Шаг. Рывок. Удар.

      Чертя очередную палочку на стене тюремной камеры, Артур до конца не мог поверить, что превратился в героя замыленных до абсурда идиотских американских фильмов о заключённых, благо, что по соседству был Ерден, а не электрический стул для пыток. Сначала это казалось забавным — скрести гвоздём отметки на холодных кирпичах, потом помогало убить скуку, а затем стало показателем нарастающего сумасшествия. Количество перечёркнутых палочек Кёркленд перестал считать тогда, когда они вышли за пределы его койки: ему стало банально страшно от осознания того, сколько времени он провёл в изоляции от мира и кипящих межгосударственных и межнациональных страстей, к тому же, отсутствие маломальских источников информации сдвигало его «крышу» в неправильном направлении. Яо редко когда делился информацией о происходящем, отдавая предпочтение мелким тычкам и издевательства, видимо до сих пор раздумывая, что бы такое интересное и запоминающееся сотворить с Артуром и Ерденом, поэтому никогда не давал и крохотного намёка на мировую политику, пока в январе Русские Округа не объединились и не стали Россией. Живо перекошенное ненормальным восторгом и выходящим за рамки разумного любопытство лицо Яо являло Артуру самую отвратительную вещь в мире, в которую тому хотелось харкнуть раз тридцать кряду. «Каким будет новое воплощение государства? Возможно ли перерождение?» — эти два вопроса лихорадочно вертелись в голове Кёркленда, когда он сидел, сгорбленный, в позе лотоса, либо конвульсивно дрожал под колючим одеялом после очередного приёма ледяного душа в противоположном углу камеры. Единственное, что согревало его ослабевшее на жёсткой диете тело, это маниакальная мысль о мести, всю силу которой он обрушит на Ван Яо сразу, как только выберется из тюрьмы. Артур уже знал, в какие слабые места ударит, какие скелеты вытащит из его шкафов, какие секреты продаст его врагам, и дело осталось за малым — сбежать, пусть даже к чёрту на рога, с которых попасть на родной остров будет легче лёгкого. В конце концов, Яо поступает так, как поступает, тоже из мести Артуру, и этому порочному кругу не будет конца, потому что прощение не помышлялось в качестве варианта развития событий ни одной из сторон. Прощение — это слабость, воплощениям государств не дозволенная.       Артур давно понял, что собеседник из Ердена был никудышный. Вернее, Монголия не желал обсуждать его безумные планы побега и каждый раз заканчивал разговор одними и теми же фразами:       — Я не хочу с тобой разговаривать, представь, что меня здесь нет. Ты ужасно раздражаешь.       Ерден, казалось, не испытывал тех же трудностей заточения, что и Артур: ему три стены и решётка даже чем-то помогали усмирить бушевавший не один десяток лет разум, а на неудобства он банально не обращал внимания. Его не смущал плохо смывающийся туалет, ледяной душ в перекошенной железной кабинке, холодный пол, на который невозможно было наступить голыми ступнями и жёсткий матрас, впивавшийся в спину жирными спиралями. Наоборот, когда все печали, тревоги, душевные терзания и страдания сжались до размеров крохотной комнатушки в тюремном подвале, он вздохнул с некоторым облегчением, Артуру непонятным. Так как его сердце и любовь тридцать лет назад легли в гроб того, кого он любил больше всего на свете, и теперь находились на два метра вниз под землёй, провести остаток жизни в полутьме не представлялось ему плохой перспективой. Быть может, Ерден и не собирался помирать чересчур жалкой смертью, но дальше одного дня не дерзил загадывать, а Артур все равно не понимал его, сколько ни пытался.       — Избавься от привязанности и обретёшь свободу, — Монголия как обычно выдыхал к концу предложения. — Избавься от привязанности и обретёшь свободу. Избавься...       Бывали дни, а может, и ночи — с некоторых пор Артуру стало сложно ориентироваться во времени суток, — Кёркленда до дрожи взвинчивали заунывные повторения одного и того же набора слов, однако спрятаться от него он не имел возможности. Равнодушная охрана не приносила ничего, кроме тарелок риса и жидкого супа, не разговаривала и не делилась новостями с пленниками и уж точно не собиралась по доброте душевной подносить им беруши. Лестью ли, ложью, ругательствами, обещаниями или проклятиями — Англия под сотню раз пытался спровоцировать стражников, но всё было тщетно, и они не роняли ни единого слова гнева или нетерпения, будто их напрочь лишили слуха, либо набор в ряды надзирателей проводился среди глухонемых. Кёркленд утомился тишиной до такой степени, что иногда напевал себе под нос старые неприличные английские песни, чтобы не разучиться говорить по-человечески и мыслить как человек. Ведь мыслить, как говорил один философ, значит существовать, значит жить и продолжать бороться — как мысленно добавлял Артур. Без книги, без кисти и без пера безумие настигает гораздо быстрее задуманного. Однако Англия твердил себе, что живёт тысячу лет не для того, чтобы сгнить в грязном китайской подвале, как канавная крыса.       