Шаг. Рывок. Удар.

      В русской психушке не было групповой терапии, не было мягких стен и терпеливых санитаров: была только похожая на адов вертеп палата с ободранными заплесневелыми стенами, жёсткой кроватью и колючим матрасом, на котором невозможно было спать. Разглядывая и ковыряя пальцем трещины на стене, Альфред не чувствовал ни несправедливости обрушившихся на него обстоятельств, ни глубины пустоты внутри себя.       Мысли в его голове, роившиеся доселе неугомонным осиным гнездом, неожиданно разбежались в разные стороны сознания Америки и не беспокоили его. Даже Иван Брагинский перестал быть раздражающей галлюцинацией (реальностью?), и Джонс начал иногда перебрасываться с ним парочкой другой осмысленных фраз. Нет, Иван Брагинский всё ещё донимал его своим присутствием, улыбался и скалился так, что внутри всё холодело, но не более. Кажется транквилизаторы сделали Альфреда настолько безразличным ко всему происходящему за пределами одиночной небольшой комнаты, что разговоры с самим собой перестали быть явным признаком безумия.       Пока Альфред круглыми сутками пялился в потолок, не имея на своём лице ни малейшего признака напряжённой умственной деятельности, Иван Брагинский стоял у окна, засунув руки в карманы брюк, и сосредоточенно что-то рассматривал в чёрной лесной глуши, за которой не было видно ни ближайшего города, ни вообще какого-либо намёка на цивилизацию. Что он находил в этом унылом и давящем на психику виде? Взгляд его фиалковых глаз в эти моменты был невероятно спокоен и исполнен безмятежности.       Нельзя говорить со своими галлюцинациями, Альфред, нельзя.       — Ты скучаешь? — Неразборчиво пробурчал он, обнимая подушку поздним вечером и медленно проваливаясь в сон.       — По чему? — Ответил Иван Брагинский незамедлительно.       — Своей жизни.       Он не ответил. Либо Альфред уснул прежде, чем Иван Брагинский дал свой ответ? Как это было глупо — выпытывать у плода своего шизофренического воображения ответ на то, что с ним никогда не происходило. Это бесплотное, бестелесное существо, это сбой в мозговых процессах Альфреда, это тень, что пытается затянуть его в свою густую тьму. Однако когда Джонс просыпается посреди ночи в холодном поту от очередного кошмара, Иван Брагинский навис над ним дамокловым мечом, улыбаясь белоснежной, внушающей ужас улыбкой, а пальцы его правой руки лежат на шее американца. Америка ясно ощущал, как колени России упираются в постель по обе стороны его бёдер, как прохлада дыхания русского касается его лица, но не мог издать и звука: в горле камнем встал тяжёлый ком, а губы по-рыбьи беззвучно открывались и закрывались.       Иван Брагинский всего лишь улыбался, даже не сжимал руки на шее Альфреда, но тот начал задыхаться от накрывшей его тревоги и поджавшей органы к солнечному сплетению паники. Иван рассмеялся издевательски, и глаза его засверкали холодной жестокостью. Как только ему удавалось улыбаться от уха до уха и не уставать? Однако Джонсу, честно, было всё равно: лишь бы Иван Брагинский исчез и эта ночь поскорее закончилась.       Днём выносить душевные терзания было проще.       — Омерзительны помыслы твои, — пропел Россия, склоняясь ниже.       Америка готов кричать и вопить, но страх накрепко сковал каждую его мышцу. С одной стороны, это просто галлюцинация, она не может причинить реального вреда, но с другой — пальцы мертвеца ощущаются как никогда прежде отчётливо и ясно.       — Просто напоминаю, что ты головой поехал, Альфред, — аметистовые глаза Ивана Брагинского словно искрились и смеялись с ухмылкой, отражали лунный свет и сумасшествие самого Джонса. — Просто напоминаю.       Он захихикал ядовито и исчез во тьме палаты, а Альфред ещё очень долго дрожал от страха, судорожно хватая ртом воздух и пытаясь унять бешеный гул сердца в ушах. Иван Брагинский растворился медленно, понаблюдав немного за вусмерть напуганным Джонсом, хотя его белозубая улыбка, по странному стечению обстоятельств, исчезла последней.       «Как у Чеширского кота», — вяло подумал Альфред, чувствуя, как капля холодного пота катится от виска к уху и сам он расслабляется в постели. Сердце постепенно успокаивается, он держит руку на рёбрах с левой стороны, словно это могло быстрее принести желаемое успокоение. Тело напоследок мучает его жаром, ногой он откидывает одеяло в сторону и клянётся, что не поднимется с этой постели до утра. Даже если сам Иван Брагинский попытается стащить его за ноги с кровати, угрожая всеми мыслимыми и немыслимыми проклятиями. Но когда у шеи ощущается лёгкая прохлада при наглухо закрытом окне, у изголовья койки будто бы кто-то положил руку, Альфред рывком накрывает себя одеялом с головой. Ночь превращается в щелчок пальцев.       — Подъём, Джонс, — кто-то аккуратно пинает его по плечу и скрипит половицами у лица, — хватит прохлаждаться.       Шея ноет от крайне неудобного положения тела, а кожа на щеке обнаруживает под собой почему-то не подушку, а грязный бетонный пол. В нос ударяет запах пороха и хвойного леса, щедро сдобренного морозной свежестью дорогого одеколона. Альфред открывает глаза, однако резкий солнечный свет не позволяет ему сфокусироваться на чём-то, пока его неизвестный гость ставит стул у его смятой постели и изящно устраивается на нём. Понимая, что ночью неведомым ему образом он сполз с матраца на пол и невесть сколько времени провалялся в необычной для сна позе, Джонс неуклюже плюхается на пол, вернее, нижняя часть его тела соскальзывает вниз и путается в одеяле, и пока он тщетно пытается вырваться из плена своего покрывала, Андрей Соколов непринуждённо закуривает сигарету.       Командир не удосужился даже сбросить с своих плеч тяжёлое армейское пальто, и Альфред делает вывод, что мужчина здесь задержится ненадолго. В следующую же секунду американец хочет смачно приложиться головой о стену: а что, собственно говоря, делать здесь здоровому человеку? Это у Америки перед глазами мельтешит одна очень надоедливая галлюцинация, у Андрея же по определению не может быть ничего подобного, иначе его просто не было бы в армии.       Его серые с металлическим отблеском глаза вгрызаются в самое нутро Альфреда, когда последний всё-таки поднимает на него взгляд. Без очков Джонс чувствует себя голым и едва ли не беззащитным, но удерживает себя от того, чтобы броситься к тумбе. Он, напротив, спокойно садится в своей постели, сложив ноги по-турецки, ожидая, что скажет ему его посетитель. Русский пристально разглядывает Америку, мысленно препарирует каждую частичку его натуры, от чего по коже бегут мурашки и в животе нарастает волнение.       — Выглядишь не так плохо, как в последний раз, — говорит командир спокойно и глубоко затягивается сигаретным дымом, — и на психопата ты не похож. Иначе врал бы лучше, чем я.       Последнее времяпрепровождение с Андреем у Альфреда не задалось от слова вообще, поскольку до служебной машины русский тащил поступившего в его подчинение юнца на своём горбу. Пока Джонс брыкался и кричал, что его преследует призрак, мертвец, что вот он идёт за ним по пятам и хочет отомстить, Андрей Соколов проявил настоящие чудеса воинской выдержки, ни разу не выругавшись матом и не велев тому закрыть нахрен рот. Хотя и шедшие рядом солдаты утверждали, что лицо у него было такое, будто он Джонса закопает на месте без единого угрызения совести, попадись ему сколько-нибудь широкая яма, но сам Андрей только велел им не расслабляться. Он пару раз крепко встряхнул американца, даже повысил голос и хотел было заставить идти самостоятельно, однако Альфред только бормотал себе под нос бессвязный бред и упорно отказывался использовать свои ноги.       Всё это Америка вспомнил многим позже, разыгрывая очередную партию в шахматы с самим собой. От позора, что он испытал в ту же минуту, перед самим собой ему не отмыться никогда.       — А? — Америка скривил губы и нахмурил брови, выражая недоумение. — Что вы имеете в виду?       — Ещё на границе, — многозначительно уточняет Андрей Соколов, взмахивая сигаретой с особой грацией, — ты орал, что всех поубиваешь к чёртовой матери, если тебя не отправят в Вашингтон. Что тебя преследуют, хотят убить и отравить. Что ты — важная шишка в берёзовом лесу, а я, мол, должен сию же секунду позвонить твоему начальству и решить все вопросы. И тут назревает логичный вопрос: как и зачем тебя такого убогого, или важного — не суть, — послали в богом забытое село на выполнение в принципе опасного задания? Папочка решил сделать из своего мямли-сыночка мужчину?       На Альфреда будто обрушился целый небоскрёб, придавил его к постели и не давал даже головы поднять. Ощущение того, что от него хотели избавиться самым безобразным способом, неожиданно было перевешено тем, что его, как нашкодившего мальчишку, отчитывал совершенно незнакомый человек, которого он видел второй раз в жизни. Кожу Джонса опаляло холодным раздражением, исходящим от Андрея, пусть даже лицо его оставалось беспристрастным и спокойным. Америке показалось, что этот русский был так же зол на весь мир, как и он сам с той только разницей, что это неприятное обстоятельство не сорвало ему крышу.       Альфред жарко позавидовал его выдержке.       Этот человек словно схватил унёсшегося на высоты своего самомнения Джонса за ногу и рывком повалил на землю. Он говорил и говорил, медленно и с расстановкой, его потрескавшиеся губы шевелились, но ни одно слово не улавливал слух Альфреда. И если бы совсем рядом с ним не прогнулись пружины кровати под весом Ивана Брагинского, то Джонс так и распрямил бы спину и не вынырнул из тёмной пучины своих громоздких мыслей в реальность.       — ...Но это ничего, что ты там не нужен, — Соколов без зазрения совести стряхивал пепел от сигареты на пол. — Переживёшь. Ты и здесь не нужен: слишком много проблем, чтобы я ещё и с тобой возился.       — Хах, ну спасибо за честность, — хохотнул Альфред.       Грозный взгляд помутневших серых глаз обрушился на Джонса каменным градом, от чего тот пролепетал негромко:       — Прошу прощения, сэр.       Этот человек, очевидно, не знает, что такое улыбка.       — Значит так, — голос Андрея снова завибрировал в ушах американца, — психиатра я тебе нашёл. Подкрутит тебе пару болтов в голове, чтобы ты сам с собой или с кустами не разговаривал, а потом тебя отправят в Литву...       — Без денег и билетов домой? — Пропищал со слабой надеждой на милость Альфред.       — Руки целы, ноги — тоже, — жёстко отчеканил Андрей, — вывод какой? Заработаешь. Труд сделал из обезьяны человека, глядишь, и из тебя что разумное выйдет.       Альфред вдруг осознал с ироничной усмешкой, что Андрей Соколов так проявляет свою мягкую сторону и заботится о нём. В Вашингтоне ему готовы были заткнуть рот чем угодно, будь то куча бургеров с колой или же увилистые скользкие доводы в пользу того, чтобы Джонс не суетился и не мельтешил перед глазами, чего-то там требуя и выясняя. Перед ним, как перед капризным избалованным всеобщим вниманием ребёнком, вываливали одну игрушку за другой, позволяли делать всё, что не выходило за рамки дозволенного, однако этого было мало, и «папочка» в определённым момент в самом деле разозлился и выбросил обнаглевшего ребёнка на улицу. Сколько бы Альфред не злился и не ломился обратно, ему никто не открывал, вернее, не отвечал на звонки, поэтому пробраться в собственный дом придётся, полагаясь исключительно на себя. Не то чтобы раньше Джонс доверял кому-то свою спину. Артур пропал и от него нет ни весточки, Франциск без конца плакался о Гилберте и влачился за ним по всей Европе, а Мэттью сидел в своей столице тихонько и носа не высовывал. И только Андрей до сих пор возился с ним, не очень-то аккуратно отряхивая от дерьма, веря больше во всесильный воспитательный пинок, чем в долгие разговоры. Альфред поднял на него полный надежды и детской наивности взгляд, слабо улыбнулся.       Кажется, он окончательно слетел с катушек, раз в нём загорелась благодарность к этому суровому непробиваемому на эмоции человеку. Но такое сумасшествие его устраивало.       — А я говорил тебе, Ал, — рядом с самым ухом хохотнул Иван Брагинский, — что у тебя кукуха поехала. А ты всё отнекивался, и вот к чему это привело.       Альфред проявил небывалое мужество и даже не повернул головы, хотя и чувствовал на своём виске пронизывающий взор пурпурных глаз.       — Слушай внимательно, — этот голос словно не принадлежал Ивану, это будто был кто-то другой, но оболочка — пальто, шарф, сапоги — осталась прежней.       — ...пока я приставил к тебе одну девушку, — монотонно говорил Соколов, несмотря на то, что ещё более придурковатый вид Альфреда взбесил его в ту же минуту. — Она запишет всё, что ты ей расскажешь, так что не стесняйся в самовыражении. Твой лечащий врач довольно матёрый человек, он хочет сначала проверить, не наговоришь ли ты бреда с три короба.       «Разве так это делается?» — Альфред чуть нахмурился, эта мысль его смутила.       Андрей Соколов прошёл к выходу из палаты, и пол жалобно скрипел под тяжестью его сапог, но стоило только русскому открыть дверь, как резкость в его глазах смягчилась, и он ввёл в комнату молодую девушку. Ей было не больше двадцати на вид, насколько мог оценить Альфред, и черты её лица были столь выразительны и остры, что она, вероятно могла бы стать моделью какого-нибудь журнала, а не чахнуть в русской глубинке. В ней дышали изящество и горячность Востока: аккуратные чёрные брови выразительно изогнулись, стоило только ей посмотреть на Джонса, в глубоких карих глазах заиграл нетерпеливый огонёк, а полные нежные губы окрасила улыбка. Давно Америка не видел таких длинных каштановых волос, удивительно ухоженных и гладких даже на глаз, которые свободно струились ниже поясницы.       Девушка приблизилась к постели Альфреда на пару шагов, нервно потёрла горбинку на носу и сказала громким сильным голосом:       — Я буду записывать всё, что вы мне расскажете, независимо от времени дня и ночи. И пока мы с вами общаемся, зовите меня Геката.       Андрей закатил глаза, скептически покосившись на неё, и она ответила ему ярко выраженной восторженной детской наивностью на лице.       — Удачи, Джонс, — снова весь вид Андрея стал суровым и строгим. — Теперь ты можешь дать волю своим чувствам и высказать всё, что хочется. Мне до этого больше нет дела.       Мужчина удалился, хлопнув дверью, и Геката проводила его жалобным взглядом побитого котёнка, словно он лично дал ей пару оплеух.       — Как жестоко, — брякнула она тихо, снимая с плеча тяжёлую сумку, из которой донёсся звук смятой бумаги.       — Я привык, — тут же хохотнул Альфред, на что девушка неловко улыбнулась.       Пока она отодвигала стул подальше и устраивалась поудобнее на месте, Альфред приметил то, какой высокой и тонкой она была, что было подчёркнуто чёрными высокими джинсами и белым коротким свитером.       — Ну, начинайте, — Геката посмотрела на него выжидающе.       — Что начинать?       — Рассказывать свою историю. Уверена, там много интересного.       О, ты не представляешь, сколько.       — Что, прямо с момента моего рождения? — Альфред вопросительно изогнул бровь.       — С чего угодно. Но, желательно, чтобы это относилось к вашей болезни. Чем ближе мы будем к тараканам в вашей голове, тем меньше мне писать.       Из головы Джонса вылетели все события его жизни, как это обычно бывает при такого рода вопросах, и он несколько минут тупо открывал и закрывал рот, не зная, с чего начать и как облечь свои мысли в правильные слова. Геката тяжко выдохнула, от чего Америка потупил взгляд, и взяла дело в свои руки. И разговор сам по себе полился живой рекой: она задавала вопросы то о каких-то общих мировых событиях, то о самом американце, а тот старался отвечать как можно более ёмко и развёрнуто, лишь бы поддержать диалог с нормальным человеком. Она приходила в девять утра и уходила в шесть вечера, и Альфред даже не поинтересовался, как её вообще пускают в психушку и не боится ли она здешних психбольных. Не то чтобы Джонс был в одной лодке с буйными пациентами, однако иногда эти люди представляли действительно жуткое зрелище. Он честно никого не трогал и ни с кем не