Шаг. Рывок. Удар.

      Франциск сидел на грязном, осыпанном штукатуркой полу и бездумно смотрел перед собой, опустив низко голову, не видя и не слыша окружающий его мир. Мозг ясно и живо перерабатывал информацию, факты кричали о достоверности событий, а внутренние помутнённые ощущения бушевали в нём негодованием и тьмой вопросов, на которые никто не мог сейчас толком ответить.       Однако, технически, это мог бы сделать Гилберт. Но по этому взбалмошному немцу было чётко видно, что благотворительностью он в данный момент времени заниматься не намерен, целиком и полностью поглощённый своими размышлениями о том, как бы подобраться к Ив-ва-ну (как трудно было думать о нём живом теперь) и когда захвативших торговый центр ублюдков перестреляют к чёртовой матери. Ведь они отвлекли Байльшмидта от основной цели: ему так и пришлось замереть в шести метрах от неё, прислонить копчик к нижним полкам стеллажа и буравить её убийственным взглядом.       Это мог бы сделать и Иван Брагинский. Только вот Франциску было до одури страшно даже посмотреть на него, оторвать глаза от пола и просто повернуть голову в его сторону. Это так просто, но адски и невыносимо тяжело, и даже покорение высоты Эвереста казалось сущим пустяком. Словно бы на месте живого и тёплого человека сидело окоченевшее обезображенное тело без имени и фамилии, пожираемое трупными червями и разлагаемый бурным течением жизни. Словно бы он встал из могилы только для того, чтобы покошмарить персонификации, пусть даже у него и в мыслях подобного не было.       Франциск хотел бы, чтобы Наира была здесь, рядом с ним, чтобы она придала ему сил своим грозным решительным видом. Это она отчаянно верила в то, что Иван жив и невредим, и это она нужна здесь, а он своим неверием не заслуживал быть свидетелем того, как Гилберт демонстративно плюнул в лицо всем самым влиятельным государствам мира. Он, официально мертвец и «никогда-более-не-страна», нашёл — кто бы мог подумать! — и доказал, что Россия, как воплощение нации, живее всех живых. А что в это время делали остальные? Закатили пир и безумное празднество на костях русского (или кого они там дружно похоронили), который вряд ли это забудет.       По нему сейчас вообще мало что можно было сказать.       Гилберт снова и снова пытался осторожно переползти двух человек перед собой и перебежать к Брагинскому, но на горизонте то и дело начинали маячить захватчики, окидывавшие дикими презрительными взглядами сжавшихся на полу людей. Они упивались и наслаждались царившим страхом и оцепенением, и, казалось, один только Гилберт готов был разорвать их голыми руками: такое пламя ненависти горело в его кровавых глазах. Во-первых, это за то, что они вмешались в плавно текущий ход его дел, где он и только он один этот ход и задавал. Кто они такие, чтобы мешать ему, врываясь в его жизнь с адскими неразборчивыми криками и махать автоматами у всех на виду? Во-вторых, Пруссия слишком часто сталкивался с представителями восточных стран, и заканчивались эти стычки разбитыми носами и потёртыми об асфальт лицами, поэтому его терпение лопнуло задолго до этого момента. Франциск с завистью смотрел на его собранность и силу, жалея, что он никогда не мог быть таким же твёрдым и несгибаемым. Да, немец порывался встать и покрасоваться перед всеми, но опустившаяся на его плечо рука француза упорно вдавливала его тело в пол: грёбаные негласные правила запрещали персонификациям государств вмешиваться в жизнь общества, даже если это самое общество нуждается в спасении здесь и сейчас. Гилберту оставалось только скрипеть зубами от бурлящей внутри злости и ждать дальнейший действий захватчиков.       Вот один из них ходит между рядами прижавшихся к стеллажам людей, его самодовольная омерзительная ухмылка просто сносит Пруссии голову, он едва помнит себя от гнева. Гилберт смотрит в пол, сжимая кулаки и чувствуя, как ногти оставляют на ладонях синюшные полумесяцы. Он косится вправо, хотя знает, что не сможет толком разглядеть Ивана Брагинского из такого положения. Россия сидит на полу, как и все, поджав ноги к груди и повернув голову в сторону касс — так что оба, и Франциск, и Гилберт теперь видят только его затылок. Да, это происходит.       