Шаг. Рывок. Удар.

      Наира была напугана до смерти, и на свете не было ни единой души, с которой она могла бы разделить свой страх. И боялась она не того, что, неровен час, вся её государственность развалится под натиском террористов с севера и давления Азербайджана с востока, и даже не того, что экономика её в стабильном дефиците, а люди уезжали с такой скоростью, что она удивлялась, как дома в столице ещё не начали пустовать. Однако многие убеждали её, или пытались убедить, что дела её относительно стабильны: хоть терроризм и нашёл к ней свой путь через Грузию, теракты не приобрели массовый характер, Азербайджан всё ещё не сделал своего шага в её сторону, находясь под удивительно пристальным вниманием ООН, да и людские массы на улицах нисколько не редеют. Правительство говорило ей, что пока не случилось ни одной непоправимой вещи, из-за которой ей стоило бы трястись в ужасе, а булочник около её дома советовал читать меньше новостей. Возможно, дело было действительно только в бесконечном чтении новостей, коими Наира увлеклась так сильно, что оторваться от пролистывания ленты в социальных сетях и порталах ей было чрезвычайно сложно. Убийства, поджоги, грабежи, изнасилования, расстрелы, избиения и ещё сотни и сотни преступлений, лишённые рациональности и пугающие в своей нечеловеческой жестокости, отпечатывались в мозгу девушки. Она не помнила наверняка, в какой момент начались её панические атаки или когда произошёл первый нервный срыв, или когда её везли в больницу, но когда она увидела в своей больничной палате Ивана Брагинского, пусть даже такого расплывчатого и размытого, её сердце провалилось куда-то ниже уровня пола.       — Я умерла? — Просипела она, решив, что смерть приняла его облик в насмешку над ней и над той историей, что крепко их связывала.       Тогда до воспалённого из-за непрекращающихся душевных терзаний мозга Наиры наконец дошло, что именно не давало ей покоя последние несколько лет, что было с ней по пробуждению и что ложилось с ней в одну постель, обхватывая своими крепкими тощими руками.       Страх смерти.       Той смерти, что одарила Ивана Брагинского своими удушающими ледяными объятиями (словно холод мог его напугать); той, о которой говорили, будто она скручивала его в болевых судорогах несколько дней подряд, заставляла бредить в последние минуты жизни и окрашивать простыни в алый цвет, поскольку кровь лилась из его глаз не переставая.       Наира, скрипнув дряхлой кроватью, протянула руку в сторону Ивана Брагинского, но тот будто прятался от неё в тени угла. Не найдя опоры, её пальцы безвольно упали и больно ударились о металлический каркас кровати, окончательно вырывая её сознание из плена тягучего сна. Девушка жалобно заскулила, по её щекам покатились удивительно прохладные слёзы. Она приложила свои горячие руки к голове, изо всех сил зажмурив глаза, как если бы это могло убавить боль, что раскалывала её мозг на части. Лучше бы её голову в самом деле положили на наковальню, раз ощущения такие, будто по ней бьют десятикилограммовым молотом: вероятно, сей постамент хотя бы источал холод.       Как она хотела открыть глаза шире, чтобы лучше разглядеть Ивана Брагинского. Чтобы наверняка убедиться, что это его светлое лицо, его почти что неземные лиловые глаза, и его слегка шершавые губы, что ей не раз везло целовать. Ей хотелось встать с этой треклятой кровати, самой подойти к нему и провести ладонями по плечам и шее, взять его руки в свои и убедиться, что это не сон.       Сколько бы тогда она ему сказала, но...       Но ничего из этого ей делать не пришлось - рука Ивана, по обычаю холодная, но такая мягкая, легла на её разгорячённый лоб. Наиру словно ток прошиб от его прикосновения; только в это мгновение она услышала барабанящую в окна грозу и раскаты грома.       — Думаешь? — Он всегда отвечал вопросом на вопрос, когда хотел, чтобы собеседник сам поразмышлял над своими словами.       