***
Не без облегчения он отметил, что союзные республики слезли с его шеи, едва не сломав её же напоследок. Иван Брагинский знал, что без должных договорённостей и условий долго ему не протянуть — здоровье не позволяет, — по крайней мере, в сознании: два палача уже двигались в сторону его дома и везли с собой свой бескомпромиссный ультиматум. Он едва стоял на ногах, чувствуя себя так, словно ему пару часов назад вырвали каждое ребро с особой жестокостью, оставив сглатывать кровь и в одиночку бороться с сильнейшими головокружениям. И эти страдания были малой частью того, к чему Иван готовил себя сам. Стены и потолок кухни давили на его уставший от боли во всём теле мозг, не давая чётко сформулировать свои мысли и облечь их в нужные слова. Терри и ещё четверо человек обступили Россию полукругом и ловили каждое его слово, пока он устало потирал переносицу. Терри Моргану тридцать семь, его лицо имеет оттенок мужественности и лёгкую бородку, он неплохо сложен, потому одежда на нём уже не весит, как на вешалке, а плотно облегает упругие мышцы. — Хорошая новость в том, — медленно говорил Иван, — что стрелять в меня точно не будут, и вам не придётся собирать со стен мои останки. Один из его помощников, Пётр Ермолов, широкоплечий тяжеловес с едкой устрашающей ухмылкой, бросил на Брагинского почти умилённый взгляд бесхитростных карих глаз. — Спасибо им за это. Будто нам мало того веселья, что ты организовываешь нашими руками. Между собравшимися прокатился задорный смех. Иван Брагинский ни много ни мало просил свою маленькую команду по спасению мира подстроить его смерть, а какими средствами она для этого воспользуется и скольких людей втянет в грандиозную ложь о нём самом — не столь важны. Есть цель, к которой надо было прийти, и слишком высоких преград на пути к ней не было. Тут выступила единственная женщина по имени Людмила, высокая и стройная, с зелёными ведьмиными глазами, сверкающими незаурядным умом: — Всего-то вытянуть тебя с того света, после того, как ты проглотишь неизвестный нам яд, найти похожий на тебя труп мужчины, загримировать его соответствующим образом, чтобы обмануть всех тех, кто знал каждый шрам на твоей шее и твоё лицо в мельчайших деталях. И всё это за пятьдесят четыре часа, пока ты будешь в отключке? Иван улыбнулся слабо, вложив в свой взгляд великую надежду на то, что всё получится. — Да, как-то так, — он пожал плечами и поправил шарф на своей шее. Россия, всё это время опиравшийся на стол ягодицами, сделал шаг вперёд к своим соратникам и, сложив руки на груди, сказал ободряюще и вдохновлённо: — Желаю вам удачи. Если моё тело выдержит яд и я не умру, тогда, благодаря вашим стараниям, у меня начнётся новая жизнь. И мне жаль, что я ничем не могу вам за это отплатить, кроме благодарности. — Прошу тебя, Иван, — насупился Терри, приняв на себя серьёзный вид, — не говори так. Лично для меня ты сделал слишком много, больше, чем мне требовалось, и было бы нечестно не помочь тебе в ответ. Всё произошло так, как и предсказывал Иван Брагинский: его отравили чем-то, что даже не имело запаха и представляло собой похожую на простую воду жидкость. Трудно было выждать нужное время, пока машина отравителей скроется за густым покровом деревьев, ещё труднее — затащить едва живого Ивана с улицы в дом, пока скорбящая по своему любимому сыну зима ревела и грохотала вокруг, вонзая в помощников сотни игл из снега. Брагинский, смертельно побледневший и захлёбывающийся кровью, сам стал похож на зиму, обрамлённую лепестками алых роз, не мог даже рукой пошевелить, чувствуя сначала холод снега под собой, а потом то, как его затаскивают обратно в дом. Он медленно перевёл затуманенный взгляд на Терри, чуть дёрнул уголками губ и закрыл глаза. Но не на пятьдесят четыре часа, как он уверял, а