Злость вспыхивала в нем ненадолго, быстро смываемая волной прочих неприятных размышлений. Невозможно было думать о том, что ни одна живая душа в мире не интересуется тем, где он и что с ним случилось, — это ранило если не в сердце, то в какое-нибудь другое слабое место точно, раз Артур не мог вынести подобной мысли. Сколь гордым, прагматичным и расчётливым он ни был, природа всё же создала его человеком — существом, которое, даже огородившись каменной стеной, до последнего будет тянуться к себе подобным. Артур усмехнулся; по крайней мере, непреодолимое притяжение к теплу чужого тела доказывали, что он не какой-то там поехавший психопат (хотя манию величия отрицать было трудно). Даже если допустить, что работники его канцелярии привыкли к бесконечным командировкам босса по всему миру и не могли навести шороху, то кто-то из его семьи наверняка должен был пуститься на его поиски. Скотт, конечно, тот ещё козёл и ублюдок, что никогда не упустит возможности напиться в стельку за счёт дорогого братишки. Уилла Артур отталкивал так долго, что тот смирился с этим и предпочёл жить в одиночестве, тихо подрабатывая в магазине, читая по вечерам толстенные тома по философии с пачкой чипсов у бока. Фиона же обладала непомерной гордостью, что, вероятно, многим превосходила Артурову, неукротимым чувством собственного достоинства и редкой злопамятностью. Перед мысленным взором Англии ясно предстала её фигура, недовольное усыпанное веснушками лицо, сощуренные ведьминские глаза и сложенные на груди тонкие бледные руки. Фортепиано она любит до безумия, — почему-то подумалось Артуру.       «Ты вспоминаешь обо мне только тогда, когда тебе это нужно!»       — Да, — кивнул себе Артур, — есть такое, признаю.       Ердена короткий разговор англичанина с самим собой нисколько не удивил: как говорится, приятно поговорить с умным человеком, особенно когда он в той же степени идиот, что и ты. Чем там Артур себя развлекает — абсолютно по барабану, если англичанин не вовлекает его в этот процесс.       Кёркленд больше не открещивался от того, что не верил своей «семье» на все добротные сто процентов, и они знали это, чувствовали и в последние лет пятьдесят, если не больше, не предпринимали попыток понять его замыслы. Игра в одни ворота в конечном итоге надоедает даже самому преданному игроку. Каким-то чудом разум Кёркленда прояснился, раз он не чувствовал жгучей съедающей внутренности обиды и не возлагал на братьев и сестру вину за то, что сотворил собственными руками. Всё-таки он прочертил линию, по одну сторону которой он был сам по себе, а по другую сами по себе были они. Теперь связаться с ними виделось ему последней ступенью отчаяния, но наизусть, честно говоря, Артур не помнил ни одного номера, поскольку до некоторых пор в этом не было необходимости.       Тяжело вздохнув, Кёркленд снова бросился в удушающие объятия своей гордости.       — ...и обретёшь свободу, — в очередной раз пробормотал Ерден, а затем опустил голову и на какое-то время бросил попытки успокоиться.       Артур театрально и громко цыкнул, чтобы Ерден не смог не услышать его в камере напротив, поводил голыми впитавшими пыль ногами по полу и наконец притянул их к груди. Повернув голову, англичанин впился глазами в затылок Монголии, надеясь без малого выжечь в нём дыры, однако не дождался никакой реакции. Давно пора уже было понять, что к невербальным намёкам Ерден глух и слеп, как пресловутая самая неприступная крепость в мире.       — Тебе не надоело? — С неуместным высокомерием задал вопрос Англия.       Монголия едва ли шевельнулся.       — Не надоело что? — В той же манере ответил он.       Артура буквально прорвало, впервые за долгое время он произносил такой длинный монолог:       — Клетка, эта тупая медитация, неизвестность времени дня и ночи. Сколько можно молиться неведомой херне? От какой привязанности ты пытаешься избавиться? Это просто смешно! Избавляться нужно от реальных проблем, и сейчас это, — он злобно постучал по металлической кровати, — тюрьма, из которой мы давно могли бы выбраться, не будь ты упёртым бараном!       