сколько-нибудь подтвердила их значимость и обширные связи. Однако Пруссия собирался совершенно чётко дать им понять, что Азамата он им так просто не отдаст, и если потребуется отрезать им руки, то так тому и быть.       Азамат — хороший друг и преданный боевой товарищ, а друзей у Гилберта можно было посчитать по пальцам одной руки, поэтому он пойдёт буквально на всё, чтобы Азамат был жив.       Гилберт достал из карманов джинс несколько сложенных листков, некоторые письма из его квартиры в Калининграде, и тяжело вздохнул. Он так много лет жил в тишине и покое, что разучился читать между строк, перестал быть внимательным и вообще убил в себе жажду узнать то, чего другие не знают. Как давно он интересовался подпольными организациями и их действиями? Как давно он вламывался туда, куда не следует? Да и вообще шевелил мозгами по-крупному? Много лет прошло, да. Поэтому он чувствовал себя последним дураком, которого при желании мог бы обвести вокруг пальца такой же дурак.       Но сейчас наступило как раз то время, когда он мог прекратить ругать самого себя и подумать о многих вещах в абсолютной тишине.       Гилберт соединял слова, мысленно проводя линию от одного угла к противоположному, затем двигался вверх и снова в противоположный угол, снова вверх. Это крохотное подобие шифра было известно ему, Ивану Брагинскому и его младшей сестре, а также узкому кругу проверенных временем лиц, который разбежался по всему миру после краха советской системы. Пруссия рассмеялся чуть безумно, провёл рукой по лицу и уже в который раз перечитывал одни и те же послания. Революция — это, конечно, священное право народов на пути к установлению демократии и всё такое, но неужели эти люди, кем бы они не являлись, задумавшие совершить переворот ещё десять лет назад, были настолько узколобы и недальновидны, что не смогли вовремя вычислить предателя, который сдал их со всеми прилегающими планами? Или, на крайний случай, придумать запасной план? Как можно быть такими тупыми? Байльшмидт нахмурился и зло фыркнул, потому что сам недалеко ушёл, затерявшись в долгих красочных описаниях природы и людей. Сколько недель ушло на то, чтобы сложить дважды два в уме, а, Гилберт?       Всё равно эти горе-революционеры, подпольщики, бунтовщики, или как они там сами себя именуют — идиоты. Мир и без того на грани. Гилберт вообще находил людей скучными, излишне драматичными, недалёкими и глупыми созданиями, что они неоднократно оправдывали войнами, террором, постоянной делёжкой территорий и власти, жестокостью и всевозможными общественными стереотипами. Ничего, кроме искренней жалости и тошнотворного сочувствия они не вызывали. Возможно, Гилберт излишне строг в своих суждениях, и он, безусловно, не мог отрицать того факта, что раньше он с живым интересом, граничащим с почти детским восторгом, и жадностью стремился к людям, движимый желанием узнать причины их благородства, невероятного мужества, силы воли... Но когда это было? Пруссии удобнее притвориться, что он этого не помнит, закрыться за спиной своего холодного скептицизма, хотя мог с точностью назвать всех людей, которых он считал достойными. Да и как-то неожиданно люди ограниченные и унылые перевесили чашу весов.       Нужно выдохнуть и успокоиться, подумал Гилберт, напомнив себе, что когда он думал так в последний раз, Иван Брагинский, помнится, сломал ему с десяток костей и весной с показушной непринуждённостью закурил у стен Рейхстага. Однако в том же десятилетии, по самому скромному мнению Пруссии, много людей недостойны были даже существовать. Его взгляды были жёстче. А в двадцать первом веке он мягок, как никогда прежде.       Ещё он заметил, что письма писали два разных человека; Гилберт поначалу даже не обращал внимания, что почерки этих людей похожи. Пруссия тяжело вздохнул: тут либо он сошёл с ума, либо одно имя делится на двоих, либо он выдумывает то, чего нет. Его в самом деле порой терзало чувство, что он спит и не может проснуться; тогда он неволей вспоминал сухую Наташу в её постели и затхлый запах медикаментов, и самый омерзительный страх охватывал холодной рукой его шею; но затем прикусывал нижнюю губу и, почувствовав вкус крови во рту и боль, убеждался, что он не спит.       