Франциск наконец преодолевает свой глупый страх: в конечном счёте, непоколебимое тщеславие прожитых лет ворочается в самых глубинах его сознания и говорит ему, что персонификации стран не так-то просто убить.       Преодолевает страх и жадно рассматривает Ивана, насколько позволяет ситуация, подмечает, что он ни капли не изменился. То есть, они будто расстались вчера после ужина, а сегодня случайно столкнулись в толпе (вернее, торговом центре), и тридцать лет их никогда не разделяло. Иван не шевелил и пальцем, казалось, даже не дышал, замерев каменной глыбой; он упорно не желал поворачиваться к Гилберту и Франциску лицом, будто впереди было что-то намного интереснее следящих за ним персонификаций. Рядом с ним сидела девушка крайне меланхолического вида, не поднимающая посеревших нежно-зелёных глаз со своих тонких трясущихся пальцев и не произнёсшая ни слова. Медовые короткие волосы лежали спутанными прядями на её плечах и аккуратно обрамляли угловатое лицо с острым подбородком, сильнее выделяя россыпь веснушек на щеках. Подбородком она почти касается груди, осторожно придвигает руку к белой куртке Ивана и цепляется за её, что есть сил. Она поджимает губы и судорожно выдыхает: на вид она выглядела очень плохо и вот-вот должна была отключиться от страха. Однако она закрывала и открывала глаза с выражением полного спокойствия, вероятно, пытаясь привести в порядок неожиданно разыгравшиеся чувства тревоги и паники от осознания тяжести ситуации. Она странно усмехнулась.       — Ха-ха, надо было остаться дома, — тихо, Франциск едва мог расслышать, зарокотал голос девушки на русском языке, — там от меня было бы больше толка.       Иван — да, это точно он! — сразу же поворачивает голову к ней с напряжённым выражением лица и нахмуренными бровями, и Франциск всеми силами пытается поймать его взгляд. Но Брагинский игнорирует его с завидным упорством, и Бонфуа понимает одну только важную в эту минуту вещь — русский прекрасно знает, что Гилберт вот-вот схватит его за руку, поэтому старательно не смотрит в его с Франциском сторону.       Мимо снова вальяжно проходит террорист, потряхивая автоматом, и Франция покорно наклоняет голову вперёд, стараясь не привлекать к себе внимания. Стоит только этому дикарю скрыться за поворотом, как француз облегчённо выдыхает, и одежду, за которую он держал Гилберта, едва ли не с треском вырывают из его руки. Француз успевает только удивлённо моргнуть, и вот подле него остаётся только дышащий на ладан Антонио, а их шустрый немецкий друг тихонько садится по правую руку Ивана и крепко хватает пушистый капюшон его куртки.       — Ну привет, Иван, — сверкающих оскал Гилберта вряд ли способен передать то безумное веселье и восторг, которые он испытал. — Ты здесь прямо из могилы?       Россия приоткрыл было рот, его губы дрогнули, но из горла не вырвалось и звука. Он прикусывает нижнюю губу, вздыхает и не произносит ни слова, пока девушка прижимается к нему с другой стороны, неподвижными похолодевшими пальцами обхватив его за локоть. Франциск мог бы принять его за статую, а мог бы расхохотаться из-за ситуации, в которой он оказался: Гилберт бросил его ради своего вдруг вспыхнувшего желания приблизиться к Ивану прямо здесь и сейчас, будто обстоятельства для этого подходили, оставив на руках ни живого ни мёртвого, мучимого лихорадкой Антонио. Однако в ситуации с испанцем Франциск мог винить лишь себя и никого другого, может даже, побить по щекам для драматичности. Он своими глазами видел, что Антонио едва ходит и едва способен понимать происходящее, тем более, столько работы навалилось на его привыкшие к неспешному отдыху плечи. Его в последние годы так и трясло от террористических актов, цветы в память о