Лицо Наиры обдало спасительной прохладой, дышать будто стало легче. Она приложила немалые усилия, чтобы разлепить глаза несмотря на то, что даже глядеть куда-либо ей было больно. Но вот его лицо, ни капли не изменившееся с того самого дня, когда она видела его в последний раз, склонилось над ней. Глаза его, пускай и остались такими же необыкновенно аметистовыми, изменились: какая-то глубокая печаль сделала их непроницаемыми и безразличными. Он, медленно присев около Наиры, упёрся другой рукой на железную балку основания кровати и, казалось, внимательно рассматривал её, хотя ничто не изменилось в выражении его лица.       Может, это видение, сон, а в реальности на лбу Наиры лежит смоченная холодной водой тряпка? Может, это галлюцинации?       — Как такое возможно? — Шептала Наира, хмуря брови. — Я думала, ты умер, думала, ты... — её пальцы дотронулись до пальцев Ивана, хотя она не решалась открыть глаза, — о, Боже!...       Он не умер.       Иван убрал руку, когда девушка сначала зашевелила плечами, затем осторожно приподнялась на локтях, стараясь не сводить с него затуманенного взгляда. Грязные сальные волосы упали ей на глаза, как только её голова приняла вертикальное положение, в ушах пару минут звенело и по лбу покатились бусинки холодного пота; она тяжело дышала, руки ломило от слабости, но перед ним она не могла рухнуть обратно на подушку. Тело будто возненавидело её в ответ за все те нагрузки, которым Наира его подвергла, постоянно игнорируя тошноту, головокружение и анемию, и, заливая желудок очередной кружкой кофе, продолжала работать сутками напролёт. Поделом ей, честно говоря.       Она осторожно повернула голову в сторону, боясь того, что может не увидеть там в полутьме своей больничной палаты.       Иван Брагинский, который, как она успела убедиться, видением или плодом воображения не был — никуда он не испарился, пока Наира копошилась в своей постели. Он всё также сидел на одном колене и спокойно глядел ей прямо в глаза. На нём не было привычного шарфа, не было и извечно белого пальто или тяжёлых армейских сапог, в которые его с завидным упорством засовывало руководство, оправдывая это тем, что вдруг завтра война, а он в тапочках гуляет. Иван даже как-то сдался, перестал спорить и бросил попытки переубедить в этом бзике своё начальство, и стал постоянно носить сапоги. Теперь на нём были светлые джинсы, белая футболка и лёгкий осенний плащ кремового цвета; на ногах - почти что белоснежные кроссовки, явно удобнее каких-нибудь кирзовых сапог.       — Иван, — горячо выдохнула Наира, положив свою будто опалённую огнём ладонь на его пальцы, — это правда ты?       Он только моргнул, хотя его губы поджались на мгновение, словно он хотел что-то ответить ей, но передумал. Ушло ещё полминуты, прежде чем она вернула свою голову, бессильно упавшую подбородком на грудь, в прежнее положение.       — Если я не сплю и не умерла, — едва слышно заговорила она, — если ты — не моя галлюцинация и не бред моего воображения... — ей почудилось, будто она как-то не так выстроила предложения. — Что же тогда происходит? Как ты выжил? Как здесь оказался?       Вновь его лицо не поразила ни одна из известных эмоций: ни тоска, ни сожаление, ни грусть — ничего из этого не нашло в нём, бесстрастном и молчаливом, своего отражения. Наира предприняла попытку принять хотя бы сидячее положение, что только спровоцировало сильнейший приступ головной боли, однако, как и несколько минут назад, она не собиралась плюхаться на подушку безвольным мешком картошки. Откуда в ней столько решимости подняться? До того, как Иван появился, она могла только в страхе молиться за свою жизнь, переворачиваясь с бока на бок под колючим одеялом и плача от непрекращающейся ноющей боли то тут, то там по всему телу. Ей было страшно умирать и покидать весь свой народ только из-за того, что нестабильность в мире так сильно била по её экономике и государственности; и иногда в её голове проскальзывала мысль, что умереть в войне принесло бы ей больше чести.       Но честь — это не то, что сможет избавить её от страданий.       