Шаг. Рывок. Удар.

      Наталья всё время находилась в каком-то густом молочном тумане, сквозь который нельзя было что-либо разглядеть или услышать. Ей снилось, будто она сидит на мягкой траве, прислонившись спиной к молодому дубу, и ощущает странную безмятежность, отягощённую только искренним непониманием своего положения. Ей не было известно, сколько времени прошло — да и идёт ли оно вообще? — или почему двигаться ей совсем не хочется, а в руках иногда появляется необычное ощущение, будто их гладил приятный летний ветерок. Но ветра в этом месте, где бы оно ни находилось, не было: туман не колыхался и даже не рассеивался. Наташа не видела даже своих пальцев, когда по неизвестной ей самой причине она вытягивала руку вперёд и смотрела на свою ладонь. Здесь было так спокойно и умиротворённо; здесь не было ругани, печали, тоски и потерь, коих Наталья в своей жизни хлебнула слишком много.       Должно быть, она ждала здесь своего брата, но он не приходил.       Наташа не понимала, почему она сидит в таком месте, почему её ноги не отекают, а спина не начинает болеть, почему этот мир так неподвижен и вроде бы даже мрачен. Но это не было днём, не было и ночью: это был всепоглощающий туман, и больше ничего. Калинов мост? Ирий? Рай? Ад? Ничего из этого не подходило под ощущения Беларуси, которая словно сидела на глубине озера, хотя воды вокруг не было. Это был странный меланхоличный мир, где её мысли то собирались вместе, вызывая только боль и печаль, то бросались во все стороны подобно косяку рыб. Должно быть, так себя чувствовали наркоманы, но она не могла выловить из своей памяти значение этого слова, сколько бы ни была уверена в том, что оно ей знакомо.       Иногда до неё из ниоткуда доносились обрывки фраз, значение которых она не очень хорошо понимала.       — Лежишь тут и горя не знаешь.       Наталья попыталась нахмурить брови. Этот приглушённый голос она где-то точно слышала, очень давно, и его обладатель вроде бы ей даже знаком. Перед ней даже замаячило его лицо с горящими изумрудными глазами, но ухватиться за этот расплывчатый образ было трудно так же, как просунуть нитку в невероятно маленькое ушко иголки. И хотя одни воспоминания и люди, которых она встречала в жизни, были далеки и расплывчаты, другие она, однажды увидев их на поверхности своей памяти, не желала от себя отпускать. Это были её старшие брат и сестра, и мимолётные видения о них она крепко прижимала к своему сердцу и разгоняла ими своё глубокое одиночество.       Ольга иногда её навещала. Сколько раз в месяц или год это происходило, Наташа точно не могла сказать: для неё время текло бурным потоком, сестра вроде бы только что оставила её палату, вытирая слёзы и шепча слова раскаяния, но вот снова заходила и бросалась к её сухой безжизненной руке.       — Прости, прости, Наташа, — запиналась Ольга, глотая всхлипы. — Это я виновата. Это всё из-за меня.       Не то чтобы Наталья могла понять, что Ольга имела в виду.       Память о брате была более болезненной, чем о сестре. Ольга в её воспоминаниях всегда улыбалась и смеялась, однако иногда её лицо омрачалось каким-то скорбным и серьёзным выражением, которое совершенно ей не подходило. Наташа не хотела вытаскивать из омута своей памяти вереницу из горя и несчастий, но если это было единственным способом, чтобы помнить об Иване, она готова была принять его. Ощущения, будто сама Костлявая обнимала её голые плечи, вызывали дрожь и убийственную апатию. Вслед за крайне удручённым и измученным лицом Ольги всегда тянулись воспоминания об Иване Брагинском, её самом любимом старшем брате: о том, кого ни она сама, ни Ольга не смогли уберечь.       