То ли смех, то ли рык — Кёркленд не был уверен в том, что ему послышалось, но в тусклом свете двух настенных фонарей он чётко видел, как спина Ердена распрямилась и он чуть повернул голову вбок.       — Артур, — Монголия покатал на языке его имя, — ты умён, велик, могущественен и так далее по списку, что ты там о себе воображаешь... но вот ты в клетке. То, что тебя отловили, словно зверька в лесу, смехотворнее моей истории попадания в это проклятое место. Я глуп, жалок и бессилен — и я тоже в клетке. Так какая между нами разница? Где теперь эти «существенные» отличия между гением и дураком? Конец един для обоих, и мы оба — идиоты.       Англия задохнулся от возмущения, в голове у него вертелось под сотню слов протеста и возражений, которые комом застряли у него в горле и не позволяли говорить, поэтому он, похожий на выброшенную на сушу рыбу, тупо открывал и закрывал рот. Тем временем Ерден продолжил свою мысль.       — Вы, европейцы, все уши миру прожужжали про то, как сильно человеческие права и демократические ценности нуждаются в защите, хотя постулат «правда на стороне победителя» не утратил силу, — Монголия говорил размеренно и без единой запинки, постичь его эмоции было невозможно. — Но вы, конечно же, утаили, что вся эта кутерьма из прав и свобод работает только тогда, когда нужно защитить вас самих, а остальным — ноль целых и хрен десятых. Удивительно незамутнённое сознание, но ты точно понимаешь, что я имею в виду под этой фигурой речи. Надеюсь, это всё, и ты прекратишь зудеть в своём уголке.       Ерден был более крепким орешком, чем казался, согнувшись в три погибели в кабинете Яо и глотая жалкие всхлипывания. В конце концов, что Артур знал о нём, кроме имени? Ничего, кроме имени и его странной бессмысленной привязанности к Ивану Брагинскому, что была раскрыта ему Китаем, однако ничто из этого не помогло бы ему пробить брешь в стене, выстроенной упрямым степным кочевником. Кёркленд чувствовал себя безоружным пленником, ходившим по сплошь напичканному ядерными минами полю, стоило в разговоре всплыть имени России — это была раскалённая магма, к которой он едва ли хотел прикоснуться. Внутренняя тщательно скрываемая паранойя насчёт того, что он сотворил с Иваном Брагинским, мирно дремала глубоко-глубоко в сознании Артура долгие десятилетия, но рассказы Яо о революции в Русских Округах достигли её приглушенного временем слуха. Если Россия вправду возродилась, её персонификации не быть не может, а будет ли у неё вечно насмехающееся лицо Брагинского либо какие-либо другие формы вместе с новой памятью и темпераментом — вопрос открытый, и для Англии был бы предпочтительнее второй вариант. Пробежавший по спине холодок заставил Артура поёжится уже не от холода: если ему выпадет худший вариант развития событий... и Иван Брагинский каким-то чудесным образом будет самим собой... то на милость не придётся рассчитывать. Нет, жить-то он останется наверняка, но на ум молниеносно пришёл поверженный искорёженный Людвиг с переломами в ста семидесяти костях, кое-как выкарабкавшийся из пут неминуемой инвалидности и неполноценности, которые сулили ему до конца жизни. В это время Россия уверял, что Германия легко отделался за всё то, что сотворил с ним, его сёстрами и семьёй, потому что за эту цену он, Людвиг Байльшмидт, никогда и ни за что в своей жалкой пропитанной ксенофобией и узкомыслием жизни не в силах будет расплатиться.       Вдруг губы Артура сами собой искривились в звероподобном безумном оскале, внутри горел жар торжества своего эго над всем тем презренным миром, что когда-то валялся у его ног. И что с того, что он немного подтолкнул Брагинского в могилу? Все равно смертный приговор уже висел над ним дамокловым мечом, а другой такой возможности никогда бы больше не представилось! Никогда, и время было бы упущено! Он давился сумасшедшим хохотом, а Ерден с каждой прошедшей минутой убеждался в том, что крыша к англичанина слетела гораздо раньше замеченного. То смеётся, то плачет, то бьётся в истерике — вряд ли это выступало свидетельством здоровой психики.       Артур перестал грызть ноготь большого пальца только тогда, когда почувствовал солоноватый металлический привкус крови на языке и любопытный смешанный с изумлением взгляд Ердена на себе. От подголовника кровати он дёрнулся в противоположную сторону, лихорадочно перебирая руками и ногами, пока не скатился в угол камеры, заимев возможность спрятаться не только от взгляда Монголии, но и от всех своих проблем насущных. Нужно было думать, думать усерднее над тем, как выбраться из тюрьмы, но в голове образовался вакуум и ни одна здравая мысль не желала своего рождения. Если бы только Хунбиш был посговорчивее...       