Ледяная рука Ивана Брагинского легла ей на спину — снова по её телу будто электрические разряды пробежали — и она решила больше не отводить от него взгляд. Казалось, отвернись — и он снова исчезнет.       — Не молчи, — простонала Наира, вцепившись в его локоть, — скажи хоть что-нибудь.       Иван быстро перевёл глаза на закрытую дверь больничной палаты, а потом вновь посмотрел Наире в глаза, и снова никаких чувств — только ровная гладь спокойствия, на которой не было ряби жизни. Умолять его объясниться было бесполезно: если полвека назад, когда он мог вернуться домой в синяках и кровоподтёках, Ивана не могли разговорить даже родные сёстры, то сейчас его молчаливость по поводу собственных проблем только обострилась.       — Станет легче, — его голос разрушил гнетущую больничную тишину, — как только уйду.       — Что? — Армения не могла так просто отпустить его, в особенности после стольких лет причисления его к мертвецам. — Нет. Нет, Иван, пожалуйста...       Наира сжала ткань его плаща так сильно, как только могла это сделать; её ослабевшая рука затряслась, другой она слишком резво для больной ухватилась за его шею. Иван не то, что не вздрогнул и не попытался высвободиться из её объятий, он едва ли шелохнулся, да и это «едва», возможно, девушке почудилось.       — Пожалуйста, Иван, — прошептала она, крепко прижимая его к себе, — не оставляй меня сейчас. Не сейчас.       В тот момент Армению мало волновало то, что произошло с Россией тридцать лет назад или как так вышло, что его сердце отстукивает ровный ритм, хотя она была одной из тех, кто убедился в его смерти. Так он не умирал и всё представление с похоронами было ложью? Как и чем он жил всё это время? Почему показался только сейчас? Все эти вопросы Наира задаст себе дома, когда напротив будет сидеть Франциск и глядеть на неё недоверчиво и с глупой полуулыбкой. Больше всего в жизни она ненавидела быть беспомощной и несерьёзных мужчин, к коим уверенно могла отнести легкомысленного Францию. Пока же она медленно сползала с кровати, в какой-то немыслимой позе повиснув на шее Ивана. В её голове обезумевшей птицей всё билась мысль о том, что если она отпустит его сейчас, то не увидит ещё очень и очень долго. А это несправедливо; не тогда, когда она обрела покой в его присутствии, не тогда, когда его сильные руки снова не дают ей упасть.       Иван начал подниматься осторожно, аккуратно придерживая девушку за талию. Его ладони скользнули под её колени, и она почувствовала небывалое облегчение, словно до этого была прикована к кровати тяжёлыми цепями. Однако Иван также тихо и неторопливо вернул её в кровать, выпутавшись из обжигавших его рук Наиры. Укладывая её ладони на живот, он не видел, или не хотел видеть то, с какой болью и отчаянием она смотрела на него своими сверкающими от слёз тёмными глазами и сдерживала всхлипы, закусив губу. Ещё пару минут его пальцы лежали на её руках, прежде чем он, прикрыв глаза, заботливо укрыл её одеялом, которое теперь показалось Наире ещё более колючим и враждебным её поломанному изнутри телу.       — Зачем же ты пришёл, если так быстро уходишь? — Прошептала она, наморщив брови.       — Проведать тебя, — в этот раз он не медлил с ответом.       Наира ухватилась за это, как за спасательную соломинку:       — Когда мы снова увидимся? Когда ты расскажешь, что с тобой произошло?       Он только перевёл на неё свои едва живые померкшие лиловые глаза; глаза того, кто, страстно желая умереть, подчинился оправдательному приговору и с сожалением сошёл с гильотины. По крайней мере, в темноте грозовой ночи, когда буря рвала и метала за окном, грозясь снести ветхую больницу, когда безумно стучащие по стеклу капли дождя оглушали, и речь делалась едва различимой, а молния ослепляла привыкшие к полутьме глаза, привидеться могло всё, что угодно. Он же Иван Брагинский, он же Россия, и не может быть такого, чтобы он добровольно принёс в жертву свою собственную жизнь.       Как бы он не изменился, Наира никогда бы в это не поверила.       