Он в очередной раз принялся перечитывать слова, которые уже знал наизусть. Он искал подвоха, доказательство для самого себя, что он свихнулся в своём одиночестве, но суть не менялась. Гилберт Байльшмидт не боялся с головой нырнуть в неприятности или в неизвестность.       "Поклянись мне"       Шёпот Наиры в голове Гилберта будто отрезвил его сонное, размякшее сознание. А если...       "Ты представь себе, Брагинский, мне было страшно, что я в самом деле найду тебя, умереть со смеху можно, да?"       Кто из них сошёл с ума — это ещё очень интересный вопрос.       Зашуршав бумагами, он убрал их обратно в карман и задумчиво посмотрел на своих пленников. Пара шагов, разделявшая его с Феликсом, были преодолены быстро, и вот он присел напротив поляка, приложив ладонь к подбородку.       — Это бесполезно, — спокойно сказал Гилберт. — Ничего дельного ты сейчас не придумаешь. Кого только за дурака держать пытаешься — не пойму.       Отлепив скотч от губ Феликса, попутно решив проделать это и с пока бесчувственным Торисом, Пруссия вернулся в кресло и расположился в нём по-королевски, поставив под подбородок руку и положив ногу на ногу. Хорошо, что первым очнулся Польша: он не будет орать и звать на помощь (будто кому-то есть до них с Торисом дело), а только попытается испепелить злым взглядом.       Однако Феликс смотрел на него несколько минут с печальным измученным выражением лица, тяжело вздохнул и опустил голову, чем удивил Гилберта, который вроде как был готов к любой реакции, и даже привёл в замешательство.       — Что ты здесь делаешь? Как ты нас нашёл? — Хриплым голосом спросил Феликс.       — Сам Господь меня сюда привёл, ни за что не поверишь, но так и есть, — монотонно процедил Гилберт.       Пару минут они молча смотрели друг на друга.       — Ну, и? Чего ты хочешь?       — Прекрасно, — Гилберт выпрямился и придвинулся чуть ближе. — Тогда я скажу это только один раз. Не подходите к Азамату, забудьте о нём. Это моё первое и последнее предупреждение. Если в моей голове только появится мысль о том, что вы додумались как-то навредить ему... А тем более убить... Ты знаешь, что будет.       Вид у Польши был мрачным и удручённым. Но у него не было выбора и он решил быть честным с самим собой: как бы это не звучало, в глубине души он боится Гилберта больше, чем гнева Альфреда. Гилберт может выйти из тени, перерезать ему шею, не моргнув и глазом, а Альфред позлится, покричит, а потом и сам будет думать, что делать с Азаматом.       — Что ты делаешь? Что ты делаешь?! — Захрипел Торис, даже не успевший толком прийти в себя. — Он же никто, что он нам сделает?!       — Эх, Торис, — с искренней усталостью вздохнул Гилберт и плавно поднялся из кресла. — Торис, Торис, — заговорив по-русски, он зашёл за спину Литвы и положил одну руку ему на плечо, заставив его вздрогнуть. — Лупить тебя надо было... Нещадно. Я говорил, говорил ему, что стегать тебя надо было с самого начала. Авось и прибавилось бы ума. Больно болтливый ты, — Гилберт бросил свой серебряный крест на пол между Польшей и Литвой, — и неблагодарный.       На крест оба посмотрели как заворожённые. Их прошиб холодный пот, в их головах пронеслось тысяча вариантов того, что Пруссия мог бы сделать с ними, а страх обвил их тела своими ледяными руками. Торис думал, что Гилберт забавляется, упиваясь своим превосходством, но Феликс, который осторожно взглянул на немца, не увидел на его лице ни капли веселья, только каменную выдержку. Его спокойный взгляд говорил о том, что это вынужденная мера.       Гилберт приложил ладонь ко рту Ториса, молниеносно выхватил складной нож и воткнул в его руку. Приглушённый крик литовца заставил Феликса потупить взгляд и зажмуриться. Вдруг в кармане брюк Гилберта зазвонил телефон. Сохранив абсолютную невозмутимость, он ответил.       Это был Франциск, который оповестил Байльшмидта о том, что выполнил его просьбу и нашёл нужного человека и что все необходимые данные может оправить прямо сейчас. Пруссия попросил выслать данные и вежливо его поблагодарил, не отрывая взгляда от застывшего лица Феликса.       — Феликс, — вернув телефон обратно в карман, Гилберт вышел вперёд, — время, — затем он брезгливо посмотрел на ладонь, покрытую слюной Ториса и тихо выругался, — блять.       — Я согласен, — негромко отозвался Польша. — Обещаю, мы... Ничего не сделаем.       — Феликс, нет...       — Заткнись, — резко прервал Литву Польша. — Просто заткнись. Мы не в том положении, чтобы возникать, разве ты не видишь?       