жертвах у посольств стран по всеми миру сменяли друг друга, не успев завянуть, поэтому Испания пахал, как никогда прежде, сутками напролёт. Он знал, что это служило средством устрашения всего Европейского союза: Альфред весьма доходчиво объяснил, что станет с теми, кто хоть на йоту отклонится от его безупречного, по его же скромному мнению, плана по распространению демократии — это, в конце концов, зараза или надежда на лучшую жизнь народа? Антонио не понимал, почему стал козлом отпущения, казалось бы, таких простых истин до поры до времени. Всё встало на свои места неожиданно и вдруг, когда он разбирался с отчётами до поздней ночи, поглощая седьмую кружку кофе и для полного душевного счастья поругавшись с Романо. Почему он, Антонио, крайний? Людвига Альфред не трогал в той мере, в какой хозяин не трогает будку своего верного пса, который лишний раз не лает по ночам и не мешает смотреть телевизор днём. Франциск всё больше напоминал политическую проститутку, стремящуюся усидеть далеко не на двух стульях одновременно, хотя для такого количества «стульев» ему приходилось лечь. На Артура надежды не было века эдак с прошлого, поэтому... Ах, да. Испанская пресса. Это она так упорствовала влиянию США на континенте, публикуя расследования о коррупционных сделках по оружию, наркотрафику и работорговле, и, казалось бы, кто им поверит, если информация публиковалась непосредственно не через проплаченные источники? И всё-таки обычные журналисты довели каких-то американских старпёров, не привыкших к обвинениям в свою сторону, до ручки. Чем сильнее Штаты напирали с политикой атлантизма, чем громче были призывы «усмирить обнаглевших журнашлюх», тем с большим упорством пресса публиковала секретные переговоры и документы на многомиллиардные суммы.       Расплачивался за всё это веселье Испания. И его народ.       Поэтому не хотел Антонио видеться с Франциском. Тем более, принимать в своём доме, как дорогого гостя.       Франциск сопротивлялся слабо, вернее, делал вид, что сопротивлялся. Да-да, мол, Америка — отвратителен, но вот он подкинул мне деньжат, и вроде уже нет? Бонфуа «высказывался против», «возмущался», «протестовал», но не более того. Антонио один держал удар.       Франция видит всё это в горящих немой яростью и болью обиды глазах Испании, кусает нижнюю губу до крови и не решается поднять взгляд, когда на очередном собрании друг прожигает его спину колючим холодным негодованием. Франциск яростно клянётся вытащить Антонио из этой передряги и больше никогда не беспокоить его своим нытьём, по крайней мере, пока не подберёт подходящие слова извинений и не наберётся смелости сказать Альфреду громкое и чёткое «нет».       — Смешно, — бросает Иван без эмоций и снова отворачивается от Гилберта, устремив взгляд в проход между рядами.       Франциску его голос показался лишь отзвуком чего-то туманно знакомого, но очень далёкого. Байльшмидт таких сентиментальных мелочей не замечал и готов был наброситься на него, мол, и это всё, что ты мне можешь сказать во время нашей первой за столько лет встречи? Гилберт раздулся индюком, волосы на его затылке зашевелились от злости, он уже было схватил Брагинского за рукав куртки. Но весь его пыл погас в один миг, как только из-за угла показался тяжёлый армейский сапог преступника. Благо реакция у немца была отменная, и он тут же притих, приняв вид смиренного монаха. Франциск едва заметно мотнул головой и крепче прижал к себе Антонио, будто он был его спасательным кругом. Вновь опустив глаза к полу, француз начал прислушиваться к тяжёлым шагам террориста и бряцанию его оружия о металлическую пряжку ремня.       