на шесть месяцев. Действовать нужно было быстро и слажено, что у маленькой кучки людей получалось на удивление хорошо. Терри помог занести Ивана в комнату в самом конце коридора, что уже была оборудована всем необходимым и только ждала своего звёздного часа. Удержать Брагинского на этом свете оказалось не такой непосильной задачей, как представляла себе Людмила, но всё же это было трудно, и не обошлось без оплошностей, вернее, маленькой осечки. Осечка была в том, что его сердце не билось две минуты. Впрочем, слушая мерный успокаивающий звук сердцебиения Ивана, Терри и Людмила быстро забыли об этом, когда основная их задача — выведение яда из его организма — была выполнена. И только они решили устроить перекур, выкупив сигаретку другую, как к дому России подъехала машина, дверью которой громко хлопнул Пётр. — Хорошо, что сейчас зима, — Терри едва слышал его трескучий голос, обращённый к помощнику, за входной дверью. — Тело даже не испортилось. Посветлевший день был удивительно спокоен, сквозь пыльные стёкла окон даже проскальзывал холодный солнечный свет. Терри, что не спал уже вторые сутки и заметно нервничал, до одури сильно клонило в сон, но он отчаянно старался не показывать этого, подавляя очередной зёв. Меж тем Людмила не зевнула ни разу, только огромные синяки под глазами выдавали её утомление. Она сидела на табуретке в коридоре и докуривала первую сигарету, когда мимо неё на носилках пронесли тело в ту комнату, где температура была примерно та же, что и на улице, и где ей предстояло работать. Она выдохнула, затем расправила плечи, самой себе демонстрируя свою силу воли, и зашагала по коридору, цокая каблуками высоких сапог. Работа Людмилы была едва ли не самой сложной в группе. Она честно не собиралась смыкать глаз, пока не закончит вверенную ей задачу. Перед ней на железном столе лежал труп молодого мужчины в самом расцвете лет, рядом, на койке, — Иван, грудь которого медленно и на первый взгляд незаметно вздымалась под пледом. Терри корил себя за то, что не мог помочь, поскольку его прерогативой всё-таки были живые люди, поэтому он только сидел и наблюдал за умелыми, почти колдовскими действиями женщины. По крайней мере, он решил не оставлять её одну, но и не отвлекать бессмысленными сейчас разговорами. Она, собравшая тёмно-рыжие волосы в тугой пучок на макушке, в самом деле была похожа на ведьму, чьи руки создавали нужного ей голема. Её пальцы мёрзли и едва двигались в царившей прохладе комнаты, она ела и пила только тогда, когда голод становился невыносимым, и ни разу не пожаловалась на свою долю. Надеть ей тонкие тёплые перчатки и немного отогреть комнату она запретила самым строгим приказным тоном, заявив, что сохранность тела дороже, и подушечки её пальцев должны чувствовать своё творение. Людмила внимательно высматривала фотографии Ивана, коих было не меньше ста штук с самых разных ракурсов, и разглядывала каждую крохотную морщинку его лица под лупой. Иногда она подходила к его постели и аккуратно поворачивала его голову то вправо, то влево, подмечая очередную важную деталь. — Хорошо, что он спит, — говорила женщина Терри, наголо обривая голову неизвестного мужчины. — Облегчил мне задачу будь здоров. Час за часом в безымянном мужчине проявлялись черты Ивана Брагинского, пока ровно через тринадцать часов кропотливого труда, взмахивания кистью, нанесения макияжа и ретуши, в комнате не появилась точная его копия. Клон был настолько похож на «оригинал», что отличия разглядеть было практически нереально. Оставалось только сделать правильную причёску. — Надеюсь, он несильно обидится, — заговорщически ухмыльнулась Людмила, доставая маленькие ножницы со своей полки. Терри, допив очередную кружку кофе, не сразу понял, что она имела в виду. Прядь за прядью, она под корень