Артура пробрала дрожь, он покрылся ледяным липким потом и с ужасом осознал, что ходит по одному и тому же кругу мыслей, который начинался с незнания ни единой болевой точки Ердена, переходил в личные семейные отношения, слегка тормозил на смирении и осознании гнильцы в себе, потом взрывался на ненависти к Ван Яо и снова возвращался к тому, что никакими усилиями не может заставить Ердена работать на себя. Сердце в груди бешено стучало, готовое вот-вот пробить грудную клетку и вывалиться на постель, поэтому Кёркленд сжался в клубок, подтянув привычно ледяные ноги к груди, и сильнее впился пальцами в одеяло, закутавшись в него, словно в защитный кокон. Тело было против него, мозг работал против него, Скотт, Ерден, Яо, весь мир — все были против него, все он навалились на его плечи в одночасье, и справиться с их весом было непросто. Артур лежал в судорогах, придавленный этой тяжестью, и не мог пошевелить и пальцем: тотальная безнадёжность ситуации не настраивала на поиски вариантов побега.       — Давай забудем всё, — почти взмолился Кёркленд в несвойственной ему манере, кое-как сумевший отодрать себя от липкой постели. — Здесь мы могли бы объединиться и помочь друг другу.       Золотые глаза Монголии блеснули в полутьме, через долю секунды раздался его гортанный смех, пробирающий до костей. В обычные часы он был похож на бездомного, чьи свитер и джинсы были изодраны собаками и уже никак не могли избавиться от въевшихся в их структуру пятен, однако сейчас он являл собой притаившегося хищника во тьме. Охотник однажды — охотник навсегда, и этого в особенности не могут забыть те, кто живёт столетиями.       — Не такой уж я и дурак, в самом деле. Как только представится возможность, ты предашь меня, ни секунды не раздумывая, — голос Ердена лился ядом из кувшина с молоком. — Натура твоя известна, не думай, что до моего суждения разговор о ней не дошёл. Джентельменам больше не верят на слово, потому что их слово — не более чем сотрясание воздуха, а твоё обещание — ложь в каждом звуке.       Артур сдержал недовольный вопль: «Хватит во мне ковыряться!». Однако он не мог показать своё недовольство, продемонстрировать Монголии, что тот прав, что тот достаточно хорошо разбирается в людях для того, чтобы без труда вывернуть наружу всю самую неприятную сторону личности. А Кёркленд не хотел сдаваться, он склонит Ердена на свою сторону либо здесь и сейчас, либо никогда более.       — Но если ты поможешь мне выбраться, я перестану докучать тебе, разве не так? — Пошёл с другого поворота Англия.       — О, да, так и есть, — Ерден кивнул пару раз. — Но я с удовольствием посмотрю на то, что ты будешь делать, когда рядом нет голов, по которым тебе было бы удобнее пройти. Так что валяй, делай, что хочешь, — мне за решёткой так же свободно, как и вне её.       Артур хотел было заговорить о достоинстве Ердена:       — Но как...       — Отвали, — кратко оборвал его Хунбиш, по обычаю скрестив ноги и положив дрожащие ладони на колени. Спина у него была прямой и ровной, словно идеально выложенная дорога.       В тишине время снова потеряло осязаемость, Кёркленд с условного утра и до условной ночи то бродил по камере, рисуя круги ровно в шесть шагов, то без устали крутился в постели, не способный видеть сны и расслабиться хотя бы мысленно. Отражение в надтреснутом ржавом зеркале над раковиной давно стало походить на некое горное чудище с перекошенной мордой, в котором он отказывался признать себя, но зелёные глаза всё-таки выдавали своё. Втянуть в разговор Ердена получалось всё с меньшим успехом, его человеческая речь костенела и превращалась в кашу, а надежда на скорое возвращение домой таяла маленькой хрупкой льдинкой глубоко внутри.       И в один день — одну ночь, — когда Артуру опостылело вырезать на стене пресловутые палочки, это случилось.       Артур как обычно долго не мог сомкнуть глаз, ворочался с бока на бок, то подминая под себя жёсткое одеяло, то отбрасывая его в стороны, задумчиво щупал щетину на лице и пустым взглядом периодически пялился в бесцветный потолок. Он завидовал Ердену, что мог без проблем спать в заключении, потому что давно не чувствовал себя сколько-нибудь отдохнувшим. К тому же заняться было нечем, сил на элементарные физические упражнения не было благодаря предусмотрительности Яо, а думать о своём бренном существовании время от времени надоедало. И вот, вновь перевернувшись на другой бок, Артур увидел, как тяжёлая металлическая дверь тюрьмы медленно и плавно открывается, не издавая ни единого звука. Ничего подобного раньше не случалось: Артур с настороженностью натянул на себя одеяло и предпочёл наблюдать за происходящим из-под мнимого укрытия.       