Этот ублюдок шёл мимо, воображая себя королём среди смердов только благодаря автомату в руках. Несколько других где-то поодаль кричали и требовали от правительства Испании освободить одного из их лидеров, который, по данным неких взломанных баз данных, содержится в одной из тюрем Мадрида. Вдогонку к этому, каждого находящегося в торговом центре человека они либо меняют на миллион евро, либо убивают по одному в два часа и сбрасывают с верхнего этажа прямо на площадь в рыдающую и причитающую толпу родственников и друзей, которую сдерживала полиция. Франциск решил рассуждать здраво и рационально, отбросив сожаления из-за жертв, которые будут в любом случае. Во-первых, прямо сейчас испанское правительство вряд ли пойдёт на выполнение их требований. В подобной ситуации они не могли размышлять о спасении всех и каждого, более того, от них это зависело в малой степени. А вот от оперативного отряда ликвидации — в намного большей. Главное, чтобы служба безопасности верно рассчитала риски и предугадала действия захватчиков, чтобы погибших было как можно меньше. Некоторое число погибших неизбежно, главное, не попасть в их ряды и надеяться, что военные уже придумали эффективный план освобождения заложников.       Франция, незаметно перекрестившись, выдохнул. Так крупно он не попадал давно, даже Бог вспомнился. Ухмыльнувшись с долей горечи, Франциск решил, что ему совершенно наплевать, кто вытащит его и Антонио из этого магазина: Бог ли это будет, Сатана ли, или всё-таки кто-то из сферы материальной — неважно, главное довести испанца до места, где ему можно будет помочь.       Снова нашлось время повернуть голову в сторону Ивана и Гилберта. Лицо русского не изменилось ни капли, он будто был в своём никому неизвестном мире, поэтому его мало волновало то, что происходило снаружи. Гилберт же весь нахохлился и скукожился, обхватив себя руками, и весь его вид искажали злость и нетерпение, желание встать и свернуть голову каждому, кто поставил его в такое унизительное положение. Где это видано, чтобы он, великий Гилберт Байльшмидт, ползал по грязному полу, корчась в диком страхе перед обезьянами с гранатами? Франциск позавидовал его бесстрашию. Он жалел себя, что не может так же, как Гилберт, разозлиться, чтобы не трусить перед кучкой как попало вооружённых людей. Он хотел было лечь на кровать от отчаяния и больше никогда не вставать, чтобы не быть свидетелем своему жалкому виду.       Наира, помолись за меня.       Франциск вновь покосился в сторону Ивана Брагинского, мотнул головой — а вдруг это всё-таки сон? — и набрал побольше воздуха в лёгкие, чтобы окончательно не расклеиться.       «Ты, наверное, в подобных ситуациях чувствуешь себя, как в свой тарелке. Как за продуктами вышел, попинал плохих парней и вернулся домой смотреть телевизор».       От этой мысли Франциску стало лучше. Пусть она и выдумка.       Иван всегда был смелым, отважным, не знающим паники и страха героем сплетен всех сортов, к которым он даже не прислушивался, многозначительно улыбаясь, среди государств. Конечно, ему тоже бывало страшно, быть может, его не раз загоняли в угол и пытались взять числом, что удавалось... Кому и когда? Теперь сложно вспомнить об этом. На другой чаше весов стоял Гилберт, и тут уже от него бежали как можно и дальше и скорее, лишь бы не напороться на его смертоносный меч или пули, целующие неизменно точно в лоб. Он мог быть быстр на расправу, как волк, а мог играться приговором, потакая своему настроению. С одной стороны была непроходимая глухая оборона, с другой — бьющее без промаха и не знающее жалости копьё. Как раньше было хорошо, что они редко работали вместе! Но вот сегодня они встретились, и Гилберт явно примет сторону не европейских стран, которые довели его до белого каления, и даже не своего брата, отличившегося в последние года своей бесхребетностью. Этот «более-не-страна» ещё сделает свой ход, который принесёт выгоду и должные блага только ему одному.       Франциск же никогда не выберет место меж двух огней. Безопасность для себя и своего народа — всё, что ему нужно в этой жизни, а другие могут хоть на голове стоять, Альфред Джонс в частности. Нет, Франциск Бонфуа в эти дела не полезет с вероятностью в тысячу процентов и голову на плаху не положит. Он только узнает, что произошло с Иваном и тихонько отойдёт в сторону.       