отстригала пушистые мягкие волосы Ивана, бережно раскладывая их на небольшом подвижном столе перед собой. Хихикнув напоследок, она осмотрела огрызки оставшихся волос на голове Брагинского и вернулась к трупу. — Какое безобразие! — С сарказмом заметил Терри. — Невозможное надругательство. — Я потом извинюсь, он поймёт, — на губах женщины заиграла улыбка, но к трупу она наклонилась с серьёзным лицом. Держа перед собой фотографию Ивана, Людмила педантично приклеивала пряди к голове мертвеца, в точности повторяя то, как лежали волосы на голове Брагинского. Терри оставалось только удивляться тому, как за многочасовую работу её руки и ноги не тряслись от усталости и напряжения. — Где ты этому научилась? — Наконец Терри решился задать мучивший его вопрос. — У своего отца, — ровным голосом ответила Людмила, не отрываясь, — а где он этому научился, тебе лучше не знать. Больше Терри вопросов не задавал и молча восхищался её редкими умениями. Через какое-то время к ним заглянул Пётр, освободив таким образом его от безделья и наказав приготовить одежду. У Терри всё плыло перед глазами от острого недостатка сна, пусть даже он иногда дремал, начиная храпеть, от чего сразу просыпался. Освежиться и сбросить сети дремоты ему помог снег, в огромные сугробы которого он упал лицом вниз на пару минут. Как бы глупо это не выглядело, чудодейственный эффект этой процедуры помог Терри Моргану собрать растёкшиеся мысли воедино и заняться делом. В день похорон готовое к затеянному представлению тело с особой осторожностью переложили в гроб, и Людмила придирчивым взглядом осмотрела его лицо. Его руки она решила спрятать в перчатки, а ноги накрыть роскошным покрывалом на тот случай, если какой-нибудь шизоидный сторонник теорий заговоров додумается до того, что в гробу не Иван Брагинский, и начнёт линейкой вымерять рост неизвестного. Настоящий Иван Брагинский оставался жить, а этот, что его заменял, уходил под землю вместе с тем оголтелым вниманием, печалями, обязанностями и требованиями, что доставались живому. Так всё и было.***
— Ничего более безумного в своей жизни я больше не делал, — говорил Терри, обхватив пальцами стакан. — Даже мой переезд в СССР и близко не стоит с тем, что мы провернули. Гилберт, теперь искренне уверовавший в то, что ни Наира, ни он сам не слетели с катушек, и бредни больной армянки перестали быть бреднями, с придыханием слушал рассказ Терри Моргана. Он мысленно удивлялся, восторгался, не верил в услышанное, хотя рациональный разум и привитое когда-то приличие не позволило ему изводить старика тщательными расспросами. А потом он резко разозлился, нахмурив брови, чувствовал, как закипает в нём горячей лавой гнев. Мало того, что ты мне не доверился тогда, так теперь ты чёрт знает где шляешься и в ус не дуешь, наплевав на свою семью?! Пруссия провёл пальцами по лицу и, приложив кулак к щеке, терпеливо поинтересовался у Терри: — Это всё, конечно, хорошо и замечательно, что он живой. Но где он сейчас, чтоб его черти драли? Терри задорно рассмеялся, приметив, что Гилберт так же вспыльчив и несдержан, как и тогда, когда он впервые его встретил. — Сейчас он в Барселоне, — ответил старик. — Пробудет там ещё две недели, но... Гилберт едва сдержал себя на месте, хотя в собственном воображении он уже купил билеты на самолёт в Белград и Киев и вытащил нерадивых родственников Ивана Брагинского из их клоповников. — ...