разговаривал, сидел только у окна и разыгрывал партию за партией в шахматы, но его внимание постоянно привлекали окружающие. В один день его отвлекала женщина, которая весь день что-то не переставая бубнила себе под нос, смеялась и хлопала в ладоши, в другой рядом с ним стоял рослый крупный мужчина и всем прохожим говорил, что он — аконит. Это напрягало Джонса уже потому, что они были в разных весовых категориях, и этот мужчина мог запросто раздавить его. Страшного в этих двух случаях не было ничего, но что-то жуткое и странное ощущалось. Поэтому Геката была глотком свежего воздуха, и один лишь запах её терпких духов соединял его с внешним миром и разгонял вонь затхлых простыней и половых досок.       Бывали и дни, когда шахматы и газеты, что исправно лежали у поста медсестёр, надоедали Альфреду, и он с решимостью героя доставал из маленькой полки прикроватной тумбы телефон, пытаясь словить признаки связи в этой глухомани. Он, как индейский шаман, ходил из угла в угол своей небольшой палаты, размахивал телефоном и молился на всех известных ему языках, чтобы загрузилась хоть одна страница в браузере. Иван Брагинский истерически хохотал у двери, пока Джонс гадал, в какой бубен нужно ударить, чтобы выйти в Интернет.       Секретная точка со слабой сетью была найдена в углу под потолком, из-за чего Америка порой часами стоял на стуле, гипнотизируя шкалу загрузки на экране. Это быстро ему надоедало, он уставал и готов был снова расклеиться, но вот Геката появилась, и её присутствие стало благословением свыше.       — ...А сейчас ваш «воображаемый друг» здесь? — Спрашивала она с неподдельным любопытством.       Джонс нервно косился за плечо девушки, где стоял Иван Брагинский, уперев локти в спинку стула и держа на губах привычную улыбку.       — Это неправильно, — буркнул Альфред. — Ты не должна погружаться в мой мир.       — А я и не психиатр, — легко парировала Геката, черкая незамысловатые рисунки в своём блокноте. — Так, собираю интересные истории для своей газеты. Ну, и информацию для вашего лечащего врача тоже.       Какого рода интересные истории можно услышать от психов? Как один отрезал голову своей дочери, второй — решил попробовать на вкус кошку и свихнулся, а третьему голоса нашептали убить своего отца? А сейчас эти люди вырисовывают пальцами на стенах невидимые картины и прикидываются беспомощными. Джонс сомневался в адекватности сидящей перед ним дамочки, недоумённо воззрившись на неё, однако ничего не говорил.       Иногда у Гекаты было хорошее настроение и она предлагала сделать совершенно безумные вещи.       — Давайте я нарисую вашего друга, — сказала она, и глаза у неё загорелись. — Вы мне его опишете, а я нарисую. Я своего рода художница и кое-что умею.       Альфред вяло воспротивился этому, но девушка была настойчива, а бушующие эмоции в глазах Ивана Брагинского не потерпели бы отказа.       На рисунок Гекаты ушло три дня: она подтирала, штриховала и корректировала процесс в строгом согласовании с замечаниями Америки. Рисовала она прекрасно, и Джонс даже взял на себя смелость влезть в её личную жизнь и спросить, почему она не стала профессиональной художницей. Но девушка только одарила сидящего напротив парня подозрительным взглядом и убрала рисунок, с которого на неё смотрел детально проработанный образ Ивана Брагинского.       Как-то Альфред перебил очередной вопрос Гекаты, поскольку настроение у него было крайне паршивое, и в голову лезли ужасные мысли. Он списывал это на ежедневное наблюдение за психами, боясь предположить что-то более страшное (что эти мысли целенаправленны появляются в его сознании).       — Ты не боишься, что просто схвачу тебя, придушу и сбегу отсюда, перебив всех?       Она приподнимает брови в едва заметной насмешке и смотрит на него с милосердной жалостью, словно он сказал сейчас абсурдную нелепицу. Но у неё звонит телефон, звонкой трелью разрывая наэлектризованную от напряжения тишину, и она направляется в коридор, с улыбкой бросая:       — Как мило.       