Шаг. Рывок. Удар.

      С некоторых пор ютиться в дрянной однушке, солнечный свет в которую осторожно прокрадывается лишь ближе к вечеру, играя янтарными бликами на стенах сквозь дверь между коридором и главной комнатой, стало для Гилберта чем-то по-домашнему привычным, и вылезать из насиженного кресла ему не хотелось. Всё-таки если поднять свой зад, на нагретое место придёт другой, в виду острой нехватки в четырёх стенах мест для маленького столпотворения. Квартирка, не имевшая в своём содержимом ничего лишнего, пусть и была рассчитана на одного человека, однако теперь вмещала четверых, следовательно протолкнуться и найти свободный стул было крайне сложно. Среднего размера диван с похожим по фактуре креслом у одной стены, письменный стол с тремя полками над ним из белого дерева и телевизор — у другой, и этим кончались всякие излишества внутреннего убранства. Шкаф с одеждой неплохо пристроился в коридоре, и Гилберт точно не мог припомнить цвет обоев или устеленных коврами полов: в квартире в любое время суток царила полутьма, которую усугубляли начавшиеся пару дней назад дожди, стремясь не то утопить Москву, не то дать начало новому всемирному потопу. В общем Пруссия едва шевелил мозгами не только из-за давящей тесноты и напряжения, но и погоды, хотя, возможно, интенсивность развернувшегося недопонимания между ним и Россией была лишь игрой его воображения.       С прежним Иваном Брагинским ушли простор, широта объятий, искренность громкого голоса, хриплый западающий в душу смех и переливающийся живостью зимний отблеск в глазах. Осталась лишь оболочка, пустая, окаменелая и наполовину немая: не имея сердца для чувств, не имея разума для речи, не имея улыбки для ближних и не имея души для самого себя и жизни - в кого он превратился? Или кто сделал его таким? На Гилберте, очевидно, «смерть государства» не оставила и следа, поскольку он остался тем же шумным подонком, каким был и сто, и двести лет назад, но по Брагинскому же она прокатилась жёстким катком. Глаза перестали быть знаменитыми аметистами, превратившись в подделки, полный равнодушия взгляд вызывал гнев и из рукопожатия ушла сила, как с тонких губ исчезла блистательная белоснежная улыбка. Он был в метре от Гилберта, и в то же время до него нельзя теперь было дотянуться ни рукой, ни пройдя тысячи километров. Однако же Байльшмидта утешала мысль о том, что русский здесь перед ним был как на ладони и точно не имел возможности сбежать и снова пропасть с радаров на добрые тридцать лет, а с остальным можно разобраться со временем.       Опуская все те сопли и слёзы, которые Наташа и Ерден в унисон размазали по Брагинскому и доступным окружающим поверхностям в первую их встречу, семейное и вместе с тем дружеское воссоединение получилось бурным и чересчур эмоциональным: Гилберт решил не портить имидж Наташи в своём представлении и благородно отвернулся, когда она разрыдалась и, причитая, бросилась на шею Ивана. На Ердена смотреть почему-то было ещё противнее, чем представлялось Байльшмидту, ну а Иван... был не тем Иваном Брагинским, которого все знали, казалось, целые столетия назад: бурные извержения чувств сестры и близкого друга не произвели на него сильного впечатления, он молчал достаточно долго, чтобы Гилберту уже было невмоготу слушать повторяющиеся по десять раз вопросы о том, что с ним происходило и почему от него не было вестей за всё время, что он считался мёртвым (а действительно, почему), на что Россия ответил всего два слова:       — Так получилось.       — Гилберт, — Наташа повернулась к нему, и он впервые увидел её заплаканное и до ужаса напуганное лицо, — что с ним такое?       Азамату пока что ничего говорить нельзя: очередного приступа всевозможной любви Байльшмидт не выдержит физически и рысью побежит в туалет блевать от приторно-сладкого шоу, оставляющего на языке вкус плесени и дешёвого алкоголя.       Тем не менее, с этой сцены и начались наблюдения Гилберта Байльшмидта — чем же ещё ему было заниматься? — потому что о том, за кем он так долго гнался, больше не было известно ничего, кроме имени, которое нитью Ариадны связывало с его прежним обладателем (если не считать той кучи паспортов, что была запрятана в одной из надстольных полок).       Прежде всего, время суток, казалось, не имело для Брагинского никакого значения: его завтраки, обеды и ужины могли состояться с одинаковой вероятностью и в три ночи, и в два часа дня. Одежда ограничивалась тремя однотонными толстовками, двумя свитерами и парами джинс; увлечения отсутствовали от слова совсем. Последние изменения в его жизнь внесли сестра и друзья, с упорством снегоуборочных машин вытаскивающих Ивана из кровати или спихивающих его с любимого места на широком подоконнике. Для него это не было позерством и стремлением шагать в ногу с модой на определённые действия и поступки, но чем-то, что явно успокаивало его, отрывая от жизни и позволяя замедлить её темп. На этом подоконнике Брагинский мог проводить часы, не отрывая взгляда от улицы, и никто не имел малейшего понятия, о чём он думал: по лицу ход его мыслей прочитать не представлялось возможным, а на осторожные вопросы отвечал либо молчанием, либо коротким кивком головы. И над этой его привычкой Гилберт и решил «подшутить», заняв подоконник на неделю до того, как хозяин квартиры мог бы завладеть им. Однако никакой реакции не последовало, и если бы прежний Иван Брагинский со смехом и за шкирку стащил бы нарушителя со своего законного место, то настоящий просто отвёл глаза в сторону и беззвучно уселся в углу дивана. Это было до безобразия ожидаемо, ровно как и крепчайший подзатыльник от Наташи, горевший на затылке пятнадцать минут кряду.       