Она шла к дому брата на ватных негнущихся ногах, видела его тело на пороге собственного дома и его последнюю счастливую улыбку, словно жизнь была для него трагедией, а смерть принесла избавление. Слышала завывающую пургу в лесу, свой крик, понимая, что вместе с ней над её горем скорбит и Генерал Мороз, пусть даже его крик нечеловеческий, и снег, что стал тогда выражением его эмоций, был сравним с иглами, которыми он готов был в бездумном гневе и неутихающей печали вонзить в каждого прохожего. Наталья рыдала, присев рядом с братом и обнимая его голову, и выла от осознания того, что в доме посреди леса нет ни единой души способной ей помочь. Но когда она уже сорвала голос и готова была замёрзнуть насмерть под покровом снега, кто-то оттащил её от тела Ивана, и кто-то — их было несколько — погрузил его в машину и увёз в город. Саму Наталью усадили в другую машину и повезли в противоположном направлении, в деревушку неподалёку.       В последний раз она видела своего брата перед тем, как его скрыла навеки крышка гроба. Похоронами занимались те же люди, что и забрали тело её брата: они выглядели уставшими и измученными, с огромными фиолетовыми мешками под глазами, и они же совершенно бессовестно зевали, пока с Иваном Брагинским мысленно прощались те, кто вообще проявил смелость прийти на его похороны. Стран Наталья не замечала, пытаясь запомнить каждый миллиметр лица брата и отмечая то, как изуродовала его мучительная смерть. Не было красивого расслабленного лица с невероятно светлым оттенком кожи, не было знакомой лёгкой полуулыбки и незаметных длинных шрамов на лбу и подбородке — всё, что было в нём так естественно и узнаваемо, было спрятано под слоями косметики. Она покрывала даже шею Ивана, избавляя того от кольца кривых и неровных шрамов.       Прыгнуть за ним Наталья хотела и не хотела одинаково сильно. С одной стороны ничего ценного в мире больше не осталось, и потому её жизнь утратила ценность, с другой в её локоть так сильно вцепилась Ольга, что можно было предположить, будто она хотела выдавить из её руки все вены и сосуды.       Потом Артур сказал ей, что Иван, должно быть, выпил сильнейший яд. И Наталья находила странным тот факт, что такого рода информацию сообщил ей именно он. Однако в то время её мозг отказывался принимать информацию.       Сидя дома в полном одиночестве, Наталья, должно быть, повредилась умом: целыми днями она лежала в постели, вставая только за парой глотков воды, и смотрела в бежевые стены своей комнаты. Ольга в силу своих новых обязательств перед правительством и миром не могла присматривать за ней, поскольку ей необходимо было разбираться с делами рухнувшего Советского Союза, а Гилберт просто-напросто выкинул в урну все те года, что он провёл в её семье, и даже не звонил ей. Это было самым настоящим предательством, и капризный ребёнок, живущий в душе Натальи, не мог простить ни родную сестру, ни того, в кого она имела неосторожность влюбиться.       Ни семьи, ни любви, ни понимания — все эти ужасные обстоятельства разом навалились на неё, едва ли не прижав к полу своей невыносимой тяжестью. И пока зиму не сменила цветущая и слишком яркая для Натальи весна, она резанула свои запястья в надежде, что после смерти встретит единственного, кого она искренне любила всю свою жизнь и кто любил её в ответ — своего брата.       Но что-то пошло не так, и Наталья оказалась заперта в туманной темнице своего сознания.       — Никаких изменений.       Возможно, Наталья провела под этим дубом вечность, возможно — пару минут. Но вдруг всё поменялось и словно ожило: она ощутила на своих руках прохладу, однако окружающая температура точно не изменилась. Затем лёгкий холодок перебрался к её правой щеке и становился всё более явственно ощутимо. И произошло то, что никогда прежде не сотрясало этот маленький мир.       Пошёл снег, мягкий и пушистый, каждая снежинка которого была не похожа на другую. Он не был ни обжигающе холодным, ни противоречиво горячим: он только укрыл ноги Натальи своим белым тяжёлым покрывалом, покрыл плечи и запутался в волосах. Стоило ей моргнуть лишь один раз, как всё вокруг стало ослепительно белым, и глаза заболели от такой внезапной перемены, но она каждой клеточкой своего тела чувствовала, как её начинает отрывать от земли. Она цеплялась за жухлую траву под ладонями, ведь беспокойство в её душе нарастало с тем, как она начинала становиться прозрачной. Ещё немного и что-то произойдёт, ещё немного — о боже! — она очнётся ото сна в мире, где для неё без брата не было радости и счастья. Просыпаться ей совершенно не хотелось: почему-то она знала наверняка, что это принесёт ей только головную боль и разочарование.       