Это не тот Иван, которого я, ты или его сёстры знали. Он совсем другой, — закончил Терри. Это было неважно, но оставался только один вопрос, что вертелся у Гилберта на языке. — Ты сказал, что его отравили двое. Кто это был? — Единственное, что я знаю, — старик поднялся с кресла, за ним встал и Пруссия, — это были такие как вы. И если... Если ты найдёшь этих сволочей, Гилберт, а я знаю, что для тебя нет ничего невозможного, то, пожалуйста, вмажь им хорошенько, чтобы им пришлось челюсти обратно вставлять, — мрачно процедил нахмуривший мохнатые брови Терри. — Они чуть не убили моего лучшего друга. То, что я прошу тебя сделать — лишь малая доля того, что с ними следовало бы сделать. Несколько минут, и вот Гилберт несётся по вечерней улице, не замечая обволакивающего его прохладного воздуха с запахом свежих булочек. Такси до аэропорта, ещё четыре часа перелёта, и уже другое такси в Белграде везёт его к многоэтажному дому Вука. Вламываться к кому-то глубокой ночью, когда все приличные люди видят десятый сон и на широких улицах нет ни души — конечно, некрасиво и неуважительно по отношению, прежде всего, к самому сербу. Но Гилберт к культурным людям себя относил довольно редко (время крайне неподходящее для проявления излишней вежливости), а потому без зазрения совести третировал кнопку звонка у входной двери квартиры Вука Мишича. Терпение Сербии проломилось под напором упрямства и наглости Пруссии: с опаской показавшийся на пороге Вук окинул Байльшмидта полным ненависти взглядом. — Что тебе надо? — сонно просипел серб. — Собирайся, — Гилберт открыл дверь и неудержимым ураганом вломился в его затхлый дом. — Мы летим в Барселону. Пока Вук стоял в коридоре, уткнув тупой взгляд в пол и отчаянно пытаясь понять, какого чёрта немцу от него нужно и куда его несёт в такой час, этот самый немец добрался до малюсенькой кухни размером два на два и начал рыться в холодильнике. Мороженное в шоколаде и бутерброд удовлетворили его интерес, поэтому он, состроив довольную мину, захлопнул дверцу холодильника. — Я не понял, — в комнату наконец вплыл растрёпанный и всё ещё ничего не понимающий Вук. — Ты что задумал, Гилберт? Куда ты меня тащишь? Неровен час мне Албания горло перережет, а ты хочешь вытащить меня из моей безопасной зоны? — У тебя пятнадцать минут, чтобы собрать свои манатки, — благодушие Гилберта быстро кончалось из-за того, что серб сейчас изображал дурачка и не желал делать то, что ему с таким дружелюбием велено. Снова этот недоверчивый взгляд тёмных карих глаз, выводящих Прусса из себя. Но тут ему вспомнился Терри, его рассказ и тот факт, что Иван жив. — Ты не представляешь, с каким облегчением я вот вашу ораву скину на его плечи, — усмехнулся себе под нос Гилберт. — Солнце встало, глупый серб! — Он резко развернулся к Вуку и сделал шаг к нему, прокричав: — Собери свои мозги в кучку, ведь мы полетим за твоим дорогим старшим братом! В одночасье Пруссия превратился в няньку для очень большого ребёнка, который бормотал что-то про то, что Гилберт совсем умом тронулся, что дорогой старший брат уже давно превратился в скелет и сгнил в земле, пока его могилу разъедали время и плохая погода, что все эти сборы — чистой воды безумие. Пруссия спешил куда-то в ему одному известное место, а вот Сербия напротив — еле шевелился, пока натягивал штаны, мятую футболку и куртку. За этим делом Гилберт наблюдал, скрипя зубами от раздражения и чувствуя непреодолимое желание надавать Вуку хороших пинков для придания должного ускорения. Сидя в зале ожидания, слишком светлом и чистом, Гилберт засомневался в событиях прошедших дней, а следовательно и в здравости своего рассудка. Может, весь тот разговор с Терри Морганом привиделся ему во сне, и в реальности не было никакого усыпанного цветами дома во Франции, ровно как и известия о живёхоньком Иване? Пруссия ущипнул себя один раз, затем второй, но уже достаточно больно. Пятерых человек хватило для того, чтобы укрыть Россию от всего мира и удержать его на этом свете, о чём ни одна персонификация не помышляла, даже такая настырная и везде сующая свой нос, как Артур. Однако разум Гилберта с трудом принимал тот факт, что тело, которое