Иногда Гилберту становилось душно в маленькой квартирке Брагинского, откуда никаким образом не мог быть выветрен запах пыльного дерева, и он спал из рук вон плохо, ворочаясь на надувном матрасе, не способный найти удобное положение. Свою бессонницу он спихивал на чрезвычайно бурные дневные размышления обо всём и сразу, из-за чего к вечеру его голова гудела не слабее прибывающего на вокзал поезда. Зачем столько стараний? Почему он это делает? К чему была эта беготня за призраком, ставшим явью сразу же после того, как Гилберт схватил его за руку чуть выше локтя и не желал отпускать? Роняя лицо в ладони, когда никто не видел секунды его мимолётной слабости, он понимал, что ответ ему был хорошо известен. Однако же Пруссии этот ответ не нравился, и он не желал принимать столь скучный факт в качестве истины: Гилберт был хорошим лжецом для всех, а для себя — в первую очередь.       Дополнительная головная боль немца нарисовалась в виде территориального спора между Германией и Россией, а точкой преткновения стал Калининград — со стороны русских, и Кёнигсберг — со стороны немцев. Младший брат оборвал Гилберту телефон регулярными шестикратными звонками каждый день, не давая сосредоточится и порядком раздражая, однако любые его призывы срочно вернуться в Берлин игнорировались с не меньшим упорством. Российское правительство поставило своей чёткой целью показать по какой именно причине Германия потеряла Калининград-Кёнигсберг, раз уж её замучил исторический склероз, и начало постепенно рассекречивать связанные со Второй Мировой документы, которые сохранились в архивах только каким-то чудом.       «Мы ничего не можем сделать, — пожал плечами Иван, разведя руки в стороны, — потому что такими делами управляет народ. Чего толку переживать из-за того, что от нас не зависит? — Он игриво кивнул головой, ожидая, что Гилберт поймёт его мысль».       Правильно, Брагинский. Нечего, сидя на заднице ровно, смирно ждать разрешения конфликта, для принятия участия в исходе которого тебя не то что не пригласят, но даже не допустят, потому что удел персонификаций — жизнь в тени параллельно с властью и единым целым с людьми нации. Более того, Байльшмидт за пару минут сочинил себе десять дел, требовавшие его личного разбирательства все в одно время, но должного внимания всё равно не получали. Короче говоря, отговорки были железобетонными для всех мастей как недоброжелателей, так и друзей, поэтому от брата он одной из них всё же открестился. Да и не пустятся по ветру Калининград-Кёнигсберг, если Пруссия не будет присутствовать там лично двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю.       Более политических дел Гилберта волновали дела личные. Ерден был подозрительно спокоен, даже можно сказать слишком спокоен для того, кто самым болезненным образом переживал разлуку с близким другом и страдал от этого много лет. В отличие от Ивана ему достаточно было смотреть в одну точку на полу, чтобы глубоко упасть в омут мыслительного роя, он оставался немногословным и целыми днями сидел на том краю дивана, который было ближе всего к окну: должно быть ему было достаточно присутствия дорогого друга рядом, поэтому Ерден не спешил терзать его вопросами. Конечно, он тоже не мог быстро прийти в норму и стать прежним громогласным, взрывным и полным энергии Ерденом, что был способен встать посреди ночи и идти пять километров в известном только ему направлении лишь для того, чтобы спрыгнуть с невысокого обрывы в ледяную бурлящую в ночи реку, а затем отряхнуться и как ни в чём не бывало вернуться домой. В паре с Иваном Брагинским они были самым непредсказуемым дуэтом, проследовавшим самые бредовые, неадекватные и трудновыполнимые цели исключительно по той причине, что, во-первых, обоим было скучно, и во-вторых, радость и горе лучше всего делить с тем, кому доверяешь более чем на сотню процентов. Брагинский знал о Хунбише всё, нуждался он в этом знании или нет, но верил ему безгранично сильно — этой странной связи между ними не было объяснения, хотя из-за неё Гилберт понял, что популярные теории об их взаимной неприязни были всего лишь хорошо приукрашенными слухами. Ерден в свою очередь знал Ивана гораздо лучше него самого, на уровне, который сложно представить...       Он и сейчас будто что-то знал.       Тем не менее, Гилберт не решался лезть в его голову, потому что всего привык добиваться сам (и безмерно хвалить себя за эти достижения), и всё же в одну из ночей стал свидетелем их с Иваном разговора, по обычаю проснувшись в третьем часу утра. Не то чтобы Байльшмидт желал подслушивать, но в кухне яркий жёлтый горел свет, сам он как-то напрягся, сбросив с себя остатки сонливости, и весь обратился в слух.       — Как думаешь, Иван, — говорил Ерден вполголоса, без нажима или ожидания желаемого ответа, — найдётся кто-нибудь такой же великодушный, как ты, чтобы пойти на те же жертвы ради врага, как ты это сделал?       — Ни к чему это, — сразу же ответил Брагинский, и Гилберту показалось, что он произносил эти слова своим обыкновенным тоном, в котором скользил знакомый холод раздражения.       Однако позже Байльшмидт убедился, что ему всего лишь показалось.       — Что именно? — Допытывался тем временем Ерден полушёпотом.       — Всё, — беспристрастно вставил русский.       Длинных вздох Ердена немец хорошо расслышал.       — Вот и славно, — всё же согласился Монголия. — Сам скажешь об этом Гилберту: я не хочу получить в бубен... Но не могу поверить, что тебя устраивает подобное положение вещей. Ты серьёзно, Иван? Жить так...       — Устраивает, — прервал его Россия без единого намёка на грубость.       Несколько минут они молчали, с кухни не доносилось ни единого шороха.       — Если ты того желаешь, будь по-твоему, — Ерден отступил, — только...       Он вновь замолк, выбирая, видимо, что и как сказать, чтобы конечная фраза не была жестокой или слишком умоляющей.       — Не умирай.       Не то чтобы нынешнего Ивана Брагинского сильно волновало, с какими эмоциями к нему обращаются.       