Когда же дверь открылась достаточно широко, чтобы впустить незваного гостя, высокая тёмная тень с кошачьей грацией проникла внутрь, и стала постепенно закрывать дверь. Артур сразу понял, что вторженец не может быть связан с Ван Яо, а когда в плохо освещаемом силуэте мелькнула пара знакомых алых огоньков, он уверился в том, что у него появился шанс.       Артур пригляделся к фигуре, очертания которой были до невозможного знакомы, но он боялся ошибиться со слабой догадкой, боялся, что это было безумной игрой его больного воображения, поэтому с языка упорно не соскальзывало имя.       — Байльшмидт?       Его голос звучал чужим в маленькой кирпичной коробке, где он был заперт, и, небрежно откинув одеяло в сторону, Артур голыми ногами устремился к прутьям. Пруссия проскользнул к замку камеры Ердена и тихо зазвенел ключами в темноте, перебирая их на толстой связке.       — Ну? — Раздался ленивый размашистый ответ Гилберта. — Всё возможно.       — Наконец-то! — Кёркленд едва ли не запрыгал от радости. — Быстрее освободи меня!       Гилберт не отвечал достаточно долго, чтобы Артур заподозрил неладное: гробовая вязкая тишина затянулась, заставив англичанина нервничать и раскачиваться на ступнях.       — Зачем?       Ерден, пробудившийся тем временем ото сна, не мог довериться своим глазам и поверить, что Байльшмидт пытался вскрыть его замок. Он поднялся на локтях, кряхтя и скрипя кроватью, и попытался разглядеть под густой тенью капюшона лицо немца.       — Гилберт? — Ерден, очевидно, до последнего сомневался в том, что произносит. — Это правда ты?       Англия в каком-то смысле тоже не верил своим ушам и тому, что услышал.       — Что? — Встрял Артур. — В смысле «зачем»?       Байльшмидт помолчал немного, цыкнул, убедившись, что очередной ключ не подходит к замку, и оставил на время попытки отрыть дверь камеры.       — Ты знал правила, Артур, — спокойно говорил Гилберт, однако Кёркленд мог различить за ширмой его показного эмоционального равновесия бурю гнева. — Ведь не будь этих правил, ни один из нас не дожил бы до сегодняшнего дня. Но ты всё равно решил сыграть в Бога, так на кой чёрт... Блять, — связка ключей упала на пол, и Байльшмидт огромнейшим усилием воли не взревел от злости. — А мне теперь что помешает это сделать?       — А?       Через секунду в полутьме раздался звук снятого предохранителя, и Артур в панике отшатнулся от прутьев тюремной решётки, осознав, что ствол пистолета направлен на него. Он не понимал (или не хотел признавать) причину поступков Гилберта Байльшмидта, но мог отлично разглядеть в немце едва сдерживаемую ярость и странную неприкрытую скуку: будто бы если он пустит Кёркленду пулю в лоб, это не принесёт ему ни удовлетворения, ни должной радости. Это означало только одно — с его точки зрения Артур, находясь в столь унизительном для самого прогрессивного европейца положении, страдал недостаточно сильно и тяжело.       — Однако, — Гилберт, алые глаза которого сверкали подобно насыщенным кровью рубинам, согнул руку с пистолетом в локте, снова поставил его на предохранитель и сунул обратно за пояс, — мне больше хочется увидеть, как Наталья разорвёт тебя голыми руками, когда узнает, что ты убил её драгоценного старшего брата. Или нашинкует одним из своих симпатичных ножиков — кто знает? В любом случае посмотреть на это стоит в первых рядах, да?       Пока Англия беззвучно открывал и закрывал рот, повиснув на прутьях клетки, Гилберт осторожно открыл замок на камере Ердена и следующим же движением бесцеремонно сдёрнул с что-то невнятно бормотавшего монгола одеяло. Нет, это невозможно, он никак не мог узнать о том, что случилось. Даже Альфред, этот дрянной тупоголовый мальчишка, не мог раскрыть их общий секрет и выложить всю начистую. Их было двое — не больше, не меньше. Невозможно, просто невозможно.       — Вставай быстрее, — Байльшмидт рывком привёл Ердена в сидячее положение, — у нас не так много времени, чтобы ждать, пока ты проснёшься.       — Что? — Прохрипел Ерден, широко раскрыв глаза и вцепившись в пальто Гилберта худыми ослабевшими пальцами, больше похожими на сухие ветки деревьев. — Он что?..       