он видел собственными глазами в гробу, не принадлежало Ивану Брагинскому. Память отказывалась находить какие-либо видимые отличия между тем, кого Байльшмидт видел в далёкий день похорон и настоящим Иваном. Его лицо пусть и было неестественно белым, будто поддёрнуто матовой плёнкой, но это, как казалось немцу, было в порядке вещей. Тонкая работа незнакомой ему женщины, явно высококлассного профессионала в своём деле, обманула его острое зрение, что привыкло замечать любые изменения в окружающих, и одурачила ещё сотню таких же, как он сам, идиотов. Жива ли она? Если да, чем живёт и дышит? До сих пор достойна ли она того восхищения, с которым о ней говорил Терри Морган? В своих фантазиях Гилберт уже нашёл её и выпытал все интересующие его детали истории Ивана, но в реальном мире рядом сидел полудохлый кислый Вук, молча и мрачно разглядывавший его, а из Киева нужно было забрать не менее «бодрых» Азамата и Ольгу. Первоначальный запал в душе Пруссии начал стихать. То бишь, необходимо повесить на свою шею дополнительные валуны, дотащить их до Мадрида, и в той огромной массе людей, что бурлила там во всех своих красках и текла в разные стороны, сбивая с пути, найти ответственного за эту расклеившуюся морально и физически братию. Тут Гилберт встрепенулся, сел прямо на стуле и положил ладони на лицо с тяжёлым выдохом. Что он делает? Вдобавок противный голосок (не то совесть, не то ещё какое мешающее спокойно жить чувство) скользко прошептал: «Будто тебе больше всех надо, что ты так рвёшься к нему». Байльшмидт резво начал выдвигать контраргументы самому себе, мол, Терри Моргана нашёл он, знает о нём, опять же, только он, и информацию о местонахождении Ивана Брагинского Терри сообщил исключительно ему. В это время Вук по-своему расценил жест Гилберта, запустив руку в карман джинс, достал свой телефон и набрал нужный номер. — Франциск, — на первых же буквах этого имени Байльшмидт впился в серба хмурым взглядом, не понимая, что тому потребовалось от Франции, — здравствуй!.. Забери, пожалуйста, Гилберта. Как зачем? У него последняя извилина атрофировалась, иначе я не могу объяснить то, зачем он тащит меня в Испанию среди ночи. — Отбой, Франциск! — Крикнул в трубку Пруссия, одним быстрым движением вырвав телефон из пальцев Сербии и нажав на красную кнопку. Укор в налитых кровью глазах Гилберта заставил Вука потупить взгляд и желать забиться в дальний угол огромного пустого аэропорта. Надежда на лучшее будущее давно была убита самим сербом, чтобы это не сделал с особой жестокостью кто-либо другой, а потому он искренне не понимал потуг немца. Разглядывая бледное лицо Гилберта, на котором ярко сверкали и искрились жизнью рубины, Мишич позавидовал его упорству и стремлению идти вперёд без оглядки, однако тайно искал в нём признаки начинающегося безумия. Но Пруссия был железно уравновешен и уверен в себе как никогда прежде, только острое недовольство Сербией скользило в его взгляде. Мол, как ты вообще можешь мне не верить, когда я тут для тебя стараюсь? — Зачем ты это делаешь? — Не выдержал тишины Вук, в то время как Гилберт уже ленно развалился на стуле. — Если я тебе скажу, что Иван, твой дражайший брат, жив и здоров, разве ты мне поверишь? — Сердито спросил Гилберт, вложив в голос немного иронических нот. — Не поверю, — вяло огрызнулся Вук, — иначе почему он всё ещё не пришёл ко мне или своим сёстрам и не заявил о себе? Почему не помогает нам? «Прекрасно, здесь-то собака и зарыта» — мысленно позлорадствовал Пруссия и потёр ладони. — Это было эгоистично с твоей стороны, но, — у Гилберта язык чесался поскорее закончить свою фразу, — сам его об этом спросишь. Уж как я хочу об этом знать!.. В любом случае, — он кинул на наручные часы быстрый взгляд, — ничего больше не говори. Не хочу, чтоб ты тут