Шаг. Рывок. Удар.

      Яо не спится от слова совсем. И он понимает причину, но согласиться с этим — значит переступить через себя и растоптать все остатки гордости в своей душе.       Он резко принимает сидячее положение в постели, и ещё пару секунд у него кружится голова, а взгляд не может уловить очертания комнаты. Пальцы скользят по алым шёлковым простыням, мягкий матрас послушно прогибается под его телом; подушки, коими его кровать засыпана как сладость марципаном, имеют самую разнообразную форму и узорную вышивку. Ничего из этого у истинного коммуниста быть не должно, однако Яо в тайне лелеет своё искалеченное двести лет назад унижениями эго, а потому искренне считает, что он это заслужил. Изо дня в день он гладит свои старые шрамы, оставленные европейскими странами, жалеет себя, говорит своему отражению, что не заслужил ничего из того, что Англия и прочие с ним сотворили; затем его голос твердеет, когда он доходит до размышлений о справедливости; и в конечном счёте его накрывает волна ярости и ненависти, накрывает его едва ли не с головой. Он ненавидит Англию и всю его паршивую семейку, которая мнит себя сошедшими с небес богами в этом тесном раскалённом войнами мире, так сильно, что это становится почти что одержимостью — желание схватить каждого из них за горло и сбросить их на самые острые земные камни, чтобы они пережили то же, что и сам Яо. Он ухмыляется, понимая, что его ненависть настолько сильна, что с зубов, неровен час, потечёт смертоносный яд. Все его мучители заслужили самых ужасных средневековых страданий, и эта мысль, казалось, поддерживала в нём саму жизнь.       Нет, он не умирал от истощения, не харкал кровью и не лежал в какой-нибудь грязной канаве на грани жизни и смерти — эти времена давно прошли. Его экономика и промышленность развиваются невероятно быстрыми темпами, технологии и наука практически ничем не отличаются от европейских, большая часть населения живёт в достатке и благополучии, а обратную сторону всего этого великолепия кому-либо знать не обязательно. Хотя попалась ему недавно парочка журналистов, которые решили, что миру было бы полезно узнать о «тёмной стороне Луны» Поднебесной, но их же удача, что попались они конкретно Яо, и он быстро им втолковал: миру до лампочки всё то, что происходит после закрытия дверей за иностранными послами. А могли бы и вовсе навсегда пропасть без вести, ведь ни один честный китайский коммунист не отпустил бы их только за красивые глаза.       Возможно, Яо не отрицает этого, он сходит с ума. Но кто сейчас при абсолютно здравом уме и трезвой памяти? Никто, правильно. Все страны давно послетали с катушек — иначе, при здравом рассудке, в этом безумном мире не выжить.       Усыпанное капельками звёзд тёмно-синее небо ещё даже не начало светлеть, за окном был слышен редкий далёкий гул проезжающих машин. Яо всё сделал для того, чтобы хорошо спрятать свой небольшой дом в деревенской глуши; он говорит себе, что заслужил этот маленький клочок собственной земли, что никто не имеет никакого права отобрать её. У него, казалось бы, в этом неприметном белом домике есть всё, но чего-то всё ещё не хватает. Этого чего-то не достаёт ему настолько, что под солнечным сплетением появляется какое-то странное и непонятное чувство того, что чего-то в его доме, на его территории, а может быть и в целом мире, не хватает.       Яо медленно опускает ноги на пол и бесшумной поступью пробирается в ванную, освещаемую разве что светом луны. Он приводит себя в порядок с медленной педантичностью, которая присуща всем тем персонификациям стран, что когда-то были империями. Эту свою сторону, скучающую по былым временам обожания и почитания, он не покажет ни единой в мире душе: она слаба и уязвима в своём одиночестве и унынии.       Вот когда перед глазами мельтешили Иван и Ерден.... Это было по-настоящему весело и интересно.       