Через шесть часов всё началось.       Дымовые гранаты на пару со слезоточивыми шашками посыпались прямо с потолка, народ беспокойно зашептался, кто-то закричал и заплакал, боевики подняли шум и заорали благими проклятиями на невесть откуда взявшегося врага, сопровождая свои угрозы автоматной очередью. Влиться в пол и стать частью неприкосновенного стеллажа не желал разве что сумасшедший идиот, а Франциск не был исключением. Он уже подвинулся к Ивану и Гилберту так близко, как только мог, улучая подходящее для этого время, и всё равно от этой парочки его отделяли люди. Так ловко и безрассудно, как это сделал Байльшмидт, Франциск перепрыгнуть через них не мог, о том, чтобы протащить за собой Антонио, не было и речи. Его нельзя было бросать одного — Франция не до такой степени бессердечный и эгоистичный ублюдок. Где-то у касс послышались звуки разбивающегося стекла, завязалась перестрелка. Среди суматохи и паники трудно было различить замаячивший у входа спецназ. Предупредительные выстрелы террористов в потолок и по средним полкам закончились, одичавшие от ужаса люди больше не могли оставаться на месте. С места подорвался один, затем десятеро, в первых рядах кого-то уже убили и их головы окрасили пол красным; вдруг Иван вскочил с места, молниеносным движением заставив свою спутницу встать на ноги и, пригнувшись, невесомыми перебежками направился к выходу. Сквозь дым и слёзы на глазах, с выворачивающим всё нутро кашлем, невозможно было сориентироваться, однако это ему, кажется, мало мешало: только девушка под его рукой едва дышала и могла ходить самостоятельно. Сколько бы Франциск не зажимал рот и нос рукавом, проку от этого было мало, и дышать по-прежнему было нечем. Он присел, резко повернув голову на шевеление сбоку и гаркнул:       — Гилберт!       Тот обернулся со с злобой во взгляде и напряжением во всём теле, он уже хотел было пойти за Брагинским, но Франциск задержал его. В свой взгляд Франция тоже постарался вложить ненависть и злость, сколько бы котлов из отупляющего страха и возрастающей неспособности здраво мыслить на самом деле не бурлило в нём.       «Не оставляй меня здесь одного!»       Немец цыкнул, заскрежетал зубами. Снова выстрелы, не оставляющий время на раздумья.       — Твою мать! — Гилберт рывком поднимает Антонио и перекидывает его руку через свою шею. — Твою мать!       Он смачно матерится вплоть до выхода из павильона, кричит, не понимая, почему нельзя за собой везти полку для прикрытия, поэтому приходится пользоваться своими зрением и слухом на всю катушку. Кто где кричит, всхлипывает, причитает и умоляет не убивать, а кто делает из слабого человеческого тела решето или пускает в голову точную снайперскую пулю, объявляет об эвакуации и приказе уничтожать боевиков на месте — всё это накрывает Франциска и Гилберта с головой. Целая часть некогда яркого торгового центра превращается в кровавую баню за считанные минуты, пусть даже для тех, кто находится внутри, время течёт гораздо медленнее движения улитки на дороге. Гилберт смотрит вперёд и по сторонам, Франциск бдит тылы. Под его руку вдруг попадаются консервные банки: одну он зажимает ртом, другую держит в свободной руке. Это было смешно, но единственное, что он мог противопоставить автомату, это быстрый точный бросок в голову. В ином случае все трое станут трупами. Гилберт оборачивается на мгновение, и идея Франциска кажется ему достаточно гениальной в данной обстановке.       — Прости, Тони, — быстро бубнит он.       