Гилберт едва выдержал черепашье течение времени дня до следующей ночи: каждый раз, когда он смотрел на часы, стрелка с титаническими усилиями преодолевала в среднем от пяти до десяти минут, что выводило его больше обычного. На любые реплики Наташи в свою сторону Байльшмидт огрызался по-собачьи, напрочь забыв о данном самому себе обещании лишний раз не нервировать Наташу, что хлопотала вокруг брата курицей-наседкой, заглядывая ему в рот пять раз на дню и игнорируя здравый смысл. Иван Брагинский был снова с ней, руки и ноги на месте, голова вроде бы тоже, тогда какого чёрта она обращается с ним как с пятилеткой? Маленькое исключение — сам собою он не был, однако Гилберт честно судорожно размышлял о том, как вернуть его в прежнее состояние. Ведь сам Байльшмидт перестал быть государством бог весть сколько лет назад, и всё же оставался самовлюблённым наглецом, каких мир разбрасывает обязательно в разные уголки планеты, дабы общим сборищем своим они не провоцировали людей. Тем не менее, ничего путного на ум не приходило, сколько бы Пруссия не убеждал себя, что в случае с Россией нужно отключать рациональный мозг и позволять интуиции уносится за грань разумного, хорошенько напичкав её безумием.       В противном случае лупить его, когда закончится всякого рода дребедень с восстановлением Ивана в качестве независимого государства, будет весьма скучно.       В конечном итоге Наталья немного успокоилась, перестала подрываться на каждый неровный шаг брата и устраивать апокалипсис из-за двух царапинок от бумаги: убедившись, что никто больше не отнимет у неё брата, она позволила себе немного расслабиться. Её осанка и жёстко расправленные плечи перестали источать напряжённость, с лица исчезло серьёзное выражение полной боевой готовности к отражению любой атаки на Брагинского. Гилберту на пару с Ерденом стоило огромных трудов и вагона нервов вразумить её, настояв на том, что они лично не позволят её дорогому брату испариться в воздухе, так что она могла бы ослабить свою бдительность и прекратить выдумывать ужасающие сценарии нового расставания с ним, и один очевидно был хуже другого.       В ту ночь Наташа спала мёртвым сном — накопившееся напряжение дало о себе знать, — Ерден давно пускал слюни в десятом сне, а Гилберт, снова проснувшийся посреди ночи и заставший прямоугольник жёлтого света на полу коридора, медленно и бесшумного вылез из своей импровизированной постели и босиком направился в кухню, размеренно ступая по холодному полу. Иван ни в чём не поменялся: он всё так же сидел в углу стола на мягком синем диванчике, подперев подбородок рукой, и смотрел на другую свою ладонь невидящим тяжёлым взглядом. На появление Байльшмидта он даже не поднял головы.       — Иван, ответь наконец уже, что с тобой? Я знаю, что произошло, — тихо и вкрадчиво говорил Пруссия, — Терри мне всё рассказал. Государства убили, но люди спасли, так? Хороший народ значит...       — А-а-а, — многозначительно протянул Иван, скосив взгляд к блестящей поверхности кухонного стола.       — Это были Альфред с Артуром, я прав? — Продолжил допытываться Пруссия. — Больше тупо некому. Зачем ты им поддался? Не может быть, чтобы ты не сумел из рук тех долбоёбов вывернуться. Скучно стало, надоело всё? Решил сестёр извести? Знаешь, что Наташа с собой из-за тебя сделала? Ты даже мне, мне! не смог поверить, что я был на твоей стороне...       Ни доводы, ни угрозы, ни мольбы не действовали: в безучастном взгляде Брагинского под длинной чёлкой, пусть и устремившегося при упоминании сестёр на Гилберта, не промелькнуло ровным счётом ни-че-го. Что-то похожее на отклик в его душе было лишь обманчивым миражом.       — Тебе не было дела, — отчеканил Россия с каменным лицом.       И он попал остро заточенным ножом прямо в сердце немца.       Попал в самую точку.       — Вдруг стало скучно, — добавил Иван на удивление незамедлительно.       Одним ножом больше, одним меньше — какая разница, верно? Наверное он был зол в своеобразной манере, которую Гилберт не мог разгадать.       — Ты должен быть не здесь, — прямо заключил Брагинский.       Гнев застлал немцу глаза: он перевалился через стол и схватил Брагинского за ворот футболки, резко дёрнув его на себя. Снова никакого протеста — такого просто не должно быть. Да что он знал о чувствах и переживаниях Гилберта, что мог так говорить?       — А где? Где я должен быть? Ответь!       Однако Россия глядел на Пруссию пустыми глазами, явно не собираясь развивать поднятую им тему, и последний ничего не мог с этим поделать. Плачь, кричи, бей — Иван не откликнется никому и ни на что, словно бы его и окружающий мир разделяла толстая железобетонная невидимая стена, которой он отгородился ото всех когда-то давно. Оттолкнув Брагинского обратно на диван, Гилберт смачно выругался и, громко шаркая тапочками, побрёл к своей постели.       «Такой» Брагинский, по своей эмоциональности ушедший не дальше полудохлой рыбы, вызывал животную неконтролируемую злость, что бурлила в крови и подтачивала трещину в хладнокровном немецком рассудке. Он и раньше мог крепко задуматься над чем-то и не замечать вращения мира вокруг, но тогда хотя бы можно было окунуть руки в этот омут и вытянуть его оттуда. Теперь же Брагинский находился под таким плотным слоем льда, что ни докричаться, ни дозваться до него не могли ни сестра, ни друзья, как бы сильно не старались. Толкового объяснения этому явлению Гилберт придумать не мог, а потому, хорошенько успокоившись, попытался представить, как это — быть Иваном Брагинским. Попробовал встать на его место в игре в прятки, в которые он играл прошедшие тридцать лет. Россия прятался в укромном ото всех месте, там, где злые языки и грязные руки не могли бы достать, тихо работал на самой неприметной работе под чужим именем и получая за неё свой кусок хлеба, достаточный для того, чтобы не умереть с голоду сегодня-завтра. В чём-то его нынешняя жизнь была превосходно отлаженным и выверенным механизмом, и если бы Байльшмидт не бросил в него камень, то он продолжал бы работать без перебоев до конца государств: тогда, быть может, Россия очистился от всеобщей ненависти и презрения ближних, имея возможность начать абсолютно всё с чистого лица.       Гилберт не только бросил, но был этим «камушком».       