Яо жмёт на кнопку возле зеркала, и его лицо тут же освещает мягкий свет навесной лампы над умывальником. В отражении он видит больного измученного человека с огромными тёмными синяками под глазами. Он с усталым вздохом роняет голову, пряди его длинных шёлковых волос падают в раковину, а локти начинают дрожать. Выглядит он так, будто спал в последний раз в прошлом веке, и, чего скрывать, именно так он себя и ощущал. Что происходит? Это из-за прошлого наступления на границе (войны, которую они с Альфредом начали)? Его постелью уже много лет является роскошная кровать, а не грязный пол загнивающего сарая, пропахшего сыростью и плесенью, одеждой — дорогие костюмы как на европейский, так и на традиционный лад, а не дырявый балахон, найденный бог знает где. Сколько средств и ресурсов он вложил в себя, сколько денег потратил, чтобы восстановится как физически, так и психологически — он даже не считал, однако счёт этот, вероятнее всего, ушёл за миллион долларов. Да, гордость Яо обвивала его своими колючими руками и не позволяла соглашаться на меньшее. Все страдания и лишения должны были окупиться.       Несмотря ни на что, Яо начинает приводить себя в порядок: он обязан выглядеть так, словно в нём кипит сила и мощь, которые не способны сломить ни кризисы, ни военные, пусть и мизерные в отношении ко всему его населению, военные потери. Нужно сохранять лицо так же, как это делал Иван Брагинский до конца своих дней.       Иван Брагинский... Вспоминая это имя, Яо смеётся чуть истерически несколько секунд. Как-то раз он оглянулся вокруг себя и увидел только испуганные бледные лица детей, а не персонификаций государств, и у каждого в глазах читались похожие вопросы. Мы — смертны? Мы можем умирать? Страшно, мы не хотим умирать, что нам сделать, чтобы избежать смерти? Ван Яо тогда едва сдержал хохот. Казалось бы, каждый из них был на грани смерти, более того, случалось это не единожды, но когда смерть посмотрела на них из гроба Ивана Брагинского, они начали неистово верещать, как трусливые девицы. Яо спокойно думает о том, что рано или поздно всех их ждёт смерть: спокойная ли, мучительная или быстрая — не имеет значения. Китай давно, ещё в прошлом веке, убил в себе свою душу, а потому мог с хвастливой уверенностью заявить, что Костлявой он не страшится. Когда она прикоснулась к щекам России и сделала его волосы белыми, как снег, когда провела своими тонкими пальцами по его ресницам и укрыла белоснежным саваном, Яо подумал только о том, что его собственный гроб должен быть из красного дуба, а последний наряд - из алого шёлка. Он сбросил оковы страха и нашёл в себе волю к борьбе до последнего вздоха, будь то война, власть или мировое господство. А последнее находится в тонкой шее Альфреда.       К тому моменту, как Яо оставил своё тайное жилище, рассвет уже окрасил небосвод в розовые и нежные оранжевые тона. Он неторопливо то поправлял галстук, то оттягивал вниз рукава своего пиджака, пока продвигался к своему автомобилю, припаркованному неподалёку от дома. Остановившись напротив чёрной машины, Китай вдруг подумал о том, что это одёргивание одежды выдаст его с головой его же начальству, выставив наружу его беспокойство и тревожность. Но чего он боится? Яо спрашивал и спрашивал себя, лихорадочно ища ответ в своей голове, пока сидел на мягком кресле, опустив голову на руль; затем, пока ехал в свой офис по гладкой и ровной дороге; и даже тогда, когда поднимался в свой кабинет. Последнее, что ему хотелось бы сделать, это признать, что беспокоится он из-за Альфреда, который вцепился в земли бывшей РСФСР не только руками и ногами, но и зубами, а Артур ему в этом потакает, всеми правдами и неправдами защищая младшего братца на всех собраниях стран и пресекая любые их попытки как-то критиковать его действия. Яо, конечно, святым в этом вопросе тоже не был, но просто давился от возмущения, когда Англия нагло, едва ли не с отвращением ко всему сущему в этом мире, заявлял, что Америка имеет право обороняться любимыми средствами и способами, которые только посчитает нужными. И ядерным оружием — в том числе. А оно не игрушка. Альфред Джонс, этот маленький, разбалованный своим ублюдочным старшим братом и развращённый абсолютной властью, мальчишка, уже лет двадцать как поехал головой, однако Яо видится это так, будто все в мире закрыли глаза и уши, лишь бы не слышать его угроз о том, как он спалит всех к чёртовой матери, если пожелает.       