Теперь Антонио тащат по удачно скользкому полу, как мешок картошки. Банка в руке Гилберта тяжелее той, что держит Франциск, и хоть бы не применять её в деле. Франция задумывается на секунду или две, и вот уже Гилберт гепардом прыгает вперёд, увлекая Антонио и Франциска. До выхода пять метров, человек из спецназа уже машет им рукой в свою сторону, и возить Антонио по полу уже даже неприлично, поэтому Гилберт благородно взваливает его на свою спину. Они проходят на согнутых ногах мимо касс, и попадают в руки армии, медиков и полицейских, что выводят их наружу навстречу толпам умытых слезами и горем родственников оставшихся внутри. Франциск не может посмотреть им в глазах, чувствуя вину за то, что спасся сам и не помог другим Хотя вспышки камер журналистов мешают что-либо видеть, а их неконтролируемый поток вопросов сбивает с толку, в голове Бонфуа гнездится одна чёткая мысль.       Тем людям, что остались в глубине магазина, повезло меньше.       Но на этом проблемы не заканчиваются: их окружают тараторящие из каждой машины медики, снующие мимо с каталками и медицинским оборудованием. Франциск собрал все силы для того, чтобы перекричать двух молодых парней, страстно норовящих забрать у Гилберта Антонио, пока немец не вцепился в одного из них голыми зубами. Что-то убеждает их, что Антонио и в самом деле помощь не нужна, и было ли это страшное, измазанное в пыли и грязи, рухнувших с потолка на головы пленников, лицо Байльшмидта? Возможно, так и есть. Гилберт больше не желает задерживаться ни на секунду и быстрым шагом идёт сквозь кишащую гражданскими и военными толпу, очевидно высматривая в ней Ивана Брагинского.       Когда Гилберт его находит, Франциск решает, что сегодня подчистую было истрачено всё его накопленное за десятилетия везение, поэтому нужно быть готовым к чёрной полосе неудач.       Накинув капюшон куртки на голову, Иван стоит напротив двух военных, которые с присущей им подозрительностью выведывают у него, что, как и каким образом произошло, пока его подруга с безучастным видом смотрит себе под ноги, раскачиваясь назад и вперёд. Франциска не оставляло ощущение, что он бодрым солдатским шагом идёт навстречу своей смерти, хотя во всём облике Брагинского не было и намёка на угрозу. Но что-то странное в нём было, словно бы он знаком Франциску, а моргнёшь — нет. Бонфуа критически себя одёрнул: Гилберт о подобных глупостях наверняка не думал, видя перед собой чёткую цель и готовый пройти к ней хоть по головам. Осталось пара метров, а потом — будь что будет.       — Вашу мать, вот это был пиздец! — Гилберт с размаху «кладёт» свою руку на плечо Ивана, однако русский даже не вздрагивает. — Чтоб тебя черти драли, Брагинский! Еле догнал.       В глазах спутницы Ивана появляется любопытство и жизнь, она отклоняется назад дабы лучше рассмотреть источник шума.       — О, — голос девушки глубокий и гортанный, мало подходит её полудетской внешности, — опять вы.       Она говорит по-русски.       Гилберт взваливает Антонио на плечи Франциска очень вовремя: испанец приходит в себя и блюёт желчью вместе с кровью прямо на асфальт, и француз очень вовремя успевает отвести его полубессознательное тело в сторону. Антонио пытается что-то выдавить из себя, но его органы будто в огне, он едва может стоять на своих ногах, к тому же, все лица перед его взором расплываются и превращаются в кашу. У Франциска сжимается сердце при одном только взгляде на друга и он ясно осознаёт, что Антонио потребовалась более серьёзная помощь, нежели та, о которой он ранее немного поразмышлял. Снова Франция смотрит на Пруссию так проникновенно, что тому отказать не просто сложно, а даже стыдно при всём его раздутом эго, поэтому он наугад ловит за руки проходивших мимо врачей. И пока Гилберт не отпугнул людей своими отвратительным навыками коммуницирования, Франциск быстро тараторит о том, что его друга срочно нужно отвезти в больницу, что он был давно болен и что сегодня ему стало хуже. Пока Антонио перекладывали на носилки, подошли полицейские ровно с теми же вопросами, которые десять минут назад военные задавали Ивану и его сопровождающей. Однако Брагинский отмалчивался с упорством партизана, поэтому Гилберт отвечал на все (тупые) расспросы со страшным не терпящим неповиновения оскалом, намертво вцепившись в край куртки Ивана пальцами и время от времени одаривая его опаляющим взглядом, говорившим одно: «Если ты сейчас смоешься, я изобью тебя до смерти». Франциск с усталой усмешкой думает, что дьяволу после смерти Гилберта Байльшмидта придётся несладко.       