Чьи бы ни были эти руки, они подняли её на поверхность озера, и Наталья с трудом разлепила глаза.       Сложно было сфокусировать зрение даже на лампочках стоящего рядом аппарата, когда первым свидетелем твоего пробуждения стала полная луна, что жадно искала твоего взгляда своими яркими ослепляющими лучами. Наташа снова зажмурилась, попыталась сжать ладонь в кулак и пошевелить ногой, однако тело её было похоже на вату: более того, каждая попытка дёрнуть хоть одним пальцем отдавала болью во всём теле, каждый задеревеневший мускул походил на живущий своей жизнью засохший фрукт. Даже веки с трудом опускались и поднимались вверх, ни о какой отдаче от всего остального тела не было и речи.       Спустя некоторое время краем глаза она заметила высокую фигуру у раскрытого настежь окна, и хотя у неё не было сил на то, чтобы просто пошевелиться, любопытство оживило её сознание, а все конечности пробрала дрожь. Кто бы ни был посетителем Натальи, оборачиваться к ней он не собирался: незнакомец стоял вплотную к оконной раме и, держа руки в карманах джинс, казалось, наслаждался ночной свежестью и улюлюканьем птиц.       Чтобы раскрыть сухие истрескавшиеся губы, Наталья приложила немало сил, как и для того, чтобы позвать этого кого-то: но вот незадача — из горла ни то, что голоса, из него даже хрипа не вырвалось. Однако она заставила себя вдыхать так громко, как это вообще было возможно, чтобы привлечь внимание её первого посетителя, и, в конце концов, он к ней повернулся.       Иван Брагинский, откинув капюшон чёрной толстовки, в два неслышных шага преодолел расстояние до её кровати и так низко наклонился над ней, что она почувствовала его прохладное дыхание на коже своей шеи. Смотря в светящиеся фиалковые глаза старшего брата, Наталья могла только беспомощно открывать и закрывать рот: более того, дыхание её сбилось, в легких перестало хватать воздуха, а сердце громко стучало в ушах. Казалось, безумный стук её сердца заглушал все окружающие звуки, пусть даже Иван не замечал этого.       Никогда так рьяно Наташа ещё не доверяла своим глазам.       Подушечки его холодных пальцев осторожно прошлись по её щеке, заставив Наталью зажмуриться и нахмурить брови; однако она в следующую же секунду распахнула глаза, чтобы Иван не подумал, будто ей неприятно его присутствие, и жадно впилась в его лицо. Сколько времени прошло с тех пор — она не могла сказать с точностью, но в одном убедилась наверняка: Иван ни капли не изменился — ни одна морщинка, ни крохотная царапинка или незаметный на первый взгляд шрам не появились на его лице. Одна его полуулыбка была какой-то странной и отстранённой, да и была ли она вообще? В конечном счёте, что только может не показаться в густой ночной темноте. Лицо его было такое, словно на него плотным слоем наложили гипсовую маску, даже яркие аметистовые крапинки в его глазах не искрились, как это было когда-то.       Должно быть, прошло слишком много лет для того, чтобы он остался прежним.       Наталья страстно желала, чтобы он посмотрел в её глаза и увидит в них всё то, что она старалась передать ими: неприкрытую радость от встречи, ощущение огромного счастья и почти детский восторг, с которым она его встретила. Однако ни один мускул его лица не дёрнулся, когда он единственный раз провёл рукой по её сухим волосам, снова прикоснулся к лицу и будто бы в печали прикрыл глаза.       Посмотри на меня, молила Наталья, просто посмотри.       Когда Иван открыл глаза, она сразу же поняла, что он собирается уходить. Но Наташа отпустила его с полной уверенностью в том, что рано или поздно она снова увидит его и тогда уже точно с ним не разлучится. Она никогда не оставит его одного вновь, больше никогда, и будет держать его руку в своей до самого заката этого мира.       Вся ночь (это было довольно смелое предположение) была впереди, и Наталья собиралась потратить её на собирание кусочков своей памяти в единый пазл.       