Китай здоровается с каждым своим подчинённым, приветливо улыбаясь, забирает огромные кипы документов и активно раздаёт поручения, уделяя внимание каждому. Команда у него неплохая: шестеро мужчин и восемь женщин позволяют ему справляться с тоннами документации, ежедневно сваливаемой на него правительством. Тем не менее, ни с кем из людей Яо не находится в более близких доверительных отношениях, предпочитая сохранять прохладную дистанцию. Китай боится своих чувств, тех, что, возможно, есть, и тех, что могли бы быть, а потому запирается в своём просторном кабинете и немного жалеет о том, что никогда не ходит с этими людьми хотя бы в бар. Его мрачный взгляд тем временем скользит по светло-зелёным стенам, простеньким шкафам, полки которых заставлены книгами исключительно на китайском языке; он тоскливо оглядывает не в меру широкий стол, заваленный бумагами, блокнотами и тетрадями; повесив пиджак на спинку подвижного стула, Яо плюхается в его мягкие объятия и шумно выдыхает. Он говорит себе, что ему порядком надоело работать шесть дней в неделю, монотонно перебирая всевозможные документы с единственными отличиями в цифрах и комбинациях слов, однако не может сам себе это честно сказать, считая такие мысли проявлением слабости. Тем не менее, Яо, скользя пальцами по буквам в документации, отмечает, что не принадлежит к числу тех, кому больше всего хотелось бы развеять свою скуку боевыми действиями, коих с медленным приближением зимы стало заметно больше с американской стороны. Альфред всегда пользуется одним простым принципом: либо эта земля моя, либо я превращу её в выжженное поле, и она не достаётся никому. Война — это такая морока, но если она возьмёт его ладони и положит на шею Америки, то, Китай готов был согласиться, это было бы весьма выгодное предприятие.       Мыслям Ван Яо не было покоя: они роились в его голове, словно в улье, и гудели так, что он едва мог слышать людскую болтовню за дверью своего кабинета. Он никуда не мог отойти или отправиться по своим делам, пока не прочтёт и не подпишет все документы до единого, осведомив об этом всех вышестоящих начальников, иначе рискует привлечь к себе ненужное внимание своего руководства. Уж оно-то засунет свой нос во все щели жизни Яо, а ему этого не хотелось от слова совсем, да и ставить себе же палки в колёса — высшее проявление глупости. Он читал, подписывал, откладывал готовые бумаги в сторону, звонил своим боссам, и так по кругу повторилось едва ли не сотню раз, прежде чем Китай, хрустнув шеей, откатился назад и вперил пустой взгляд в потолок.       Ему не нужно было перечитывать Данте, чтобы узнать, на какой круг Ада он попадёт после смерти за свои тяжёлые (и не очень) грехи. В принципе, усмехается Яо, после такой скучной жизни пытки в каком-нибудь адовом вертепе будут для него развлечением. Стабильность, вкусная еда и компания самого себя — казалось бы, почему он не чувствует себя удовлетворённым? В прежние времена он мог неделями наслаждаться одиночеством, наблюдая за цветением деревьев и синевой небес, но после знакомства с другими персонификациями оно начало тяготить его, с каждым годом всё крепче впиваясь своими цепкими тяжёлыми пальцами в его сердце и отпуская лишь при виде другой страны. В конце концов, нет ничего хуже, чем быть единственным в своём роде; однако, когда осознаёшь, что кому-то вроде тебя жить тяжелее, жизнь становится проще.       Альфреду хуже чем ему, в этом сомнений нет, пусть даже ненависть и злоба в его отношении сжигали Китай изнутри. Но Яо, искренне желавший наладить отношения с Западом и Востоком, видел те презрительные взгляды и слышал шептание других стран за своей спиной, знал, что они о нём думают. Америка забрал его шансы на неформальное общение, тыча в него пальцем, как в прокажённого, и с воплем навешивая сотню нелестных ярлыков. Тиран, убийца, угнетатель, коммунист — словно всё это должно было хоть как-то задеть Яо. Свою долю всевозможных унижений он перетерпел сполна, поэтому не обращал внимания ни на тявканье Альфреда, ни на чьё-либо ещё. Слепцом и глупцом он никогда не был, даже когда лежал на полу своей полуразвалившейся хижины и упивался опиумом, а потому прекрасно осознавал, что пока не заткнёт рот этого разбалованного судьбой мальчишки, покоя и уважения ему не видать. Не то чтобы покой был тем, чего он яростно желал, но...       