После смерти.       Франциск решается, наконец, хорошенько рассмотреть лицо Ивана. Оно такое же бледное, с ровными не тронутыми шрамами чертами, с глазами, похожими на драгоценности ценой в миллионное состояние. Одно только было в нём ново и чуждо: абсолютная безучастность, отчуждённость — даже холодности в нём не было, ни намёка на усмешку.       — Иван, — земля уходит из под ног Франциска, когда он произносит имя Брагинского вслух, — как... Как это возможно? Все думали, что ты умер. Нет... Мы точно это знали, иначе кто был в гробу, если не ты?       Возможно, это невежливо. Вероятно, что Франциск перегнул палку. Что бы ответил тот Иван Брагинский из далёкого тридцатилетнего прошлого, которого он знал как весёлого и лёгкого на подъём человека, всегда готового протянуть руку помощи, попутно размазывая лицо врага по полу другой? Эта персонификация умерла? И что осталось? Вопросы плодились в голове Франции быстрее, чем он смог бы придать им более менее адекватное словесное облачение. Что, как, почему, где и когда — все они начинались примерно так, хотя окружающий шум сбивал его с толку и ещё больше дезориентировал во внутреннем хаосе.       Иван поворачивает голову в сторону стоящей неподалёку скорой помощи, словно бы говорили не с ним, да и его самого здесь нет. Все вопросы Франциска так и остаются висеть в воздухе, заставив спросившего чувствовать себя совершенно по-идиотски и не в своей тарелке. Франция не может даже по-человечески возмутиться: у него банально нет злости или гнева в сторону России, поэтому ему остаётся только размахивать руками, открывая и закрывая рот.       Франциск смирился с тем, что глаза и слух ему не лгали, что Иван не был выдумкой или галлюцинацией, просочившейся сквозь сдвиг «в крыше». Но как, как? Что-то подсказывало ему, что ответы знал Гилберт, слишком взбудораженный своей находкой, чтобы мыслить трезво, однако теперь Бонфуа точно знал, кого он долго не оставит в покое. Не просто же так Брагинский показался, пусть и очень условно, в это время. И не просто так, как на дрожжах, растёт в Русских Округах протест и недовольства народа, осознавшего, что его не считают за людей.       Что-то будет.       — Отличная идея, Брагинский! — Гилберт хлопает в ладоши. — Ещё бы ты рот открыл, чтобы это сказать. Идёмте!       Ладони Байльшмидта упираются в спины Ивана и Франциска, которых он доводит до автомобиля скорой помощи, где без лишних придумок сообщает, что, мол моему другу сильно поплохело, да, он был в торговом центре, помогите. Антонио врачи погружают на оперативно выкаченные носилки, попутно расспрашивая немца о том, что именно с ним произошло, пока Франциск робко косится на Брагинского. Тот стоит ровно, ничуть не сгорбившись, словно ничего перед собой не видит и наблюдает за манипуляциями лишь самой малой толикой своего внимания. Он переводит глаза на свою подругу, когда она прижимается к нему сбоку, впиваясь пальцами в рукава его куртки.       — Иван, — говорит она негромко, надеясь, что её, кроме России, никто не услышит, — я хочу домой. Давай уйдём.       — В карету, господа! — горланит Гилберт так, что девчонка едва ли не подпрыгивает от неожиданности. Она испуганно выдыхает, приложив ладонь к груди.       Иван несколько раз кивает и проводит рукой по мягким волосам девушки. Франциск слишком засматривается на них и просыпается в тот момент, когда он сидит в машине наедине с врачебной бригадой у каталки с полуживым Антонио. Дверцы автомобиля хлопают аккурат перед его носом, и Гилберт с Брагинским и девушкой остаются снаружи. Пруссия по-детски машет ему рукой с самой гнусной самодовольной улыбкой из тех, что Франциску доводилось видеть. Физиономия Гилберта, как и Иван, плавно развернувшийся на пятках и двинувшийся прочь, быстро удаляются от Бонфуа по мере того, как машина набирает скорость.