Джонс знал о нелепости своих слов догадался ещё до того, как они слетели с его губ. Ему просто нужно было произнести их, чтобы они оставили его в покое и больше не возвращались, однако Иван Брагинский не собирается забывать по глупости сказанную им фразу. Эта тень садится рядом с Альфредом, пружины скрипят от веса его тела, и он в доброжелательном жесте кладёт свой локоть на его плечо. Иван Брагинский весь светится от известной только ему одному радости, но Джонса так просто не обманешь: он чует носом запах гнили, исходящий от русского, и его слух улавливает копошащихся в нём червей.       — Что ты там собрался сделать? Снять скальп, следуя старой-доброй английской традиции? Или помянешь Людвига добрым именем, вырвав ей пару ногтей?       Эти картины явственно проносятся перед мысленным взором Альфреда прежде, чем он возвращается к контролю своего разума. Иван смеётся громко и раскатисто, и Америка изо всех сил прижимает ладони к ушам.       Но Геката, Геката может помочь.       — У тебя других шуток, кроме как на тему кошек, нет? — Альфред вслушивается в приглушённые фразы девушки за дверью, готовый даже кожей впитывать звук её голоса, лишь бы не слышать Ивана Брагинского.       Она говорит по-русски и явно раздражена своим собеседником.       — Нет, это ты меня послушай, Винсент... Нет и нет, я не согласна. Я делаю свою работу, ты — свою, давай не будем смешивать их. Я всё понимаю, тебе в китайской тюрьме понравилось и ты легко отделался, но я туда не хочу... Всё, разговор окончен.       Она возвращается с такой же серьёзной миной, с какой к Альфреду всегда обращался Андрей, смотрит почти грозно и сурово, однако же решает сменить гнев на милость. Она трёт горбинку на носу пальцами и, по всей видимости, насколько может судить Джонс, успокаивает себя, беззвучно шевеля губами.       — Если вам так хочется свернуть мне шею, валяйте, — Геката говорит развязано, одновременно пытаясь натянуть на губы уродливое подобие улыбки, — только знайте, что живым вы отсюда не выйдете, даже если придётся спустить на вас весь магазин.       Это ему следовало бояться, она была в своей стихии.       — Кто сказал...       — Андрей Владимирович сказал, не вижу причин не доверять его решению, — девушка вскидывает руки, держа в одной ладони телефон, — что вы сейчас и подтвердили.       Альфред шёл по напичканному минами полю и с точностью идиота наступал на каждую из них.       — Но это неважно, я сделаю вид, что ничего не слышала.       Хотел бы Альфред сказать, что она стала по-прежнему открытой и восторженно улыбчивой, страстно интересующейся тем, что творилось в его голове, однако пробежавший между ними холодок сковывал теперь любые личные вопросы и пространные разговоры о жизни. Геката, очевидно, ничего не прощала и не забывала просто так, в насмешливой форме ставя слова Америки ему же в упрёк. Она готова была бить по этому месту снова и снова, если Альфред отклонялся от курса беседы, будто бы он был лошадью, которая не могла ослушаться плети своей хозяйки. Этот неприятный факт в то же время обижал его: он уже объяснил, что это были просто слова, больная фантазия, и не более, но Геката была непреклонна. Альфред однажды чуть не сорвался, не понимая навязчивого желания девушки постоянно прибегать к такой болезненной кнопке «стоп», однако с сожалением понял, что они даже не друзья, чтобы он мог пожаловаться на что-то. Он здесь просто пациент, рассказывающий о взлётах и падениях в своей жизни, а она — та, которая записывает его слова, и на этом их отношения заканчиваются.       — Вы не знаете мою историю. А она такова, что я к словам окружающих отношусь очень осторожно. Но обсуждать это с вами я не буду.       Она задавала и задавала вопросы о Русских Округах и Альфред отвечал честно, не лукавя и сам не чувствуя подвоха, и Геката больше не пыталась веселить его шутками или ироничными замечаниями. Всего пара неосторожно брошенных слов испортила те доверительные отношения между ними, к которым Геката сама сделала шаг несколько недель назад.       — Интересно, — Геката держит во рту ручку и пробегает глазами по своим записям, — все ваши ответы соответствуют действительности и трудно сказать, где есть искажения. И всё же, Андрей Владимирович настаивает на том, что по пути сюда у вас случился острейший приступ истерии.       Альфред, признаться, с трудом припоминает это; рядом с ухом насмешливо хохочет Иван Брагинский.       — Я не эксперт в психиатрии, но, — девушка ёрзает на стуле и пролистывает страницы в толстом блокноте, — может, не вижу сути...       Её телефон тихо пискнул, и ей хватило меньше минуты, чтобы собрать свою сумку с пола вместе с исписанными бумажками и быстрыми шагами выскочить в коридор. Альфред сразу понял, что больше она не придёт, хотя некоторое время в нём ещё теплилась надежда на её возвращение. Дни снова стали похожими и монотонными, он уныло играл в шахматы с самим собой и подолгу смотрел в окно. Ели и сосны всё так же безмолвно раскачивались под сильными порывами ветра, который своим жутким воем возвещал об идущей по лесным тропинкам зиме.       Казалось, среди стволов деревьев уже ходит Генерал Мороз.       Врач, вызванный специально для Альфреда, оказался низким бодрым толстячком с прозорливыми глазками и желтозубой улыбкой. Евгений Александрович курил крепкие сигареты прямо в своём кабинете, сминал документы своими толстыми пальцами и рассказывал шутки, понятные только ему, и сам же над ними смеялся. Альфред смирно сидел в кресле напротив, всё ещё скучая по навязчивым визитам Гекаты, и ждал, когда мужчина начнёт снова препарировать его личность. Джонс не понимал, как у Евгения так ловко получается развязывать ему язык и вытаскивать на свет божий его тайные помыслы и грызущие разум сомнения. Иван Брагинский как назло не появился ни разу, однако Альфред не думал, что тот пропал навсегда. Нет, Америку мучил почти нечеловеческий страх того, что возвращение его галлюцинации будет ужасающим и выворачивающим все органы наружу.       Однажды Альфред по привычке ожидал своей очереди на приём, разгуливая в коридоре ожидания и рассматривая исписанные сложными медицинскими терминами стенды. Ему вроде бы и становилось лучше, но в то же время его не покидало чувство, что это не продлится долго, что стоит ему покинуть стены этой лечебницы, как всё начнётся заново. В общем, в его пребывании здесь не было смысла, но поскольку правительство даже не пытается его разыскать и вернуть в Вашингтон, то почему бы не отдохнуть от политики и своих обязанностей? Впервые за долгое время, настроение Джонса было приподнятым, немного выше среднего, и он почти расслабился. Его взгляд опустился вниз, на лежащие на маленьком кофейном столике газеты, что привлекли его внимание своими яркими картинками.       Внутри что-то вздрогнуло.       Новостные колонки сообщали о протестах на территории Русских Округов, о сжигании американских флагов и книг с установленными американским «оккупационным» (это слово теперь мелькало и бросалось в глаза в каждой последующей статье) правительством законами, призванные загнать население в резервации, как это было сделано с индейцами, и лишить его гражданских прав. Митинги разгонялись водомётами, дубинками и распылением слезоточивого газа, но протестующая молодёжь закидывала полицию коктейлями Молотова и не желала отступать. Альфред до дрожи в пальцах хотел получить доступ в Интернет, уверенный, что эта статья — маленькая крупинка того, что творилось на самом деле.       Следующее заглавие гласило огромными буквами: «Сенсационное признание американского солдата о бойне!..»       Он видит свои слова, свои оговорки в этом интервью и замирает. Искажённые, приукрашенные, поданные в нужном свете его слова, несомненно вызвавшие бурю негодования и подлившие масла в огонь, кричали о жестокости и лицемерии американцев.       «Это были просто вопросы».       Геката рассмеялась.       Лицо Альфреда перекосило от гнева и отвращения, обнажившая все тридцать два белоснежных зуба, и его улыбка вышла больной и пугающей.       — Вот же больная сука.