передо мной сопли на кулак наматывал: это отвратительно, меня просто стошнит. Вук, казалось, смертельно обиделся и отвернулся от него, но Гилберт рассудил так, что не всегда же его нужно жалеть, подбадривать и вытаскивать из очередного дерьма. Ему даже сообщили о том, что его считавшийся мёртвым брат жив, однако он продолжил хандрить и канючить вместо того, чтобы воспрянуть духом и собрать все свои силы в кулак. Горбатого могила исправит, хотя в его случае — встреча с горячо обожаемым родственником. Где та гордая осанка и сверкающий наточенный нож в руке, где тот хвалёный горячий южный нрав, благодаря которому Вук Мишич готов был двигать горы и вероломно идти на безумства? Только бледная, бесцветная тень осталась от того государства, что когда-то ярким бушующим огнём горело на юге, заявляя о себе миру, что Пруссия знал когда-то. — Сейчас мы разок плюнем, ударим гаечным ключом где надо и починим его! — Нараспев говорил Иван, склонившись над капотом автомобиля и подмигивая Гилберту. — Будет как новенький! Машина потом в самом деле заработала, но какая магия при этом была применена — загадка. «Боюсь, бить его — не лучший вариант.» В конце концов, Вук был хорошим надёжным другом, и последние слова Гилберта прозвучали жестоко. — Не пойми меня неправильно, Вук, — заговорил Байльшмидт примирительно, хотя и не смотрел в сторону серба, — я желаю тебе лучшего. Что бы сказал Иван, увидев тебя в таком состоянии? Поразмысли над этим. Не думаю, что он хотел бы видеть тебя таким. Апеллировать авторитетом России перед Сербией было, возможно, не совсем честно, да и выглядело так, будто Пруссия обесценивает тот груз проблем и рисков, что свалились последнему на голову, однако никакого другого пути поддержки Вука, что живёт, не сводя замученного взора с прошлого, Гилберт не видел. Он страшно скучал по семье (или какому-то её подобию), что была у него когда-то, по брату, на которого он смотрел с детским восторгом и ждал, когда тот заметит его. Гилберт признаётся себе, что не понимает тоски серба по Югославии, учитывая то, чем кончился тот союз: какими проклятиями, грязью и прочей мерзостью поливали друг друга союзные страны, грозясь едва ли не поубивать соседей самыми жестокими способами — тогда все они опустились ниже плинтуса и долго визжали что-то о собственной гордости и том, как её топчут. Однако когда дело доходило до близких родственников, в частности, до его младшего брата, Гилберт без стеснения предполагает, что, если бы с Людвигом случилось что-то ужасное — он боится даже думать об этом страшном слове «смерть» — то наверняка тоже лежал бы на полу своего дома, убитый горем. Однажды быть может, напился бы так, чтобы не проснуться на следующее утро. Киев встречает Гилберта отвратительнейшей осенней погодой и промозглым ветром, что забирается под его куртку и холодит спину, Ольга — широко раскрытыми от удивления и испуга глазами. Она ёжится от одного только его присутствия в своей квартире, дрожит, обнимая свои плечи, но при этом пытаясь просверлить в нём дыры. Однако Байльшмидт с завидным упорством игнорирует её настороженный взгляд и подгоняет Азамата в его медленных сонных сборах, бронирует билеты до Мадрида всей компании, нутром чуя, что там обязательно произойдёт что-то важное. Терри на связи и уведомляет Гилберта о перемещениях Брагинского, уточняет это вплоть до того, в какой магазин он пошёл и сколько времени там находится. Пруссия хмыкает, ещё больше убеждаясь в правильности своего предчувствия, потом переводит-таки глаза на Ольгу: у неё волосы едва ли не встают дыбом, и вся она напряжена, словно выгнувшая спину кошка. — Оля, давай потом выясним отношения, — Гилберт прерывает её жестом руки до того, как с её губ успевают сорваться слова. — Сейчас не время. Он много чего наговорил