Доказательством спокойного и более менее умиротворённого существования Брагинского были Винсент и Айнура, и именно к ним Гилберт решил придраться в первую очередь, следуя своему плану под названием «Узнать о Брагинском всё, что возможно». Вблизи они были простыми маленькими людьми — не то чтобы Пруссия ожидал увидеть гигантов русской философской мысли и журналистики. Айнура ужасно любила кошек, но не выносила сладкое, не могла оторваться от телефона и своего блога, который растила на протяжении трёх лет огромным трудом, а Винсент в повседневной жизни носил очки и зачитывался лингвистическими учебниками и специальной журналистской литературой, большую часть времени бубня содержание книг себе под нос. Читать, что называется, про себя ему было трудно, а практика помогала как можно реже запинаться и путать слова от волнения. На Гилберта они смотрели с опаской и подозрением, хотя встретиться с ним согласились лишь из-за Ивана, близким другом которого он представился.       Они раздражали, но общий вид тихой микроскопической кофейни и аромат кофе благотворно действовали на нервы и нетерпение Гилберта.       — Я отдалённо могу понять, каким путём ты здесь оказалась, — размашисто произнёс Гилберт, бросив взгляд на Айнуру, — но...       На памяти Байльшмидта редко кто мог его перебить и гнуть свою линию, и он весьма удивился, обнаружив, что Айнура была не из робкого десятка.       — Нет, не можете, — резко вставила девушка, вытаращив на него глаза и поджав губы, — только если ваша семья выставляла награду в миллион долларов за вашу голову.       Теперь пришла очередь Гилберта во все глаза уставиться на девушку, которая, вероятно, была сделана из стали. Он много вариантов перебрал в своей голове, однако реальность вновь превзошла все его догадки.       — Ладно, — медленно произнёс Пруссия, проведя рукой по затылку, — ладно, я понял. А с тобой что не так?       Паренёк давно замучил карандаш в своих пальцах, катая его туда-сюда.       — Ну-у, — глаза Винсента лихорадочно забегали по столу и тарелке с бургером перед ним, будто он должен был произнести что-то постыдное, — моим родителям не нужен был больной ребёнок, вот они и поменяли меня на кого-то более здорового, — в конце концов эту фразу он чётко оттарабанил. Облегчённо выдохнул: экзекуция длилась недолго и была окончена.       Ни одного нормального с общепринятой точки зрения человека, который бы двигался по типичному известному жизненному пути «дом-работа-дом-работа», в окружении Ивана Брагинского не наблюдалось никогда: с каждым повёрнутым, эксцентричным и выбивающемся из серой толпы придурком он всегда шёл рука об руку — этого у него не отнять, кажется, не получилось вопреки здравому смыслу. В какой-то степени Байльшмидт был по-настоящему рад нащупать знакомую почву, но...       — Ну, — неопределённо бросил Гилберт, — по крайней мере он до сих пор подбирает с улицы побитых щенят. Этого, кажется, не изменить.       Винсент так искренне возмутился, нахмурившись и сжав плечи, что Пруссии стало его жалко:       — Это вы про меня и Айнуру сейчас?       — Нет, конечно, — соврал Байльшмидт, не моргнув и глазом, — всего лишь рассуждаю о своём вслух.       Юный англичанин, не поверив ни единому его слову, обиженно уткнулся в телефон, но едва Гилберт подумал: «Да-да, хороший пёсик, можешь отвалить», тот воспрянул духом, неизвестно о чём поразмышляв три секунды.       — А, глупый вопрос, и всё же я спрошу, — встрял в его размышления Винсент, — вы — тоже страна?       Гилберт помолчал с минуту. Не думая о том, откуда парень догадался, узнал или выведал — ни о чём, только смотрел на него немигающим взглядом.       — Был когда-то, — отмахнулся Байльшмидт. — Но не это сейчас важно, — он вновь посмотрел на Айнуру. — Награда за твою голову? Серьёзно?       Девушка активно закивала и промычала что-то в знак согласия.       — Да за что? — едва ли не воскликнул Гилберт.       — Я отказалась считать себя вещью, которую можно передавать из рук в руки, как захочется, и вот они последствия, — Айнура развела руки в стороны и пожала плечами. — Мой отец иного мнения. То, что я не следую религии и не ношу платок — не страшно... Страшно то, как плотно он окутывает разум мужчин моей веры.       Между ними повисла слегка напряжённая тишина, Пруссия честно себе признался, что сказать ему было ровным счётом нечего. Слова поддержки «ну ты держись давай» (сможешь жить и с поехавшим отцом, у которого, судя по всему, денег и связей куры не клюют?) или «ты со всем справишься» (ага, и первая свернёшь нерадивому папаше шею) вряд ли были уместны. Айнура сильно облегчила мыслительный процесс Гилберта, сказав подозрительно воодушевлённо:       — Да и чёрт с ним, честное слово! Живу же как-то до сих пор.       — Прогресса со своим батей при жизни в этом деле ты не увидишь, — ухмыльнулся Байльшмидт. — С народом та же хрень.       — Я знаю, — Айнура вдруг улыбнулась, лучезарно и добродушно, — но вы двое сможете сделать это! Или сколько вас таких существует?       Под «вы двое» она естественно имела в виду Пруссию и Россию, отпихнув от себя Винсента, пытавшегося влезть в разговор и вставить свои ценные пять копеек. Гилберту подумалось, что когда человек знает о существовании персонификаций — это в определённом смысле мило, опуская тот щекотливый момент, что для восприятия этой информации нужно чуть-чуть тронуться умом. Однако долго помнить он об этом не может, из чего следовало два варианта: первый — Брагинский сам периодически напоминал им об этом, и второй — парочка сама на каждой странице своих ежедневников понаписали заветные слова памяти, что изо дня в день напоминают им о главном. Возможны, по мнению Гилберта, были оба варианта, что находили себе применение в разные периоды жизни. Винсент и Айнура на мгновение забылись перед ним и активно начали обсуждать то, какую бы страну им ещё хотелось бы встретить. Пруссия прервал парочку на том, что, помимо прочих, оба они больше всего хотели бы одним глазком повидать Францию.       — Он придурок, — деловито пророкотал Гилберт. — Достал названивать, но вернёмся к делу. Давно Брагинский такой?       Они нервно переглянусь: ни один не понял суть вопроса.       — Какой? — Винсент решил выступить первым, выразительно приподнял брови и облокотился о стол сложенными руками. — Подозрительный тип с кучей паспортов и личностей? — прыснул он и получил новый тычок в бок от Айнуры.       — Как мешок дрянной картошки с эмоциональным диапазонном стула под моей задницей, — скороговоркой протараторил Байльшмидт.       Айнура еле сдержала смех, прикрыв рот рукой.       — Эм, всегда? — Крякнула она будто невпопад. — Буквально всю мою жизнь?       — А он что, был другим? — Поинтересовался Винсент.       Как бы объяснить им, что Иван Брагинский — это костёр в тёмном ночном лесу, глоток холодной воды посреди раскалённой пустыни и круг, который спасает утопающего. Чем больше описывал Гилберт, тем более выразительно вытягивалось лицо Винсента, хотя Айнура, казалось, хоть и не была удивлена, но всё-таки что-то выдавало её недоумение. Байльшмидт описывал Ивана самым субъективным образом: в любителе танцев до утра, долгих застолий и задушевных бесед по несколько часов подряд, пения до удушающей хрипоты и готовности любить всех и сразу, в том, кто привык говорить чётко и громко, не стесняясь выражений, появление которого притягивало к себе внимание каждого, ненавидящее оно было или обожающее, сегодня невозможно было рассмотреть прежних этих черт, что были похоронены глубоко под землёй вместо него самого. В конце концов отрицательное мотание голов Винсента и Айнуры убедило его, что Иван стал бледной тенью себя прежнего больше предполагаемого.       Был ещё один момент, который интересовал Гилберта с самого начала его истории приключений в России.       — Скажите мне вот ещё что, — немец провёл руками по поверхности стола, — вы наверняка знаете, что произошло в моей квартире?       Винсент истерически засмеялся, Айнура выдала долгое «блин!», и с двух сторон на него полилась история о том, как два Джона, одним из которых был Терри, вторым — неизвестный Август, выжали из условного убежища сопротивленцев всё до последней капли, оставив после себя свинарник. Пруссия просто заставил себя дослушать тот огромный список экзекуций, которым подверглась его забытая собственность, полагая, что она могла бы быть раздербанена еще куда более ужасным способом. Этой мыслью он себя и успокаивал, стоило только тени тотального бардака всплыть в памяти. Затем Гилберт отправил парочку восвояси, так как всю полезную информацию из них всё равно выжал и не хотел тратить на них ещё больше времени. Сумма в чеке кофейни не обрадовала его и не расстроила. Что теперь он знал о России? Ничего конкретного на самом-то деле.       — Так, надо Насте позвонить, — бубнил себе под нос Винсент, поднимаясь из-за стола.       — Да, вытащи её из дома, — поддакнула ему Айнура. — Она, наверное, света белого не видит из-за своих компьютеров уже вторую неделю.       Их ухода Байльшмидт не заметил.       Пришёл черёд возвращаться и для Натальи и Ерденом, в связи с чем Гилберт вновь стал свидетелем душераздирающей картины прощания, будто то был последний раз в жизни, когда они видели Ивана. Пруссия вполне мог понять их чувства, поскольку тоже ощущал пропасть между собой и Россией, однако перегибать палку с вмешательством в его личное пространство всё же не стоило. Естественно, что ни Наташа, ни Ерден не могли поселиться у Ивана надолго: дома каждого ждали работа, с которой нужно было разбираться вопреки личному желанию, и обязанности, лежавшие на них дольше, чем жил какой-нибудь человек-долгожитель. И только Гилберт был свободен от своих обязательств двадцать четыре часа в сутки, вольный быть где угодно, когда угодно и с кем угодно; ни перед кем не оправдываясь и не отчитываясь, он жил так, как не каждая персонификация могла себе позволить. Он клятвенно пообещал, что будет неусыпно следить за Иваном Брагинским и его состоянием, и ни за что не упустит его из виду, потому что тридцать лет, что разделили его с ним, для него были такой же болью, что испытывали Ерден и Наташа. Может меньшую, чем она, но большую, чем он — Гилберт в этом вслух не признаётся даже на электрическом стуле. Чего он только не наговорил, но в пределах разумного, лишь бы от него отвалили. В конце концов, два разных самолёта направились из Москвы за границу в противоположные стороны, давая Байльшмидту пространство для манёвра.       Бесстыдно копаться в вещах и бумагах Брагинского, переворачивать вверх дном медицинские документы о состоянии его тела, ставить психологические эксперименты и следить за реакцией — всё это было теперь дозволено, никто не мог обвинить Гилберта в использовании нечестных методов добывания сведений. Все показатели здоровья Ивана были сильно занижены, и если бы не его условно здоровый безразличный вид, то любой бы врач мог с уверенностью утверждать, что он на грани смерти. Разные виды опросов, проводившиеся Пруссией из-под палки, поскольку он был не в состоянии вытащить Россию из его внутреннего мира, давали средние результаты: сложности были не столько с Брагинским, сколько с немцем, которому частенько казалось, что беседы со стенами были бы более продуктивными. Злость и негодование ему приходилось смирять той единственной мантрой, что гласила: «Однажды я набью тебе морду за всё это». Тогда Гилберт успокаивался и мог продолжить работу, однако возникали новые помехи в лице то Айнуры, то Винсента: девушка регулярно приходила к Брагинскому по вторникам, парнишка — по четвергам, а в субботу они могли нагрянуть вместе. Для Пруссии был весьма примечательным тот факт, что их нисколечко не беспокоила безэмоциональность России, и тот в свою очередь рядом с ними был более... Оживлённым.       В какой-то момент Гилберту почудилась едва заметная полуулыбка на лице Ивана, но он списал это на игру воображения и желание увидеть то, чего на самом деле не было.       