Она не могла понять, спала ли, или беспокойно проворочалась в постели до самого утра — это, в конечном итоге, не имело значения, поскольку чувствовала она себя крайне паршиво. Сон накрывал её своим лёгким покрывалом урывками, она вздрагивала время от времени и сворачивалась в клубок, прижимая руки к груди. Даже после отдыха боль по всему телу преследовала её, а потому даже подняться с кровати и опустить ноги на пол стало пиком её усилий, когда медсестра принесла ей таблетки и еду. Наира кинула на полную рукастую женщину быстрый нервный взгляд, щурясь от дневного света и уныло ковыряясь в тарелке, и скукожилась от неловкости. Один вопрос, который разрешит её сомнения, застрял в горле.       — Скажите, пожалуйста, — робко пролепетала она, заранее ожидая ушат помоев на свою голову, — сегодня ночью ко мне приходил человек. Во сколько это было?       Медсестра молчала пару секунд, но в воздухе колебалось её раздражение.       — Деточка, — женщина, окинув Наиру уничижительным взглядом, посмотрела на неё поверх своих неуклюжих очков, — я сегодня всю ночь глаз не смыкала. Мимо меня никто бы не прошёл.       Едва ли не в комок сжавшись, Наира пыталась слиться не то со стеной, не то стать частью кровати. Она просто не заметила, не увидела, твердила себе девушка. Иван, он же такой: не захочет, чтобы его обнаружили, сделает для этого всё возможное и невозможное. Когда плечи всё ещё хранили прохладу его рук, в собственное безумие ей было сложно поверить.       Тем более, она твёрдо решила набраться сил и покинуть больницу, даже если придётся ползти; она, вне всяких сомнений, найдёт Ивана Брагинского.       Дни после той ночи потянулись невероятно медленно: каждый день солнце сначала еле-еле ползло вверх, очерчивая раму окна в палате Наиры светом, затем кое-как катилось вниз, приближая ночную тьму и её ни с чем не сравнимую умиротворяющую тишину. Наира терпеливо откладывала таблетки — обезболивающие и успокоительные — в потайной карман наволочки в ожидании того дня, когда их наберётся целая горсть, которая наверняка поможет ей покинуть это угнетающее место. Разглядывая потрескавшуюся краску на стенах и ощущая ветхость и изношенность здания, она находила себя похожей на него: снаружи на него смотреть было терпимо, но изнутри были видны все трещины и вся его шаткость. На себя смотреть Наира даже побаивалась, здраво полагая, что видок у неё был такой, будто она умерла пару дней назад, и кожа начала обтягивать скелет, а мышцы высыхать. Ей казалось, что в таком состоянии долго не протянуть, по крайней мере, ни один человек не выдержал бы его, однако день следовал за днём, и ощущение, будто она висит над пропастью на очень тонкой верёвке не проходило, хуже она себя не чувствовала. Голова стабильно болела с момента пробуждения и до глубокой ночи, сердце билось так быстро, что его шум в ушах не покидал Наиру ни на секунду, а кости словно дробились изнутри. Изредка она проводила практически ничего не ощущавшими пальцами по лицу, отмечая сухость губ и кожи, по выступающим рёбрам и прилипшему к спине животу. Похожа она была на ходячий скелет с горящими глазами и одной только поправкой, что встать она не может.       Затем появился Гилберт, своим скорбным и жалостливым видом подтвердивший все её догадки.       Конечно же, Гилберт ей не поверил, когда Наира рассказала ему об Иване. Не то чтобы она надеялась на то, что он поможет ей найти Брагинского, но он мог хотя бы попробовать приободрить её, соблюдая, таким образом, мнимое приличие. Однако Пруссия, подозревая Армению в сумасшествии и ещё бог весть в каких психических заболеваниях, не знал куда деть свой растерянный и негодующий взгляд.       — Можешь мне не верить, — кряхтя, Наира обиженно отвернулась к стене и накинула на плечи одеяло, — мне всё равно. Я знаю, что мне не привиделось.       Можно было даже сказать, что с постели её подняли именно обида и злость на Гилберта.       