Яо отсчитывал минуты до того момента, когда он сможет покинуть свой кабинет. Стопка бумаг перед ним уменьшалась с унизительно медленной скоростью, а солнце даже не перевалило за зенит. Это было сущим издевательством при том, что его сейчас тянуло не в своё тайное убежище, но в камеры к своим узникам, таким же изгоям, как и он сам. Китай улыбается чуть безумно, подставляя руку под подбородок, когда вспоминает, с какой лёгкостью поймал Ердена и затолкал его в клетку. Хотя он находил странным тот факт, что Монголия не сопротивлялся и не проронил ни слова. Подражает Ивану, не иначе. И, чтобы ему не было скучно, вчера в соседнюю камеру подкинули Артура.       Теперь в руках у Яо есть и Запад, и Восток.       И если история с Ерденом была банальна и не интересна, то к Артуру, который постоянно находился у всех на виду, пришлось подкрадываться очень тихо. Пусть даже Китай не планировал затаскивать его на свою территорию и был более нацелен на Америку, но Англия, что говорится, случайно мимо проходил и попался под руку. Не стоило ему соваться на бывшую российскую территорию, более того, не стоило ему делать это в одиночку. Сам Яо не мог всё бросить и оставить Пекин, не привлекая внимания власти, только для того, чтобы схватить старшего брата Альфреда, и послал для этого одного мальчишку. Звали его, если он не ошибался Сен Янг.       И если он хотел затеряться в плотной китайской толпе с таким именем, то его яркие голубые глаза и европейская внешность в целом не позволили ему этого сделать. Глаза... Глаза эти были английскими. На Яо, не больше и не меньше, через них смотрел Артур, однако на китайском языке с ним разговаривал Иван. Как такое возможно? Китай впивался в мальчишку диким нетерпеливым взглядом, когда того вместе с товарищем бросили к его ногам. Мальчишка дрожал от страха за свою жизнь и за жизнь итальянца, что-то быстро бормотавшего ему, но испуганных широко раскрытых глаз от Яо не отводил.       — Вы же не думали, — Китай склонил голову на бок, — что самые умные здесь?       Сен не ответил. Самым умным он не был, но проводить журналистское расследование преступлений на территории Китая против самых незащищённых слоёв общества было, наверное, глупо. Даже не так глупо, как тащить за компанию в китайскую столицу своего итальянского друга, в принципе не владевшего китайским языком. А попались они и вовсе на ерунде, когда обсуждали собранный материал за соседним от Ван Яо столиком в небольшом кафе.       Перед Яо они не назвали своих имён, однако он и не думал их спрашивать, забрав документы каждого. Уголок губ его нервно дёрнулся, когда Китай раскрыл паспорт Сена, который был вовсе не Сеном Яном, а Винсентом Янгфилдом, и когда читал это на русском языке. С итальянцем всё было проще: загорелым и кудрявым молодым человеком лет двадцати пяти, с добрыми тёмно-карими глазами и лёгкой щетиной, являлся Андреа Росси, и паспорт его, как и положено, был итальянским. Кто их вообще впустил в страну, сколько и каким образом они свободно болтались по Пекину, сколько видели и слышали — за все эти просчёты Яо отчитал свою охрану, сжавшуюся в жалкие комки, и приказал бросить обоих в тюрьму.       Откуда у англичанина русский паспорт — загадка, однако больным садистом Яо себя не считал, и получить ответ силой и пытками не хотел. Более того, отпускать их просто так он намерен не был, хотя проведённое ими журналистское расследование не представляло какой-либо серьёзной опасности для Китая. Возможно, он заставил бы их вылизать до блеска пару заводов и затем выдворил за пределы своей территории, если не прошедший слух о том, что Артур пытается что-то накопать на русских территориях. Совсем один, без сопровождения телохранителей или других стран, он так и нарывался на то, чтобы его там схватили.       Долго думать над тактиками или стратегиями, какими-то изощрёнными способами получения желаемого Яо в двадцать первом веке не любил, а потому решил действовать без раздумий. Сена, грязного и немного осунувшегося после недельного заключения, приволокли в его кабинет едва ли не сразу же после того, как он щёлкнул пальцами. Мальчишка стоял перед его столом, одной рукой потирая нос, а другую держа в кармане короткого чёрного пальто, и с любопытством заглядывал Яо в глаза, ожидая, когда тот начнёт говорить.       — Китайский, русский, английский языки, — перечислял Яо достоинства англичанина, загибая пальцы, — и ещё неизвестно сколько талантов, к которым добавляется журналистское образование. Что же такой самородок, — он оскалился, — забыл в Пекине?       Сен и бровью не повёл; ни одна эмоция — страх, возбуждение или тревога - не мелькнула на его лице.       — Ну же, — Яо пробовал на вкус каждую букву английского языка, — расскажи мне. Какую жизнь англичанин ведёт среди русских? Как ты оказался, — он скользнул глазами по надписи места жительства в паспорте, — в Москве?       Ответом Китаю снова послужило молчание. Должно быть, Сен понимал, что если бы его хотели казнить или пытать, то он не стоял бы сейчас целым и невредимым перед ним, а потому не видел причины отчитываться.       — Отвечай, когда тебя спрашивают, — Яо не выдержал и ударил кулаком по столу.       Сен чуть закатил глаза, обвёл взглядом кабинет и снова без стеснения упёрся взором в Вана Яо.       — Родители бросили, — он шмыгнул носом, убрав руку от рта.       — Почему?       — Дефектный.       Китай мог бы подумать, что паренёк пытается навесить ему лапши на уши, но в его глазах не было ни на намёка на ложь.       — Неважно, — он со вздохом махнул рукой и едва заметно расслабленно развалился в кресле. — Я мог бы отпустить тебя прямо сейчас, — заинтересованность скользнула в глазах Сена всего лишь на миг, — но это было бы слишком просто, верно?       Веки Сена чуть опустились. Он должно быть подозревал, что за красивые глаза из китайской тюрьмы ему не вырваться, вопрос был только в цене: насколько грязную работу ему придётся выполнить или в какую канаву прокажённых прыгнуть. Снова его лицо сделалось непроницаемым, однако Яо быстро пришла в голову мысль о том, как развести его на эмоции.       — Дам тебе небольшую подработку, — начал тараторить Китай так громко, чтобы до мальчишки ясно дошло каждое его слово, — выполнишь её — и ты, и твой дружок будете свободны. Нужно поймать одного человека, все его координаты и приметы я тебе дам. И чтобы ты не надумал сбежать, твой друг погостит у меня. Один ты, конечно, не отправишься, мои люди — пара человек — пойдут с тобой. Я тебе обещаю, — он направил дорогую ручку, которую всё это время вертел в пальцах, на парня, — как только тот человек будет стоять в этом кабинете, ты сможешь забрать итальянца и свалить на все четыре стороны.       Яо выжидающе взглянул на парня и снова увидел не ту реакцию, которую ожидал. Его лицо выражало такое страдание, будто ему было сказано освежевать живого человека. Сен испуганно приподнял брови и поджал губы, а в глазах его плескалось отчаяние. Слова Яо повергли его в ступор, но всё же это была лучшая альтернатива каторге или расстрелу или Бог весть чего ещё Китай там удумал. Уронив голову с глубоким усталым выдохом, Сен провёл пыльной рукой по волосам, и когда он снова посмотрел в лицо Яо, то от прежней растерянности в нём не осталось и следа.       — Ладно, ладно, — пробубнил англичанин, — я согласен. Только меня... Отдайте мне нужны... Отдайте мои вещи обратно.       Яо изогнул бровь, слушая его сбивчивую речь. Это он называл дефектом?       — Ну разумеется.       Какими правдами и неправдами, какими способами и методами, подкупами, уговорами и обманами Винсент Янгфилд воспользовался, чтобы поймать Артура — Яо совершенно не волновало, особенно если цель оправдала средства, и через две недели Англия в конечном счёте, связанный по рукам и с заклеенным ртом, сидел в кресле напротив. Его изумрудные глаза сжигала такая ярость, что Китай с усмешкой подумал, будто рот ему был заклеен не из-за того, что он мог заболтать кого угодно до смерти, а из-за того, что он мог вгрызться в шею Винсента и убить его. Ван Яо наслаждался бессилием Артура, абсолютно этого не скрывая и лукаво смотря на того из-под полуопущенных ресниц, однако в реальность его вернул голос Сена.       — Я сделал всё, как вы... ты хотели... вы хотели, — едва лепетал, заикаясь и путая буквы в словах, он. — Э-этого человека на Андреа. Всё по-чст... честному.       