В один из дней своего затянувшегося эксперимента Гилберт вытащил Ивана в торговый центр, благо погода способствовала прогулке. Незаметно наступающее лето с каждой неделей всё ближе подкладывалось к Москве с плотным одеялом жары и невыносимой духоты, обещая к середине года хорошенько прожарить всё живое. Брагинский по привычке был в мешковатой чёрной толстовке, того же цвета широких брюках с множеством карманов и тёмной кепке, которую он постоянно носил на улице. Байльшмидт точно знал, что ему совсем не жарко: весь он был неподатливой теплу ледышкой, как и десятки лет назад ещё до своей «гибели». Немец в свою очередь не мог разделить его увлечения закрытой одеждой, напялив футболку с оскорбительной надписью и лёгкие синие джинсы, что тем не менее не спасло его от пекла улицы. На обед он предпочёл взять китайскую лапшу, и Иван заказал то же самое: как нелепо было то, что своего вкуса в еде он не имел - будь это прежний Брагинский, Гилберт бы не упустил шанса его подколоть. Но пока что всё было бессмысленно.       Вдруг ложка выскользнула из пальцев России и громко звякнула о стол. Чуть ссутулившись, Иван резко накинул на голову капюшон и, уцепивши за козырёк кепки, потянул её вниз.       — Что такое? — Гилберт сразу же напрягся, прекратив закидывать в рот лапшу.       Прошло три минуты, пять, десять — ещё немного и Байльшмидт подумал бы, что его вопрос канул в лету, если бы Брагинский шелохнулся и продолжил есть лапшу: но нет, он будто ждал чего-то, не намереваясь брать ложку в руку.       — За тобой хвост.       Пруссия повертел головой влево, вправо, не видя никакого знакомого лица в толпе нарда, затем обернулся и заметил наконец вдалеке репейник, что нагло прицепился к его одежде за тысячи километров отсюда и назойливо не оставлял в покое. Весь прежний аппетит Байльшмидта сошёл на нет.       — Твою мать, — прорычал Гилберт, лишь вообразив малахольные рожи Ториса и Феликса в паре метров от себя, разговоры с ними и взаимодействие.       Однако пока они были достаточно далеко, и у немца оставалось небольшое количество времени хорошенько подумать и решить, что с ними делать. Ничего наименее кровожадного и жестокого в голову не шло: ему хотелось устроить кровавое месиво, сделать полсотни фотографий и выложить во всех социальных сетях, давая самый прямой намёк всем недоброжелателям о том, что с ними станет, если они перейдут черту. Но цензура — жестока, а стеклянный взгляд Ивана на затылке ощущался ударами хлыста. Всё, что Гилберт в сердцах перечислил Айнуре и Винсенту, было правдой в том или ином смысле, однако же он забыл упомянуть, что Брагинский был тем ещё магнитом для всякого рода швали, которая липла к нему постоянно. Просто избить их и запугать, как показал опыт, было уже недостаточно, говорить словами через рот также не представлялось возможным — не понимают по-хорошему, хоть убейся. Что делать? Сломать все до единой кости в скелете каждого? Отрезать по кусочку от обоих за все те нервы, что были потрачены на них? Что же, что же?...       Он пришёл к выводу, что мельтешащий перед глазами дуэт совсем его не боялся, стал слишком смелым и мало пуганным той пропастью в способностях и умениях, которая разделала их столетиями. Однако Гилберт точно знал, кто мог помочь ему с его деликатной проблемой.       — Иван, послушай меня, — серьёзно начал Байльшмидт, и русский даже немного выглянул из-под козырька кепки, — я прошу тебя, сделай, как я скажу.       Пруссия вкрадчиво и подробно изложил план действий России, запихивая в рот лапшу, и прекратил метать молнии глазами и распугивать народ. Вся его выразительная речь вместилась в три минуты, и вот, когда нужно было получить подтверждение, вся его сущность противилось одному слову:       — Пожалуйста.       Брагинский уставился в практически нетронутую тарелку лапши и кивнул два раза, затем соскользнул со стула и привычной беззвучной походкой направился прочь. Гилберт же покривлялся от души, поёрзал на месте и покопался в телефоне, сохраняя миролюбивый вид туриста и притворяясь, будто не замечает самую убогую и дешёвую конспирацию из всех, что он когда-либо видел за всю свою жизнь. Только последний в мире идиот не заметил бы, как его спину придирчиво шерстят две пары непрошенных глаз, выглядывающие из-за пакетов с фастфудом. Какими бы кретинами не были Торис и Феликс, Байльшмидт многое спустил им с рук, мысленно ссылаясь на то, что слабых и убогих, что едва ли могли противостоять Великому ему, пинать совсем не весело, от чего раздутое Эго не могло быть удовлетворено просто так. Зря они попёрлись за ним, очень зря: теперь пусть винят в плачевном исходе лишь себя.       Гилберт медленно поднялся из-за стола, отряхнул штаны и не спеша зашагал к выходу, попутно вызывая такси. Ну если бы они тихо сидели дома, не высовываясь куда не просят, разве Байльшмидт поступал бы с ними жестоко? Даже в самом паршивом и несносном настроении, когда единственным его желанием было сломать десяток-другой хребтов, он не заявлялся к ним на порог с требованием стать козлами отпущения здесь и сейчас. Милосердие не было незнакомо Пруссии, но он прощает лишь раз, Россия — сто, а Бог — бесконечно много. Немец утробно рассмеялся: неужели тогда стоит отправить две наглые морды прямиком на ковёр к начальству Небесному? Стукнув себя ладонью по лбу, Гилберт пообещал не устраивать никому лишних хлопот.       Оказавшись на заднем сидении несвежей машины, он быстро набрал сообщение: «Когда почувствуешь на территории двух идиотов, не обращай внимания, пока я не закончу. Твой старый дом одолжу на пару дней. Если каким-то чудом будут скрестись в дверь и просить о помощи — игнорируй».       В ответ Гилберту пришло короткое "ок", и Эржбет вновь доказала, что была лучшей если не во всех отношениях, то в большей половине: никаких вопросов, требований объясниться и истерик по поводу противоправных действий, время от времени совершаемых Байльшмидтом, поэтому она была либо их свидетелем, либо, что случалось гораздо реже, соучастницей. Я тут собрался сломать пару конечностей у парочки дебилов, возможно, пытать их? Да не вопрос! Может быть, я даже изобью их до полусмерти? Никаких проблем, Гилберт, абсолютно никаких. Если бы Людвиг и Франциск вытрясли из него всю душу, попутно прочитав заунывную лекцию о порядочном поведении, то Эржбет была той, что отвергала подобные нравоучения едва ли не упорнее старшего Байльшмидта. И потому была способна понять его намерения без слов.       