Это было сложно — просто оторвать свою пятую точку от скрипучей кровати и выпрямиться во весь рост. Перед этим Наира, проснувшаяся задолго до своей почти что героической попытки покинуть палату самостоятельно, наблюдала за тем, как догорают последние часы её беспомощности и уязвимости в алых лучах заката. Как бы больно не было, как бы не сопротивлялись ходьбе ноги и как бы сильно не дрожали обессиленные руки, она поклялась себе, что к полуночи доберётся до своего дома. Она сгребла в ладонь все те лекарства, что накопила, и начала закидывать в рот по пять таблеток за раз, запивая водой. На последствия такой терапии, которую она назначила сама себе, ей, мягко говоря, было абсолютно наплевать. Цель оправдает любые средства.       Ступни уже чувствовали холод деревянного пола, пока пальцы всё ещё цеплялись за металлическое основание кровати и сама Наира только хмурилась и мрачнела.       Боль уходила, и для Армении это было чудо, воплощённое в реальность. Она несколько раз согнула и разогнула пальцы, кисти рук, помотала ногами в воздухе, наклонила голову вперёд-назад, убеждая себя, что горизонтальное положение тела ей порядком надоело. Только мышцы в ногах немного ныли, напоминая ей о том, на какой срок она забыла о пеших прогулках, хотя бы из одного конца палаты в другой.       Армения пообещала больше не мучить себя недельными лежаниями в больничных постелях и направилась к двери.       В такие моменты в американских фильмах всё проще: главный герой обычно бодр и полон сил и уверенности для восстановления справедливости или чего бы там ни было, а потому он уверенно шагает туда, куда ему заблагорассудится, делая на своём пути пару сногсшибательных сальто. Реальность была куда более жестокой, в особенности к Наире; первым же делом она, больше похожая на невзрачное привидение, приложилась лбом к двери, заржавевшая ручка которой стала её единственной опорой. Таблетки действовали, в этом Армения не сомневалась, поскольку невыносимая мука понемногу уступала место тихой ноющей боли. Ничто, однако, теперь не могло остановить её от побега. Она осторожной тенью двигалась по плохо освещённым коридорам, предусмотрительно заглядывая за каждый поворот и находя обстановку больницы удивительно спокойной: никто не кричал от боли, не ругался на медсестёр и даже не требовал звонков прямо в правительство за бесчеловечное обращение с пациентами. Наира даже замерла на пару мгновений, размышляя, не выскочит ли сейчас перед ней какой-нибудь здоровенный санитар и не свяжет ли её по рукам и ногам, чтобы забросить беглянку обратно в её камеру.       В конце концов, может, её ежедневные жалобы настолько досадили власти, что та решила просто запереть её в этом злополучном месте?       Это было похоже на паранойю; и хотя Наира давно не общалась с Альфредом, она начала подозревать, что подхватила эту придурь от него. Впервые за долгое время нашлось что-то, что смогло рассмешить её.       Казалось, каждая половица скрипела под ногами девушки, веса в которой едва бы в сорок килограмм набралось. Она сжималась из-за каждого скрипа, но ни противные половицы, ни странные шорохи, доносившиеся будто бы ото всюду, не помешали ей пробраться в кладовую и забрать свои вещи. Простенькая голубая блузка и джинсы придали ей уверенности, а кроссовки и вовсе позволили почувствовать себя лёгкой и почти невидимой. Не то чтобы Наира любила такой стиль в одежде, но в этот раз поблагодарила Бога за то, что госпитализировали её именно в этом.       А потом всё как-то поплыло.       Когда она шла, земля под её ногами расплывалась и становилась похожа на сыпучие пески, стены и любой намёк на опору ускользали из-под её сухих пальцев. Ощущения были похожи на жуткое похмелье; должно быть, побочный эффект таблеток дал о себе знать. Во всяком случае, головокружение было хорошей альтернативой боли, и хотя ночной прохладный воздух немного отрезвил Наиру, и ночь прикрыла её неровные пошатывания, идти бесшумно стало практически невозможно с тех самых пор, как за её спиной скрылось тяжёлый и серый массив больницы. Мелкие камешки жалобно шебуршали под её слабыми ногами, а громкое дыхание могло перебудить всю округу. Жарко и душно было невыносимо, сколько бы упорно ночная свежесть не пыталась стереть выступающий пот с её лба.       