Возможно, Яо только показалось, но мальчишка как-то изменился? Нет, это не было что-то существенное, но его осанка, его взгляд и жесты поменялись. Теперь он не прятал рот за ладонью и не скукоживался перед Яо, а упёр руку в бок и вглядывался прямо в его тёмные глаза с нетерпением, каплей презрения и невежества. Будь Китай моложе, его бы такая смесь в том, у кого априори нет права голоса перед ним, откровенно взбесила, но так было даже интересней. Не всем же падать перед ним ниц, не так ли?       — Теперь Андреа, — Сен склонил голову набок, ожидая, когда он сделает свой шаг.       Пока Артур что-то мычал сквозь изоленту то с высокой, то с низкой тональностью, озираясь на Винсента, в кабинет по короткому кивку Китая завели Андреа. Климат сырой китайской тюрьмы не пошёл ему на пользу: он исхудал, измазался в грязи и пыли и заметно побледнел, хотя его живые чёрные глаза горели каким-то неведомым огнём. Он облизал сухие губы и обменялся с Сеном быстрым взглядом, после чего последний вопросительно уставился на Яо, безмолвно требуя отпустить их.       — Я обещал тебе, что отпущу вас, — Китай откинулся на мягкую спинку стула, — и я держу своё обещание. Вы свободны.       Сен развернулся и сделал несколько шагов к двери, поравнявшись с Андреа, когда Яо крикнул вдогонку весёлым голосом:       — Но если хочешь отдраить туалеты на моих заводах, заходи ко мне ещё!       С боязливым недоумением оглянулся только Андреа, Винсент только демонстративно громко хлопнул дверью, проклиная, по предположению Яо, весь Пекин на чём свет свет стоит. Так Ван Яо и выменял какого-то ободранного, никому не нужного итальянца на Артура Кёркленда, заставив англичанина поймать англичанина.       И это было тем, что искренне рассмешило его впервые за долгое время.       Некоторое время Китай с самодовольной улыбкой смотрел на Англию, подставив руку под голову, и, прищурившись, наблюдал за сменой эмоций в его ярко-зелёных глазах. То злоба, то ненависть, то желание и жажда убийства — всё это, словно кипящую лаву, Кёркленд готов был вылить на голову Вана Яо и кричать оскорбления ему в уши. Только эта ситуация не имела ничего общего с тем, что имело место быть в период Опиумных войн, когда Китай за этот наркотик готов был продать не только последнего гражданина, но и себя самого, и вот теперь не он валяется в ногах Англии, а Англия, если выбить стул из-под его благородной задницы, упадёт перед ним на колени. Бесчестным или отвратительным Яо себя не считал, поскольку возмездие не было тем, что наступает в следующую после совершённой несправедливости секунду, а месть и вовсе холодна и ядовита на вкус.       — Давай, — Китай перегнулся через весь свой стол, чтобы содрать со рта Англии изоленту, — начинай.       — Ты зачем его отпустил? — Начал Артур на повышенных тонах. — Вообще понимаешь, кого ты отпустил? Он не должен свободно разгуливать, где ему хочется! Этому мальчишке только двадцать лет, а он уже знает о существовании наций! Знаешь, что это значит?       Яо насмешливо приподнял брови, как бы говоря: «Ну и что же?»       — Кто-то посвятил его в нашу жизнь! — На этом очевидном умозаключении Артура Яо закатил глаза. — Никто из ныне существующих не мог этого сделать, а значит остаётся только один вариант. Россия, он жив, иного быть не может!       — Да, да, да, — закивал головой Китай, дослушав ересь Кёркленда. — Труп встал и всё рассказал. Помнится мне, любитель кичиться своей значимостью и отличием от людей — твой окончательно слетевший с катушек младший братец, а не покойник, чёрт его дери, о котором все заладили! Может, он ещё по воде перед кем-то прошёл, ты не спрашивал?       Они одарили друг друга такими враждебными и полными жгучей свирепости взглядами, что воздух между ними начал накаляться. Артур, по природе своей упёртый баран, если ухватится за какую-то бредовую и лишённую смысла идею, то будет вдалбливать её всем и каждому, с пеной у рта доказывая истинность своих слов. И Яо, который терпеть не мог те страны, что не соглашались с его самым правильным и подкреплённым разумными аргументами мнением, тем самым выбиваясь из поля его влияния. Однако со стороны они всё равно были похожи на надувшихся от обиды детей, не поделивших игрушку.       — В любом случае, — сказал спокойно Китай, — ты здесь...       — Ничего я не знаю об Альфреде, — отчеканил Англия сквозь зубы, нахмурившись, — можешь даже не спрашивать. Не имею ни малейшего понятия о том, где он шляется и чем занимается, тем более, какие планы против тебя готовит.       Яо даже растерялся на пару мгновений и перестал вертеть ручку в пальцах, однако усмехнулся и бросил:       — Времени подумать над этим у тебя будет предостаточно.       Не то чтобы Артур ожидал, что Яо развяжет ему руки или даст таблетку от головной боли, раскалывающей его череп изнутри последние несколько дней, которые он провёл то в грузовиках, то в легковых машинах, наблюдая и слушая своих похитителей. Однако те не говорили и лишнего слова, только Сен со скорбным видом прислонялся к окну машины и причитал время от времени:       — Йоханн был прав.       — Я же говорил, — отвечал ему водитель.       Кто такой Йоханн, кто был его другом, который вёл машину и подбадривающе похлопывал Сена по плечу, Артур знать не желал. По мере приближения к безопасному участку китайской границы он со всей ясностью осознавал, что попал в серьёзную переделку, раз его так просто бросают на «съедение» Яо, а значит ожидать следовало и пыток, и издевательств или даже сексуальное насилие. В конце концов, сам Англия сотворил с ним много нехороших и откровенно плохих вещей, а потому надеяться на позитивный исход было глупо, ровно как и раскаиваться в содеянном. Вся эта ситуация распаляла в нём не страх и мучительное ожидание наказания, а ярость: если бы история повторилась и дала повторный виток некоторых событий, он совершил бы то, что совершил, снова. И неважно, что Яо собирался с ним сделать: тяжёлый камень гордыни со своей шеи он сбрасывать не собирался.       Всё — во имя своей империи, для чужих — только грязь.       — Осторожно, — обронил Артур, прищурившись, — в Русских Округах что-то происходит. А этот пацан, я больше чем уверен, как-то связан с этим. А ты взял и отпустил его.       Тяжёлое молчание повисло между ними. Для Яо, ни на секунду не сомневавшемся в своём могуществе, слова Артура звучали бредом сумасшедшего. Кто и что там замышляет, хоть американская власть, хоть сопротивление — это не остановит Китай от продвижения на север, благо людей у него было предостаточно. Сен, конечно, интересен в своих потенциальных способностях и истории, но увлекаться мальчишкой было бы глупо, когда перед Яо сидело с грозным выражением лица его Отечество.       — Один звонок, и я верну его обратно, — губы Китая исказила фальшивая хищная улыбка. — Если тебе будет скучно без соплеменника.       — Ой ли? — Вскинул брови Кёркленд, протянув связанные руки к нагрудному карману рубашки. — Тут тебе послание.       Артур кинул скомканную бумажку на стол Яо.       — Которую ты уже прочитал, — ухмыльнулся Китай.       Китай смотрел на записку пару минут, давая себе возможность угадать, что в ней было сказано. Угроза расправы? Шантаж? Заговор? Ни один здравомыслящий человек в этом мире не додумается угрожать ему, а о государствах речи тем более не шло: в конце концов, они будут куковать вместе до скончания времён, сменяя мир войной и наоборот, а потому врагов в эту эпоху заводить по меньшей мере неразумно.       Но кто же такой смелый?       Когда Китай прочитал содержимое записки, его глаза расширились от удивления, и сердце ухнуло от внезапно накатившего волнения вниз. Он с излишней силой сжал бумажку в кулаке, прислонившись к тому лбом. Хотел бы он сказать себе, что не узнал кругловатый почерк написавшего эту строчку, что это невозможно, однако шизофреником не был.       «Знаю, куда ты тянешь свои руки.»       Эти слова в голове Китая раз за разом произносил, привычно улыбаясь и таинственно щурясь, Иван Брагинский, и он готов был поклясться, что это срывает ему крышу. Он бросился набирать номера тех своих подчинённых, которые сопровождали Сена тайно и о которых англичанину точно известно не было. Яо раз за разом слушал сначала долгие гудки, а затем быстрые короткие, пока не осознал, что это бесполезно.       — Что, — настала очередь Артура ухмыляться и хохотать, — никто не отвечает?