В её памяти вспыхивали картины самых разнообразных эпох, грозные и могучие лица правителей, доброжелательных друзей, работа, которой она занималась, будь то хоть пошив рубах, хоть укладывание кирпичей на стройке. Затем она коснулась воспоминаний о странах и о том огромном пласте истории, что её с ними связывал: Торис не вызвал никаких радостных чувств, о Гилберте она думала, как о предателе и перебежчике, но их быстро «выбивали» образы старшей сестры и брата.       Пролитым слезам Ольги Наташа верила не больше чем в то, что Солнце вращается вокруг Земли, а не наоборот. Она твёрдо знала одну неоспоримую истину: если бы Оля пошевелила хоть одним пальцем для того, чтобы помочь ей, утешить и как-то поддержать своей крепкой рукой, то она никогда бы не попыталась покончить с собой. Конечно, это было ребячеством и проявлением её собственного эгоизма в попытке потребовать малую каплю внимания и любви, но тогда это был, как ей думалось, единственный выход из бездны отчаяния и горя, в которую она падала с сумасшедшей скоростью.       Теперь её занимали мысли о том, сколько времени ей понадобиться на восстановление своего тела.       У людей ушли бы годы на то, чтобы заново научиться двигать руками и ногами, сгибать их и ставить на пол, затем ходить, писать и наращивать привычную мышечную массу. Но Наталья не была человеком, всего лишь выглядела так, поэтому поставила себе лимит в три месяца, в течение которых она должна будет прийти в форму и наверстать упущенное время. Помимо физического восстановления ей необходимо было так же восполнить огромный двадцатилетний пробел своей жизни, поскольку мир не замер после того, как она двумя точными порезами на левой руке вычеркнула себя из бурлящего потока жизни. Она вдруг почувствовала горечь от того, что совершила. Быть может, если бы она не попыталась убить себя, она узнала б о том, что произошло с Иваном? Или он не появился бы, не балансируй она на грани жизни и смерти? Глядя на свои страшные костлявые пальцы, Беларусь старалась не думать о том, что её брат мог и не появиться.       Её пробуждение вызвало большой переполох во всей больнице. Каждая болтливая медсестра, каждый врач и санитар учреждения приходили в её палату, чтобы увидеть самое настоящее чудо, ведь никто из них и не надеялся на то, что «спящая красавица» однажды откроет глаза. Они крестились, неугомонно перешёптывались и шуршали толстыми тетрадями и документами, громко кричали о том, что даже делали ставки на то, когда жизнеобеспечение Натальи перестанет оплачивать некий английский джентльмен и она в конце концов умрёт. Тут же на неё обрушились огромные объёмы информации по поводу того, какие восстановительные процедуры будут применены к её телу и разуму, сколько времени это отнимет и когда можно спрогнозировать её полное выздоровление. Беларусь с раздражением размышляла о том, в какой чёртов момент она стала чудным редким зверьком, оказавшимся в ручном зоопарке, раз персонал надумал обращаться с ней, как с хрустальной вазой. Для себя она установила определённые временные рамки, и даже если для пробуждения её мышц понадобиться сесть на электрический стул и вытерпеть отупляющую острую боль в каждой клеточке её тела, она это сделает без малейших раздумий и переступит порог больницы в установленный срок.       Сначала каждый день был жуткой пыткой, самым настоящим испытанием на прочность. Мышцы Натальи не подчинялись ей и гнулись с тем же успехом, с каким это делает кирпич или бетон. Её кормили с ложки, выносили из-под неё утки, мыли и одевали её окаменевшее расхлябанное тело, из-за чего она чувствовала собственную беспомощность и уязвимость острее, чем когда бы то не было. Ей хотелось со всей силы ударить кулаками по своими дряхлым ягодицам, заставить ноги слушаться и сгибаться, разозлиться как следует и пошвыряться вещами, но тело наполняла гнетущая слабость. Ярость и гнев на саму себя мог поднять её с кровати уже через пару дней, если бы, допустим, она была героиней какого-нибудь боевика. Однако она была персонификацией государства, и, в теории, это помогло бы, если бы она могла силой мысли запрограммировать своё тело на обычную его производительность.       