Пруссия метнул в сторону Англии холодный взгляд, от которого тот вздрогнул, и ухмыльнулся:       — Да-да, ты не ослышался. Артур убил Брагинского, долго додумываться до этого не пришлось, — Гилберт перекинул руку Ердена через шею и поставил его порядком потрёпанное голодом и сыростью тело на пол. — Полагаю, и братца своего психанутого на это подбил. Кто же ещё мог это сделать?       В подобной ситуации Кёркленд видел только один выход — ложь, ложь и ещё раз ложь, очень много лжи. Это семьдесят лет назад сработало на Германии, сработает и на Пруссии сейчас, раз уж они делят одну и ту же кровь в своих жилах.       — Ты бредишь, — сдержав приступ безумного смеха, процедил Артур сквозь улыбку, — и ничего мне не сделаешь. Какие у тебя есть доказательства? Никаких... А чтобы он подох — этого желал весь мир.       Звук неровной походки босыми ногами по кирпичному полу прекратился, когда Гилберт остановился напротив камеры Артура. Сам немец передвигался бесшумно.       — Конечно не сделаю! Ты что, тупой, и не слышал, что я сказал? — Грань нетерпимости и злости отдавалась эхом в голосе Пруссии. — По крайней мере, сейчас в голову мне не приходит ничего, что бы такого интересного можно было с тобой сделать. Если так и продолжиться, я сдам тебя прилюдно со всеми потрохами. На какую-то бурную реакцию не рассчитываю, но вот твой тихий слив из нашей дружной нечеловеческой компашки я тебе обещаю.       Он помолчал немного, размял шею и добавил напоследок:       — Наталья очнулась, как ты наверняка уже понял, жива, здорова. Твои хождения к ней на поклон в итоге никому не нужны, мог бы не пытаться заткнуть ими свою совесть. Жду не дождусь представления, но чем дольше ожидание, тем желаннее шоу.       Как только дверь за беглецом и его вызволителем закрылась без единого скрипа, Артур упал на колени и уставился выпученными от ужаса глазами в пол. Единственная надежда на то, чтобы выбраться из этого забытого богом подвала, освободила не того и увела за собой, жестоко осудив жаждущего вырваться Кёркленда за события тридцатилетней давности. При мысли о Наталье он расхохотался психом, ломая ногти о каменный пол, красочно рисуя в голове картину того, как она, размазывая по идеальному бледному лицу сопли и слёзы, скорчилась на могиле брата, а Гилберт непременно нашёл её и нашептал нужные слова. С одной стороны, что и кто есть этот Гилберт Байльшмидт? Никто и ничто, и по законам жанра он должен был лежать в земле на одном уровне с Брагинским, однако каким-то образом всё ещё топтал ногами поверхность планеты, дышал полной грудью и доводил Артура своим существованием до белого каления. Кёркленду думалось, что жизнь в теле немца осталась не без влияния Ивана Брагинского, но он не мог оперировать какими-либо фактами и обстоятельствами, поскольку ничего ему не было известно, а проводить линии и выстраивать последовательности наобум — себя не уважать, да и вообще не хотелось. С другой стороны, у Англии нет кого-то вроде Пруссии, кто пришёл бы, нацепив геройский красный плащ, взял его под руку и помог ему вернуться домой. Оставалось только одно решение — пользоваться своим умом на всю катушку, как бы последний ни сопротивлялся на фоне голода и холода, что давно въелись в ткань.       Просто так Яо его не выпустит, это очевидно. Артур, конечно, построил из себя сумасшедшего, самого настоящего актёра погорелого театра, когда Яо вне себя от злости ураганом ворвался в свою импровизированную мини-тюрьму, требовал рассказать, что и как конкретно произошло, а англичан в ответ лишь похихикал самым ублюдским способом, пожелал ему удачи и отвернулся к стене. Только лицом к стене Кёркленд был откровенным: поражённым притворным помешательством, он стал прежним чопорным и прагматичным Артуром Кёрклендом. Нужно быть осторожным — это факт, но в то, что обернуть ситуацию в свою сторону невозможно, он не верил. Прореха должна быть, просто должна, подойдёт даже самый маленький изъян. Нет идеальной тактики, нет идеальной стратегии и нет идеального плана — слабость есть во всём, что создано в этом мире. Если человека пырнуть ножом, он умрёт, если долбить кирпичные стены специально предназначенной для этого машиной, то они падут, если...       Если быть хитрее самой лисы, то даже из-под её носа можно выкрасть добычу.       Охрану поменяли сверху донизу, поэтому знакомых персонажей Англия более не видел. Быть может, Гилберт всех положил? В этом вопросе Артур был на стороне Яо, дабы самолюбие не претерпело чересчур большого унижения. Скучающий и свисавший с кровати в немыслимой позе Кёркленд решил изобразить из себя несчастнейшую жертву кошмарной несправедливости, когда за противоположной стороной решётки замаячило новое лицо.       — О, спасибо, — жалостливо пропел Артур, когда новый охранник поставил поднос с едой на пол и протолкнул его в специальную небольшую щель над полом. — Вы так добры ко мне. Хорошего вам дня.       Человек невысокого роста поправил ремень перед выходом, задержавшись на долю секунд.       — И вам того же, — кратко ответил он ровным тоном.       Есть.       Если бы глупец видел, каким диким и одержимым взглядом проводил его Артур, то никогда больше не заговорил бы с ним, предчувствуя опасность.       Теперь этот охранник был в его руках.       Играть замученного пленника было в какой-то степени весело, но язык Кёркленда был подобен змее, на кончике хвоста которой было ядовитое жало.       Оказалось, чтобы выжить, нужно было немного сойти с ума — и десяток вариантов спасения своей шкуры появятся прямо под носом, осталось только выбрать понравившийся. Занятый политикой и личными делами Яо больше не справлялся о положении Артура и не вызывал к себе, дабы выказать очередное оскорбление, а вскоре еду давали ему в руки, а вместе с ней и пару дежурных фраз. Изворотливости и лжи предела быть не может: пока не поймали за руку при куче свидетелей, выкрутится можно из любого положения — так Англия мыслил всегда, и этот принцип работал всю его жизнь безотказно.       Медленный вдох, затем такой же медленный выдох. Артур готовился, готовился достаточно долго и ждать больше не мог. Он сидел на кровати и соскребал из разных уголков своего тела остатки гордости и силы, которые помогли бы ему провернуть задуманное. Через пару минут зашёл охранник, тот самый, что не предпринимал ни малейших попыток вынырнуть из лжи Кёркленда, поскольку ничего о ней не подозревал, и буднично поинтересовался у пленника, как ему спалось сегодня. Притворная радость, с которой Артур встретил человека, ослепила в нем бдительность, благодаря чему англичанин одним резким движением схватил его за ворот мундира и так хорошо и упорно долбил о решётку, что через некоторое время вдоль головы его красовались кровавые отметины железных прутьев. Артур не заметил его хода: что-то ослепило его, затуманило и глаза и рассудок, пришёл он в себя только тогда, когда пальцы согрела стекающая по кистям к локтям кровь. Медлить было нельзя, каждая секунда теперь была на счету.       Вот Кёркленд шарится по карманам охранника, насколько хватает пространства и длины собственных рук, вытряхивая всё, что в теории может ему пригодиться, попутно запихивая еду в рот. Утаскивает ближе к себе автомат, обнимает и целует, будто дитя, закидывает на плечи и, покопавшись в замке одним из тех маленьких многофункциональных ножиков, выпрыгивает на волю диким зверем. Адреналин и азарт придают ему бодрости и уверенности, поэтому, виляя по незнакомым коридорам в поисках ведущих наверх лестниц, он не чувствует, что может заблудиться и попасть в тупик. Главное найти окно, из которого можно было бы выпрыгнуть (конечно, если высота будет в пределах двух этажей), двери отошли на второй план. Автомат наизготове, а его новый владелец не знает пощады и сожаления.       Наведя порядочного размера суматоху, Кёркленд бежал сквозь бамбуковый лес, холодный, будто неживой, сломя голову и не видя перед собой никаких препятствий, попутно удивляясь, из какого источника его костлявое измученное тело до сих черпает силы. Босиком, в изорванной одежде, грязный и ужасно голодный, с головы до ног покрытый брызгами крови, он чувствует себя более великим и непобедимым чем в те времена, когда весь мир был у него на ладони. Артур бежал, не разбирая пути и дороги, и широко улыбался, пока из-за этой улыбки не начал задыхаться. Позже он не в силах был вспомнить или подсчитать, сколько он бежал и какая вокруг была местность, но сказать одно мог наверняка: споткнувшись о камень и кубарём полетев вниз по небольшому склону, Кёркленд в конце концов упёрся полуголой спиной в жухлую колючую траву и, жадно хватая ртом холодный воздух, удивлялся красоте серого утреннего неба, сквозь дымчатые облака которого не проглядывалось солнце. Оно впивалось в отвыкшие от света глаза и предвещало плохую погоду к вечеру, но было таким обширным и тихим, что неизменно сулило свободу.       