Неужели Иван тоже ходил по этим улицам? Шёл этими же дорогами, покинув свою, как предположила Армения, зону комфорта только для того, чтобы увидеть её? Ведь ни лекарств, ни утешений, ни помощи он не принёс, только своё присутствие.       Он просто был, и на большее рассчитывать она не могла.       Пока Наира плелась к своему дому с черепашьей скоростью, едва переставляя ступни и пытаясь удержать равновесие, в голове всё крепче оседала мысль о том, что Иван Брагинский, считавшийся мёртвым на протяжении достаточно приличного периода времени, жив. Он стал каким-то нелюдимым, тихим и замедленным, свой рот он словно зашил и слова выплёвывал лишь изредка и невпопад. Однако грациозность и осторожность, холод и покой, который он приносил тем, кого любил, по всей видимости, не оставили его; в глазах, казалось бы безжизненных и потухших, теплился маленький дьявольский огонёк. Слишком ощутимый и реальный для галлюцинации и бреда. Мозг Наиры отказывался даже на секунду усомниться в том, что это был Иван Брагинский во плоти: должно быть, годы одиночества заставляют разум цепляться за того единственного, что когда-то был способен подарить ей толику своей любви. Всё-таки тех, кто требовал его любви было много, а он был один.       Реальность всё больше становилась похожа на сон, искажаясь и будто бы заигрывая с больным мозгом Наиры. Каким-то чудом ноги довели её до двери собственной квартиры, и вставить ключ в замок было настоящей пыткой, учитывая плохое освещение и то, что в её глазах замочных скважин было не меньше шести штук.       Наконец дверь громко захлопнулась за спиной Наиры, и она, оказавшись в родных стенах своей пыльной халупы (иначе нельзя было назвать хаос в её доме), без сил повалилась на голый пол. Тут не перед кем было позориться, да и холодный пол казался лучшим лежбищем, нежели больничная постель.       Она думала, что закрыла глаза на какие-то две минуты, но очнулась к закату следующего дня.       Всё тело теперь ныло и капризно болело не от постоянного перенапряжения и наплевательского отношения со стороны Наиры, а от сна на полу в крайне неудобной позе; Наире пришлось размять руки, чтобы «привести их в чувства». Ей почему-то хотелось смеяться, смотря, как на стене танцует тень пышно цветущего за окном дерева, на насыщенные оранжевые краски заката. И она засмеялась бы, но её телефон внезапно зазвонил.       Наира нехотя нажала на зелёную кнопку ответа, не понимая, что от неё понадобилось Франциску Бонфуа.       — Слушаю, — коротко сказала она едва живым голосом.       — Наира, как я рад! — Слишком жизнерадостный голос Франциска оглушал девушку, заставляя её морщиться. — Я так много раз звонил тебе, но ты всё не брала трубку... Я волновался за тебя. Гилберт сказал, что ты была в больнице в очень плохом состоянии, поэтому я тоже собирался навестить тебя, может, я бы смог помочь...       — Франциск, — отрезала Наира, которая не выносила бессмысленных телефонных разговоров, а потому Франция начал её раздражать, — скажи прямо, что тебе нужно. Помощь свою не гарантирую, но если это какой-то совет, то тогда ладно.       — Нет, не совет, — Франциск наконец-то сбавил тон. — Это по поводу Гилберта.       — Что с ним не так?       — В последнее время он стал странно себя вести, и так как он навещал тебя, то, может быть, ты заметила в нём что-то не то?       Наира задумалась. Не то чтобы она плохо знала Гилберта и не могла сказать, какой он есть из себя. В Союзе он был шумным заводилой, травящим действительно смешные анекдоты, всегда отбирал у Ивана гитару, словно это была его собственная, и обожал быть в центре внимания союзных стран, не было и дня, чтобы он не выкинул что-то, что активно бы не обсуждалось Советами. Он был наглым и нетерпеливым, в нём вечно горел какой-то запал и желание совершать что-то великое и вместе с тем дикое, но Иван Брагинский характеризовал это как «шило в одном месте». Он частенько не мог подбирать слова в стрессовых ситуациях и не знал, с какой стороны подойти к страдающему человеку, хотя своих тараканов аккуратно раскладывал по полочкам, лелея их всей своей эгоцентричной сущностью.       