Чтобы встать с кровати через двадцать четыре часа после столь продолжительной комы, нужно быть по меньшей мере Иваном Брагинским. Но она была именно его младшей сестрой, его непоколебимой силой и источником радости и счастья, к тому же, разве Наталья Арловская не звучит так же отважно и мощно, как и его имя?       Вскоре злость на собственное бессилие перестала бередить душу Натальи и разжигать в ней пламя ненависти ко всему живому: она наполнилась терпением, как кувшин наполняется водой за считанные минуты. С нервными срывами и истериками было покончено так быстро, что поначалу медсёстры, которые ухаживали за ней, шарахались от каждого её едва заметного движениям пальцами и тихо сказанного слова. Всё свободное время она проводила сидя в своей кровати и медленно водя пальцем по экрану планшета, заново училась читать и анализировать прочитанное.       И как только её голос окреп достаточно для того, чтобы произносить длинные предложения без запинок и хрипоты, она стальным тоном строго-настрого запретила сообщать кому-либо о том, что она вышла из комы. Более того, если кто-то придёт навестить её, названного визитёра должны были всеми правдами и неправдами отвадить как можно дальше. Никаких возражений Наташа терпеть не собиралась, и чья-то жалость к своему состоянию ей была не нужна.       Первыми «проснулись» её руки. Каждое волокно мышц натягивалось жёсткой струной, но локти, пальцы и запястья полностью сгибались в суставах и позволяли самостоятельно держать тарелку и ложку. Затем её кожа постепенно начала приобретать нежный кремовый оттенок, щёки розовели и каждый орган усиленно работал во благо своей хозяйки. Ругаться со своим телом ей более не приходилось, поскольку изменения в лучшую сторону были видны буквально каждым ранним утром. Ногти перестали ломаться и отслаиваться, волосы, коротко отстриженные сразу после пробуждения, наливались насыщенным серебристым цветом и, казалось, весь свой потенциал направили на усиленный рост. Рёбра и подвздошные кости более не выпирали страшными и кривыми каменными буграми, под кожей даже начал образовываться жирок: весь её организм, вусмерть напуганный многолетней спячкой, теперь чинил сам себя и запасал энергию с бешеной скоростью.       Когда спустя два месяца упорного труда Наталья самостоятельно сделала несколько шагов к зеркалу, она была безумно рада увидеть в отражении прежнюю сильную и обновлённую себя, а не обтянутый кожей изуродованный скелет, но на лице её только уголки губ едва приподнялись в полуулыбке.       Оставался ещё месяц до окончания срока, который она сама себе назначила. Практически всё необходимое оборудование было вывезено из её палаты, и всё чаще её можно было застать сидящей по-турецки в изголовье койки и сосредоточенно что-то набирающей в своём планшете. Медсёстры и врачи бросали на неё недовольные и нетерпеливые взгляды, мол, чудо, конечно, и есть чудо, но раз уж ты более чем здорова, не могла бы ты уйти и не создавать нам дополнительной работы? В ответ Наташа смотрела на окружающих с ледяной яростью в глазах, затем на ни в чём не повинную клюшку, мирно лежащую на прикроватной тумбе, и снова на медперсонал. Эти переглядки не могли продолжаться слишком долго: а конечном счёте, мало кто мог совладать с кровожадным темпераментом девушки и выдержать на своём затылке её свирепый взгляд.       Нельзя сказать, что «налаживанию» её отношений с больницей не поспособствовало появление в дверном проёме наташиной палаты агента официального правительства. В его лице не было ничего примечательного, потому Наталья запомнила только его безупречный синий костюм и галстук с причудливыми цветочными орнаментами. Этот безликий человек немного пошебуршал тонной бумаг, которую он приволок с собой в чёрном чемоданчике, и с тихим спокойным голосом передал ей документы на квартиру и машину, а также паспорт, банковскую карту и номер счёта, на котором была определённая сумма денег для её нужд на первое время. Беларусь терпеливо выслушала его, иногда кивала, как бы показывая свою вовлечённость в разговор, но выпроводила сразу же, как только его губы сомкнулись на последнем предложении.       Не нужно было лишний раз напоминать ей о её долге.       