Артур кое-как сел, не пытаясь отряхнуться от грязи и листьев, затем пополз на четвереньках, а чуть позже и вовсе уговорил своё тело идти на двух ногах, обещая, что вместе они делают предпоследний шаг к тому, чтобы оказаться дома. Вскоре он, пиная ветви и мелкие камушки, набрёл на озеро и, подумав с минуту, стянул позорно изношенную до дыр одежду. По крайней мере, где озеро и пресная вода, там и мало-мальски цивилизованное село. И какой бы мирной и гостеприимной ни казалось поверхность обнаруженного озера, вода была ледяной, однако Кёркленд слишком давно перестал привередничать, поэтому даже не охнул, зайдя в неё по пояс. Ему казалось, что с рук, тела и ног он отмывал не просто следы грязи и въевшейся пыли, но и пережитые унижение и притеснение. Холодным рассудком Артур отчётливо понимал, что это была месть и Яо делал всё только во славу её имени, однако гордость внутри него подкидывала дров в огонь ярости, шепча о попираемом величии и требуя крови и зрелищ. Англия никогда не станет тем, кто оборвёт этот круг ненависти: он и Яо прекратят вонзать ножи друг в друга только тогда, когда один из них окажется в могиле.       Догадка Артура о близлежащем селе нашла своё подтверждение через некоторое время — неспособность подсчитать точное время в виду отсутствия солнца страшно раздражала его, — когда он краем уха уловил звуки человеческой речи по правую руку от себя. Он, весь мокрый и продрогший до костей, подкрался к упирающемуся в лес забору плавной лисой, и вместо просьбы о помощи предпочёл караулить передвижения людей из кустов. От светловолосого иностранца с видом беглого заключённого местные могли разбежаться и первым делом позвонить в полицию, и Артуру оставалось вломиться в парочку домов и украсть всё необходимое. Сожаления он не испытывал и заранее мысленно просил жителей во всём винить персонификацию своей родины лично.       Ожидание подошло к концу и семья, у дома которой Англия околачивался, в полном составе отца, матери и дочери покинула жилище: наконец он сумел перелезть забор и забраться в двухэтажный полуразвалившийся сарай: полноценным домом он не был. Однако внутри было достаточно чисто и хорошо прибрано, как обычно это бывает в бедных и более-менее приличных семьях, что, тем не менее, не убедило Артура не совершать преступления. Собственная шкура была ближе всего на свете, и в результате своего маленького рейда на несколько похожих домов он раздобыл парочку неосмотрительно забытых телефонов, неплохую сумму денег, достаточно приличную для появления в британском посольстве одежду и обувь. С последней были небольшие проблемы: сапоги не были по размеру, сильно ужимали ноги Артура и натирали со всех сторон, но это было меньшее из всех пережитых им зол. Уж какую-то пару сапог до возвращения домой он в состоянии вытерпеть.       Самое главное Кёркленд узнал о времени: было десять утра седьмого марта давно наступившего нового года. Ещё немного, и он бы встретил годовщину своего заточения в клетке Яо, но вряд ли бы догадался об этом. Ненависть вспыхнула в нём с новой силой, и благодаря ей он в своём ненадёжном состоянии смог продержаться до посольства, не смыкая глаз. Всю дорогу он бурно представлял, каким пыткам и мукам подверг бы ублюдка по имени Ван Яо.       В кабинете посла его долго не расспрашивали, а все необходимые приготовления были проведены в кратчайшие сроки. Тщательное бритьё, полноценные приёмы пищи, новый телефон, неприлично дорогой костюм, туфли и серое пальто — всё это вернуло прежнего высокомерного и чопорного Артура Кёркленда, не терпящего пререканий, к жизни. В аэропорту его глаза лихорадочно бегали по строчкам: казалось, он не читал заголовки, а только быстро-быстро пролистывал ленту новостей, проглатывая строчку за строчкой. Осторожность привела его к тому, что он не спал четыре дня и, честно говоря, начал видеть мир в каком-то психоделическом мерцающем свете, поэтому все мировые новости выглядели вестями из психушки. Россия, компенсация, обвинения, дети, США, теракты, взрывы, Великобритания, разоблачение, протесты — всё смешалось в голове Англии в кашу. Что, где, как и когда случилось он разобрать не мог в силу специфического состояния и три часа до отлёта буравил глазами часы на дисплее телефона. Про лихорадочное оглядывания по сторонам в поисках тонкой фигуры Вана Яо в толпе снующих туда-сюда людей он предпочёл забыть: ядовитая шипящая гордость его теперь оживилась и не могла позволить помнить этот позор.       Самолёт оторвался от земли и постепенно взмывал вверх, и с каждой прошедшей минутой дни, проведённые в унизительном заключении, уносились далеко в прошлое. Свобода встретила Артура Кёркленда предрассветным нежно-розовым небом нового весеннего дня.