ей, и она, впрочем, не отставала, обиды и угрозы давно слились в единый ком, что держал в тисках её хрупкое сердце. Ей сложно было поверить в то, что немец не причинит ей вреда, поскольку его репутация в последнее время ухудшилась, и сам он сделался нелюдимым и подозрительным. Даже Франциск жаловался на своего друга и искренне недоумевал произошедшим в нём переменам. Но Гилберт старается вести себя нейтрально и по-дружески придерживает голову Вука, когда тот чуть ли не падает лицом в унитаз. Немец терпеливо вздыхает, отрывая Мишича от объятий с фаянсовым другом, и крепко обхватывая его талию своей рукой. Пруссия клянётся себе, что это последний раз, когда он таскает кого-то на своём великом плече. К его огромному облегчению у двери уже стоят Ольга и Азамат в полной готовности, поэтому Гилберт позволяет себе улыбку, пусть даже и немного едкую. В отличие от Вука, они не устраивают ему допроса: то ли боятся его и стараются не выводить из себя, то ли тайно планируют запихнуть его в психушку, ведь всё говорит о том, что Байльшмидт умом тронулся. Рядом Сербия еле перебирает ногами, Украина и Казахстан бесшумно идут за ними. Пруссия живо представил, как безумно он выглядит со стороны со своими нелепыми выходками, копаниями в пыли прошедших времён и толками о России. Но бывшие республики СССР не в том положении, чтобы брыкаться и показывать свой характер Европе, чем Гилберт бессовестно пользуется. Может прямо сейчас он ведёт их к лучшей жизни? А может и в тёмную пропасть. Новый перелёт подарил Гилберту Байльшмидту какое-то странное приподнятое настроение. Он смотрел на молочный поток облаков в иллюминаторе и кожей ощущал, будто сделал маленький, такой крохотный шаг к чему-то грандиозному и неотвратимому. В барселонском аэропорту его под белы рученьки взяли Франциск и Антонио и оттащили в сторону. Перебирая каждое матерное слово на своём родном языке, Гилберт требовал объяснить, какого чёрта им двоим вообще нужно от него. У самого выхода он окончательно потерял из виду свою «бравую команду нытиков», а потому прекратил прелюдию к чтению моралей, грубо вырвавшись из рук друзей. Краем глаза он заметил не характерную для Антонио бледность, но гнев на мнительность обоих был сильнее зародившегося волнения. — Какого хрена?! — вспылил Пруссия, переводя яростный взгляд с Испании на Францию и обратно. — Гил, пожалуйста! — Выступил Франциск, как инициатор произошедшего. — Мы о тебе очень волнуемся! В последние несколько месяцев ты... — Я веду себя странно? Безрассудно? По-скотски? — прошипел Гилберт, сложив руки на груди. — Это моё и только моё дело. Я — не ребёнок, не нужно ходить за мной и подтирать сопли. Хочешь о ком-то позаботиться, помочь, пожалуйста, — он указал рукой в сторону зала ожидания, обращаясь, преимущественно, к Франциску, — я притащил сюда целых три государства, которым нужна помощь. Наслаждайся! А ко мне не лезь. Немец ещё одним крайне недовольным и холодным взглядом окинул Францию и пошёл прочь, но внутренний голос говорил ему обернуться, настаивал на том, что так просто его не оставят в покое. Пруссия не прогадал, чуть обернувшись влево на ходу. — Я же сказал: не нужно, блять, за мной ходить! — Ругался Гилберт, не понимая, зачем Антонио и Франциск зашагали за ним так же резво, как и он сам. — Я в порядке! Я был в полном порядке, пока вы не начали действовать мне на нервы! Но Франциск не унимался, волоча за собой Антонио, что держался за голову и просил француза идти медленнее. Гилберт носился по зданию аэропорта и искал троицу прилетевших с ним государств, как курица-наседка в поисках своих цыплят, но в конечном счёте плюнул на это дело и решил отправиться в центр столицы Испании. За ним всё ещё плелись Франциск и Антонио, и Байльшмидт хотел было поинтересоваться здоровьем