Иногда на Наталью нападала необъяснимая апатия, от чего она часами могла лежать в постели, сжавшись и обняв себя за плечи, и смотрела в бесцветную стену. В голове у неё становилось пусто и глухо: жалеть себя из-за одиночества и ощущения отсталости от времени и прогресса хотелось неимоверно, но пожалеть мир — и того больше. Страны снова готовы были разодрать друг друга в клочья, люди — растоптать и вырвать для себя столько прав, чтобы в их гуще не осталось обязанностей. Так не бывает, неохотно размышляла Наталья, всем известно, что именно труд сделал из обезьяны человека, а не крики о том, кто достойнее и более остальных претендует на лакомый кусок в жизни. Минуты, часы, дни, недели, месяцы и годы - а действительно ли она потеряла столько, казалось бы, драгоценного времени? Только лишь недавно она чётко рассчитывала каждую секунду своей жизни и распределяла, какая из них пойдёт на передышку, а какая на упорную работу. Однако теперь она притормозила, будто во время бега на дальнюю дистанцию остановилась за несколько десятков метров до финиша. Упёрлась руками в колени и никак не могла отдышаться: вернее, её мозг пытался перевести дух и отдохнуть от беспрерывно вливаемых в себя знаний. Иван не появился бы раньше — Наталья знала это наверняка, а каменную уверенность в этом ей придавало то, что она была его сестрой. Не показал бы он себя просто так, и всё тут, это очевидно.       Тогда, получалось, что замена рутинной работы государства на жёсткую койку в отдельной больничной палате была не так уж плоха, как ей думалось немногим ранее. Наталья горько усмехнулась своим мыслям: ирония к самой себе, пожалуй, могла скрасить её безрадостные будни. Больше она не листала лихорадочно страницы и новостные ленты в социальных сетях, не грузила новенький блестящий телефон тысячью различных задач и не пыталась жадно наверстать упущенное. Вернее, всё необходимое для жизни в современном мире она узнала, а остальное само придёт. Она часто залёживалась в кровати без сна, будто ждала кого-то или чего-то, но не происходило ровным счётом ничего примечательного.       Вскоре исчезла с тумбочки и приевшаяся клюшка, и у Натальи больше не было причин оставаться в клинике. Одним холодным днём она, подчиняясь странному наитию, резко поднялась с жалобно скрипнувшей койки, надела заранее приготовленный для неё строгий костюм, накинула чёрное пальто на плечи и, захватив лакированную сумку, закрыла за собой дверь палаты. Её переполнили ощущения освобождения и бодрости, будто в этой палате её держали за семью печатями привязанной за руки и за ноги к стенам без возможности освободиться. Сколько бы Беларусь ни пререкалась с врачами и медсёстрами некоторое время назад, какими бы колючими взглядами не одаривала, но благодарила их за заботу от чистого сердца. Смущённые серьёзностью девушки мужчины и женщины прятались на своих постах за огромными стопками больничных карт, желали ей лучшей жизни, счастья, успехов и, самое главное, чтобы она больше никогда не возвращалась.       Стоя на пороге медучреждения, Наталья подняла голову к свинцовому небу, навстречу пасмурному дню и пробирающим до костей ветру. В своей палате она, занятая целиком и полностью собой, едва замечала окно в большой мир, свет которого теперь слепил её глаза. Дышалось ей теперь вольготно и легко. Город жил своей привычной активной жизнью, несмотря на глубокую промозглую осень, золото которой пожухло и превратилось в гниль и грязь. Наташа же чувствовала себя совершенно противоположно окружающей её погоде: она нашла в себе все драгоценные камни и металлы, смахнула пыль со своих талантов и навыков, вытряхнула из своего тела плесень и следы разложения, и теперь готова была если не покорять мир своим блеском, то точно совершить что-то по-своему великое. Порыв ветра закружил листья перед ней в причудливом танце, а на её щёку осторожно приземлилась первая снежинка, пушистая и изящная. Зима идёт, чтобы заботливо укутать землю и деревья в свои дорогие сверкающие на солнце шубы; ей-то, вернее, напоминанию, которое она принесла с собой, Наташа и улыбнулась радостно.       — Я иду, брат.