Но тридцать лет не могли быть простым пшиком в их отношениях: Наира видела его только тогда, когда ему нужна была компания для изливания душевных страданий, а говорила с ним и то реже.       — Не понимаю, о чём ты, — сказала Наира. — Если хочешь узнать, в чём дело, то сам у него спроси. Некрасиво вот так обсуждать чьи-то пороки без участия того, кому они принадлежат. Но, — она решила перестать злиться на Франциска только потому, что он действует ей на нервы, — хочешь знать моё мнение? Каким был выскочкой, таким и остался. Нас не так-то просто изменить.       — Всё равно, — произнёс Франция с огорчением, — у меня есть подозрения о худшем. Нужно это обсудить, он наш друг, в конце концов.       Наира, цокнув, простонала с долгим выдохом:       — Я тебя умоляю, Франциск, не устраивай мне пытку по телефону. Я, честно говоря, знать не хочу о том, что он творит.       Франция же в ответ радостно объявил ей о том, что как раз его действия и должны быть подвержены дискуссии и что он завтра же вылетает в Ереван. Как бы Армения не кричала в трубку, грозясь выгнать его сразу же после прилёта, Франциска это уже не заботило: он нашёл соучастника своей интриги и так просто его не отпустит. Наира захныкала от раздражения, спрашивая у Господа, почему тот не дал Артуру поводок, на котором тот держал Франциска, покороче и покрепче. Ни того, ни другого она на дух не выносила, считая их изворотливыми и ядовитыми, словно змеи, и теперь, когда Франция обратил на неё свой пытливый в самом извращённом смысле этого слова взор, Армения начала тревожиться о том, не аукнется ли ей сближение с ним. В этом мире было несколько государств, с которыми она хотела бы разбавить своё одиночество, но Франциск близко не приближался к этому списку. С другой стороны, выставлять его за дверь по прилёту очень грубо, поэтому Армения пообещала себе проявить великое терпение по отношению к нему.       Пока же Наира решила смыть с себя грязь и пыль затхлой больницы и заранее подумать о том, что делать дальше. Она переключала воду между горячей и холодной, пытаясь таким образом привести себя в чувства, отметив, что это помогает ей сохранять ясность мысли. Ивана Брагинского она решила найти во что бы то ни стало, даже если она будет единственной, кто верит, что он жив. На закате СССР все оставили его, но больше отпускать его нельзя: к тому же, если Наира сможет вовлечь в свою слегка безумную идею Наташу, то найти его не составит труда. Девушки договорятся, сомнений в этом не было, оставалось только одно «но».       Нужно было вывести её из комы, и проще этого дела, саркастично размышляла Армения, ничего в мире нет.       О Наталье Наира думала с особой отягощающей грустью: ей казалось, что для младшей сестры Ивана она могла сделать что-то такое, что предотвратило бы её попытку суицида, однако и пальцем не пошевелила. На девушку обрушилось удушающее чувство вины, повисшее тяжёлым камнем на её шее, а совесть обвинила в эгоизме и неблагодарности. Теперь заткнуть этот крайне мерзкий голосок было трудно, что только раздражало Наиру и прибавляло головной боли.       «Время было не то, чтобы думать о ком-то, кроме себя.»       Мысленно прославляя службы доставки еды и круглосуточные аптеки, девушка принялась пролистывать цветастые сайты в поисковике, иногда заказывая еду и лекарства. Она не знала, сколько пицц, лапши и ланчей ей нужно съесть и сколько обезболивающего принять, чтобы восстановить силы на добрую половину, но и не планировала валяться в кровати неделями. В теории времени было много, но быть в аутсайдерах Наира больше не имела никакого желания: ей хотелось, подобно Гилберту, разгуливать там, где она хотела, и быть в курсе частных событий персонификаций государств, наблюдать за всеми из тени. Почему-то ей думалось, что Байльшмидт именно этим и занимался.       