последнего, но стоило ему только обернуться и наткнуться взглядом на француза, как его накрывала новая волна негодования и жгучего гнева. Кем вообще себя возомнил Франциск?! Спасителем и великим помощником? Его подозрительность и омерзительная настырность, с которой он преследовал Гилберта, нисколько в какого-либо рода помощи не способствовал. Пруссия ядовито хмыкнул: Франции, по всей видимости, нечем было заняться и свободного времени хоть отбавляй. Задача для него быстро возникла в уме Гилберта, и была вполне очевидная. Немец резко остановился посреди тесно набитой людьми улицы и повернулся к друзьям. — Франциск, — Гилберт старался говорить спокойно и медленно, ничем не выдавая своей злости, — ты, в общем-то, можешь мне помочь. Франция с любопытством слушал его: — Найди для меня моих дражайших спутников, — голос Пруссии задрожал сталью, — иначе, боюсь, с ними может что-нибудь произойти. — Гилберт... Тут телефон немца тихо звякнул и завибрировал, мужчина поднял палец, без слов велев французу замолчать: Терри сообщал о том, где сейчас находился Иван. Байльшмидт оглянулся, прикидывая, сколько нужно идти до торгового центра и надеясь, что Брагинский не сбежит вместе со своими помощниками в ближайшие семь минут. Пруссия моментально позабыл о Франции и Испании и зашагал по направлению к требуемому магазину. Всю дорогу он стоически слушал причитания француза, которые он красиво украсил личными предубеждениями и волнениями, что, как он полагал, должно было иметь воздействие на Байльшмидта. — Гилберт, я тут распинаюсь не потому, что мне очень хочется отчитывать тебя, как школьника, — продолжал увещевать друга Франциск, — а потому, что ты ведёшь себя так же... «Не вижу его». Гилберт ходил между высокими стеллажами с разнообразными сладкими вкусностями и цветными упаковками и активно крутил головой по сторонам. Он бросал нетерпеливые взгляды на экран мобильного, и время, в которое Терри набирал ему сообщение, казалось бесконечным. Старик переслал сообщение от неизвестной девушки: «Мы около полок с водой». — Скорее, — Гилберт подхватил Франциска за локоть и помчался к нужному отделу. Он улыбнулся с какой-то жуткой радостью, из-за чего кожа француза покрылась мурашками. «Теперь-то мне будет весело» — с детским нетерпеливым восторгом подумал Байльшмидт. Фигура на другом конце стеллажа резанула глаза Гилберта своей яркой узнаваемостью. Телосложение, жест, с которым пальцы этого мужчины провели по шее, растрёпанные волосы и светлую полупрозрачную кожу. Он повернул голову к своей подруге и что-то коротко сказал ей с непроницаемым выражением лица. Иван Брагинский. Наконец Франциск обеспокоенным взглядом нашёл то же, что и Гилберт. Жив и во плоти. Шаг, второй, третий — до России остаются жалкие десять-двенадцать метров, — и воздух сотрясают несколько автоматных очередей. Помещение затапливают крик, паника и звуки разбивающегося стекла, люди падают пол, и со стороны стройного ряда касс слышится возбуждённая арабская речь. Террористы. Иван Брагинский прижимается спиной к нижним полкам стеллажа и накрывает голову девушки рядом с собой своими руками. До него оставалось каких-то жалких несколько шагов, но Гилберт тоже сжался, присев рядом с бутылями воды, искал возможность преодолеть то смехотворное расстояние, что отделяет его от ответов на бесчисленные вопросы, роящихся в его голове. Россия. Пруссия скрежещет зубами то ли от страха, то ли от раздражения. У начала стеллажей пробегает темнокожий мужчина и стреляет по полкам с продуктами, выкрикивая непонятные простому народу угрозы, чем вызывал их испуганные визги. Гилберту не нужно было знать в совершенстве арабский язык, чтобы понимать, чего хотят эти люди. Он знал наверняка только одно: все влипли по-крупному, и выбраться отсюда будет сложно.