Гилберт слегка приподнял брови и улыбнулся. А он такой спектакль хотел разыграть: и с драмой, и с пытками, и издевательствами. В общем, Гилберт готов был пойти на всё, чтобы добиться своего. И добился бы. Торис что-то закричал, обращаясь к своему другу. Но, наклонив слегка голову в сторону и замерев на пару секунд, Байльшмидту подумалось о том, что он излишне жесток. Одна его часть говорила, что везде и во всём видеть только плохое - глупо, а вторая, что быть излишне наивным в ожидании чего-то действительно хорошего - и вовсе неразумно. Не было в его понятии "золотой середины". Он впился ледяным взглядом в затылок Литве, который тут же замолчал, почувствовав это. Да и так, впрочем, сойдёт.       — Извиняюсь, — ровным голосом произнёс немец. — Я думал, — Гилберт начал аккуратно разрезать скотч на Феликсе, — ты тупой. Но нет, умный, как оказалось.       Поляк поднялся со стула на дрожащих ногах, ничего, как понял Гилберт, толком не соображая, поэтому даже придержал его за руку, не позволив упасть. Ладони у Феликса были холодными и потными, он едва смог поднять глаза на немца в надежде увидеть в его лице хоть какое-то объяснение его поступков. Но не увидел ровным счётом ничего; только слепое безразличие.       — Этого, — Байльшмидт кивнул на Ториса, — сам развяжешь. А то он бешеный у тебя какой-то. Того и гляди, — он обнажил свою дикую улыбку, словно оскал, смотря на литовца, — в горло мне вцепится.       Гилберт рывком высвободил свои руки из рук Феликса. Он уже было направился к выходу, однако, остановился и замер неподвижно. Для Польши, который следил за ним взглядом, в нескольких секундах его молчания уместилось несколько лет.       — Надеюсь, ты понимаешь, — медленно начал Гилберт, — что не нужно ничего планировать ни тогда, когда я переступлю порог этой комнаты, ни тогда, когда я уйду с этой улицы, и ни тогда, когда я буду за тысячу километров от тебя. Потому что я узнаю, а затем задушу тебя во сне.       — Да понял, — чуть осмелев, огрызнулся поляк. — Я не дурак.       — Ты что думаешь, — подал голос Торис, — что ты такой охрененно, блять, умный?!       — Нет, — отмахнулся Гилберт. — Но всё ещё умнее тебя.       Снова два небольших шага на выход, и снова он вдруг резко тормознул у самой двери и бросил взгляд на кровать. Хищно усмехнувшись, он обернулся к Польше:       — Одна кровать на двоих? Миленько.       Когда он оказался в своём номере, он уже и думать забыл о Торисе и Феликсе. Теперь, согласно данным Франции, дорога его лежала на другой конец Парижа, и Гилберт не находил ни одной причины задерживаться в гостинице ещё хоть на час. С Польшей всё прошло гладко, поэтому Пруссия был абсолютно уверен в том, что Азамат будет в безопасности хотя бы на какое-то время, пока Альфред обо всём не узнает. Хотя...       "Утопись в Байкале, мать твою"       Гилберт слышал, что Джонса принудительно отправили в какой-то посёлок неподалёку от озера воевать, так как Китай снова продвинулся на несколько километров севернее установленной в ходе американо-китайских переговоров границы. Вполне ожидаемо, что того жалкого клочка земли между Читой и Малетой, отданного Китаю, будет слишком мало. Снова утюжат друг друга танками и истребителями, а страдают гражданские... Впрочем, плевать Гилберту было на их отношения, глубоко плевать. Он не желал углубляться в эту заварушку, выяснять подробности, да и знал о ней лишь по новостям в Сети и слухам.       "Нельзя судить страны по тому, что делает их правительство, — заговорил голос Ивана Брагинского в воображении Гилберта. — Мы всего лишь делаем то, что нам скажут"       "Ой, да пошёл ты, — цыкнул мысленно Пруссия. — Не видишь, что эта мразь с Азаматом сделать хочет?"       Брагинский замолчал. Гилберт тоже.       Собрав свои вещи, Байльшмидт вызвал такси, назвал нужный адрес и приготовился к долгой скучной поездке. Знал бы он, какой скандал приготовит ему Франция через пару недель, притаившийся сейчас за углом, очевидно, внимательнее смотрел бы по сторонам, прежде чем запрыгнуть в машину.       Через несколько часов автомобиль остановится перед небольшим светлым домом на тихой усыпанной цветами улице. Гилберт, ни секунды не раздумывая, поднимется по лестнице, миновав кусты пионов, и нетерпеливо нажмёт на кнопку звонка.       Дверь ему откроет его давний знакомый.