Но до этого было ещё далеко.       Когда Франциск, натянутый, как струна, осторожно присел в кресло напротив Наиры, она посмотрела на него с такой ненавистью и озлобленностью, словно он был виноват во всех её бедах. Франция, всерьёз не ожидавший столь радушного приёма, начал искать пятый угол в её тесной комнатушке и вообще пожалел о том, что не пригласил её на нейтральную территорию. Француз будто воды в рот набрал и, казалось, не планировал начинать разговор.       — Я тебе сразу сказала, — отчеканила Наира спустя несколько минут напряжённого молчания, — некрасиво обсуждать кого-то, кто не присутствует в компании.       Целые сутки никто не тревожил её, но вот прямо в её дом притащился Франция с таким видом, будто собрался на показ мод, и, увидев весьма «доброжелательное» выражение лица Армении, резко пожалел об этом. Наира извиняться не собиралась: в конце концов, никто не тащил его в Ереван насильно, и, тем более, никто его не приглашал, поэтому он мог прямо сейчас развернуться и уйти. Она бы всё поняла и не посчитала это невежеством, а просто снова закуталась в кокон пухового одеяла в окружении упаковок с едой и погрузилась в сон, спокойный и чистый впервые за долгое время. Поэтому Наира даже не сняла пижаму и не прибралась в доме, всем своим видом показывая, что гостей она не ждала.       — Гилберт, он, — промямлил Франциск, подбирая слова: всё же он говорил о друге Наиры, — как бы тебе сказать...       Армения закатила глаза и выплюнула:       — Что он? Снова скатился в нацизм? Распространил чуму? Или убил сто человек и заставил тебя в этом участвовать?       — Вообще-то, — Франция сплёл пальцы в замок, — мою догадку ты высказала ещё во втором вопросе.       Наира смотрела ему прямо в глаза, не моргая.       — Вот, — он передёрнул плечами.       Ещё какое-то время она оставалась неподвижной, закинув ногу на ногу и положив правую ладонь на колено. Затем она, переведя взгляд в пол, выпалила:       — Невозможно.       — Он странно ведёт себя, Наира, — обеспокоено начал француз, — даже для самого себя. Стал каким-то скрытным, нелюдимым что ли. Он не говорит, что происходит, а мы ведь друзья.       — Ну, и что? — Наира раздражённо потёрла переносицу. — Почему если он закрылся в себе, то значит сразу подался в эту вшивую идеологию?       — В прошлый раз всё начиналось так же.       Армения готова была согласиться, что против этого утверждения у неё нет аргументов.       — Нет, Франциск, всё равно нет. Понимаешь, — она склонила голову на бок, не убирая руки от лица, — тут такая длинная история... Всё же он почти полвека прожил под одной крышей с нами. С Иваном, — уточнила Армения, вглядываясь в реакцию Франции, — знаешь... Я думаю, Иван оказал достаточно сильное влияние на него, чтобы он в дальнейшем даже не посмотрел в сторону нацизма.       Услышав имя России, Франция казалось оторопел. Он обеспокоено нахмурил брови и приложил ладонь ко рту; потом как-то тревожно посмотрел на Наиру.       Только сейчас его посетила одна важная мысль.       — Гилберт сказал, что ты лежишь в бреду в больнице. Сказал, что навещал тебя, — осторожно начал Франциск, пристально наблюдая за настроением Наиры, — вместе с Азаматом и Хоа. И, честно говоря, здоровой ты не выглядишь.       — Что? — Армения удивлённо воззрилась на Францию, не в силах поверить в услышанное.       Значит, Гилберт был не один? Азамат тоже навестил её? Хоа заботилась о ней всё то время, пока Иван не появился, а она даже не помнит об этом? Что, чёрт возьми, произошло такого ужасного, что она не помнит даже того, что друзья не покинули её?       — Не может быть, — прошептала Наира.       Резкая режущая боль пронзила её голову, заставив согнуться пополам.       — Наира! — Франциск кинулся к ней и уложил её на диван. — Что с тобой?       — Моя память!..       Девушка хрипло выдохнула.       — С ней что-то не так.