Пруссия до последнего сомневался, послушает ли его Россия и согласится ли с его планом. Приближаясь к камерам хранения в аэропорту, он искренне молился о том, чтобы все его опасения не нашли себе подтверждения в реальной жизни, и, когда он открыл условленную ячейку, с безмерным облегчением обнаружил свою небольшую сумку с самыми необходимыми вещами. Ищейки неотступно следовали за ним, мотыльками летя в яркий огонь, и тогда-то Гилберт серьёзно поверил в то, что на двоих у них не было ни капли мозгов: что бы они не задумали, они должны были хорошо помнить, что немец сделал с ними в прошлый раз, так? Но раз уж Торис и Феликс снова и снова нога в ногу шли за Байльшмидтом куда бы тот не направлялся, значит у них появился какой-то невообразимо блестящий план о том, как одолеть его? Верно, казалось бы, но во что бы не была облечена эта безумная идея, она так и останется плодом фантазии, потому что... Гилберт Байльшмидт был Гилбертом Байльшмидтом. А Гилберт Байльшмидт никогда не проигрывает ни слабым, ни сильным и в поддавки не играет даже со смертью.       А с Иваном Брагинским на своей стороне он стал недосягаемым.       Немец придирчивым взглядом осмотрел зал ожидания, причём сделал это так непринуждённо и лениво, будто искал свободное место. Тем не менее свою главную задачу он выполнил, найдя среди пассажиров скорчившуюся над телефоном фигуру России, что сидел к нему спиной. Дабы не привлекать к нему излишнее внимания, Пруссия демонстративно набрал в буфете закусок, прихватил кофе и по-царски разложился в противоположной стороне, начиная отсчитывать минуты до регистрации и отправления. Руки до хорошей драки у Гилберта чесались ужасно, но он благоразумно сдерживал свой дикий необузданный порыв: в людном месте всласть не порезвишься, да и скрутят его вместе с Торисом и Феликсом, а затем, не особо разбираясь в том, кто первый начал заварушку, упекут всю троицу за решётку на две недели. Байльшмидт насупился, выдохнул для успокоения и набрал сообщение для Брагинского.       «Какое место?»       Тот ответил сразу же, поэтому Гилберт получил возможность прикинуть расстояние от его посадочного места до своего. Единственная проблема теперь лежала перед немцем ребром, а именно вопрос с тем, какие места достались Торису и Феликсу с учётом того, что в самолёт они гарантировано вцепились всеми имеющимися зубами. Иван не был идиотом, и при возникновении опасности раскрытия его личности он безусловно найдёт выход из затруднительной ситуации — эта мысль немного успокаивала взбудораженный ум Байльшмидта, и, чтобы не тратить нервы впустую, он перешёл ко второй части своего не самого гениального плана. Молниеносно настрочив смс-ку Эржбет: «Позвони мне и, когда я начну говорить, сильно не смейся», Гилберт дождался, когда она прочитает текст, и только после этого набрал её номер.       — Здравствуй, Эржбет! — Радость в громком голосе немца была такой искренней, что он сам в неё поверил. — Я так скучал, так давно не видел тебя...       Пруссия, привлёкший недовольное внимание всех пассажиров вокруг, не чувствовал ни капли стыда за свои показушные действия.       — Вообще-то меня сейчас стошнит, — рассмеялась Венгрия на другом конце. — Но раз тебе так нужен этот цирк, можешь начинать.       В Гилберте жил и здравствовал актёр без Оскара, чьему таланту суждено было остаться неоценённым, поэтому целый час до посадки он во всех подробностях планировал романтическое свидание с Эржбет, которое в теории перетекало в горячее продолжение, и она так сильно хохотала над его выдумками, что к концу его монолога у неё болел живот. На прощание Венгрия даже не поинтересовалась, с какой именно целью Пруссия одалживал у неё дом на неопределённый срок, что собирался делать с преследователями и какова её роль в затеянной им маленькой жестокой игре. Её не очень-то волновали страдания чужестранцев, а Гилберт не распространялся о своих задумках - на этом они и заключили безмолвное соглашение.       Полёт и посадка прошли мирно и без происшествий, поэтому более не было ни единой причины, по которой Байльшмидту нужно было сдерживаться. Не медля ни секунды более, он вызвал такси до загородного брошенного дома Эржбет и вприпрыжку дошёл до ярко-жёлтой машины. Ему не нужно было оглядываться, чтобы знать, что Торис и Феликс идут за ним след в след: его больше волновала та дорога, по которой он отправил Ивана и которая занимала немного больше времени на прибытие в назначенное место. Пруссия прекрасно справится с двумя враждебными персонификациями в одиночку — в этом сомнений не было, но его в какой-то степени волновало то, что происходило с Брагинским. Гилберт потерял его из виду ещё во время спуска по трапу самолёта и, откровенно говоря, не знал, как воспринимать этот знак. Он не мог лишний раз повертеть головой, чтобы не выдать себя, не мог навернуть круг по зданию аэропорта по той же причине, поэтому ему оставалось рассчитывать исключительно на благоразумие Ивана. И всё же Пруссия поддался нервному напряжению, застучав пальцем по мягкой ткани джинс на колене.       До возмездия за смертные грехи было уже рукой подать.       Когда дуэт Феликса и Ториса поймёт, что что-то идёт не так, будет уже слишком поздно поворачивать назад. Заброшенная усадьба Эржбет не была примером используемой по назначению постройки: левое крыло так или иначе было разрушено временем, и надежду на целые помещения хранило в себе правое. Серо-голубой дом был чересчур сильно избит временем, климатом и наплевательским отношением к себе, но Гилберт, хлопнув за собой дверцей автомобиля, увидел в нём прекрасную возможность припомнить парочку другую своих навыков в пытках. Старые привычки плохо забываются: он ухмыльнулся, остановился на тропинке и чуть повёл плечом назад, затем покрепче обхватил ручки сумки и твёрдым шагом направился в усадьбу. Нужно было проверить самую большую комнату, а именно гостиную — сохранилась ли она более-менее в том виде, в котором Байльшмидт её запомнил сотню лет назад?       «Приглашаю вас к драке».       Теперь не было в том месте ни роскошного дивана, ни фортепиано, ни книжного шкафа от пола до потолка, и хотя этот факт мало чем нарушал ход действий Пруссии, всё же был неприятен. На интерьер ему было плевать, но вдруг захочется стукнуть Ториса или Феликса чем-нибудь тяжёлым? Пыль и грязь ему в этом деле помощниками не были. Бросив сумку на пол, Гилберт встал у разбитого окна, сложил руки на груди и стал ждать. Ждать мучительно долго и нудно, пока двое идиотов пошушукаются в кустах, обсуждая стратегию того, как лучше всего уложить вздорного старшего Байльшмидта на лопатки, не учитывая что подобной вещи в реальном мире не существовало. Прошло десять минут, пятнадцать, — Пруссия порядком взбесился от тупого стояния у окна, — и наконец в коридоре заскрипели половицы под весом двоих крадущихся человек, которые полагали, что всё было под их контролем. Аккурат перед тем, как в дверном проёме нарисовался Феликс, Гилберт заложил руки за спину, расправил плечи и гордо вздёрнул подбородок. Настало время крупно поломать амбиции поляка и расстроить его одним крохотным непримечательным фактиком, а именно: он упустил ситуацию из рук сразу же после того, как Брагинский обозначил его присутствие.       — Феликс-Феликс, — взгляд Пруссии зацепился за тёмный силуэт среди деревьев. — Что же ты наделал? — Он круто развернулся на пятках. — Зря ты послушался его, Торис.       Польша уже бросился на него с криком:       — Надеюсь, ты готов стоять на коленях, Ваше грёбаное Величество?!       Пара ножей в руках Феликса не испугала и не напрягла Гилберта, потому что любая попытка ранить его была обречена на провал ещё до того, как мысль о следующем ударе рождалась в голове атакующего. Лукашевич замахивался так, будто пытался ударить неподвижную цель, и в этом была его самая большая ошибка: в какой-то момент немец просто перехватил его руку и круто резанул запястьем об оставшиеся в раме осколке стекла. Затем отправил его в полёт до противоположной стены. Польская кровь, что обильно хлынула из раны, на мгновенье оставила за собой отчетливый тёмно-вишнёвый след. За долю мгновенья просмаковав в голове эту картину, Гилберт отложил в голове напоминание о том, что с Феликсом ещё не совсем покончено, и минутой позже нужно будет хорошенько приложить его головой о стену. По правде говоря Байльшмидту стало скучновато от игры практически в одни ворота, поэтому для Ториса он продемонстрировал крупицу своего мастерства капоэйры, заехав тому ногой в самую челюсть. Гилберт не позволил литовцу перевести дух и, молниеносно схватив его за шиворот, нанёс три чётких и жестоких удара по лицу, которых хватило для того, чтобы оно превратилось в месиво. Перенеся вес на другую ногу, он намеревался окончательно разобраться с Феликсом, но вдруг краем глазом заметил за спиной подозрительное движение.       Эдуард фон Бок стоял над ним с кирпичом, явно целясь в затылок немца — эта часть в плане Гилберта отсутствовала.       Однако Иван схватил Эдуарда за воротник рубашки и отшвырнул к стене с такой силой, что у того весь воздух выбило из лёгких подчистую, а по затылку после падения на пол заструился ручеёк крови. Ни мускул не дрогнул на лице Брагинского, когда эстонец стал судорожно дышать, перебиваясь на удушливый кашель, на что Байльшмидт бросил короткое низкое:       — Держи его.       И Брагинский, резко опустившись на одно колено, положил свою тяжёлую руку на шею фон Бока, превратив ладонь в настоящие кандалы, из которых вырваться не представлялось чем-нибудь реальным. Пруссия для верности хорошенько засадил ногой в лицо Литвы, дабы у последнего и в мыслях не оставалось ни намёка на то, чтобы выкинуть очередную смертельную глупость, потом повторил тоже самое с Польшей, чем-то тяжёлым (в запале боя он схватил первое, что подходило по весу) сломав ему кость ниже колена. На Эдуарда Байльшмидт решил пока что не обращать внимания: его держал Иван, следовательно эстонец не мог последовать по пути воинственного камикадзе, поэтому его судьба будет напрямую зависеть от его же поведения. Всё-таки в руках Ториса и Феликса был валет, а в руках Гилберта — козырной туз. Торопиться было некуда.       Гилберт резко схватил Лукашевича за волосы и оттянул их назад, зашипев ему в лицо свирепым тоном:       — Кто теперь на коленях? Вернее, кто теперь лежит на полу полудохлой рыбой и кого я теперь могу заставить вылизывать свои туфли?       Ответа от шумно втягивающего воздух в лёгкие Феликса не последовало, и Байльшмидт принялся за оставшуюся часть работы. Достав из сумки верёвки и куски ткани, он накрепко связал двух неудавшихся мстителей по рукам и ногам, обещая им жирные фиолетовые синяки на местах контакта с волокном, и рассудил, что будет слишком проблемно, если вдруг Лукашевич склеит ласты на территории Эржбет, пусть столь мелкой царапине не под силу убить персонификацию. Пруссия милостиво, но наперекосяк и не сильно заморачиваясь, залатал ему руку: казалось, что от подобной помощи её проще будет подвергнуть последующей ампутации. В конечном итоге Гилберт припёр к стенке обоих, небрежно швырнув их под оконную раму, как мешки картошки, и долго вглядывался в изуродованные дракой лица.       — Я спрошу, — голос немца звучал раскатами грома, — и сделаю это только один раз. Вы реально тупые, раз думали, что я вам ничего не сделаю? Я что, неясно выразился, когда сказал, что закатаю обоих в асфальт, как только вы сунете свои носы в мои дела?       — Что, — прокряхтел за спиной у него Эдуард, силясь поднять голову, — что это такое?       И тут Байльшмидт резко вспомнил о его существовании.       — Эд, вот ты мне объясни, — Гилберт приблизился и опустил руку на плечо эстонца, сдавив его до грани перелома, и Эдуард вздрогнул, на лице его проступил нескрываемый ужас. — Ты нахрена с этими дебилами связался? Жить надоело?       Эстония молчал с танковым упорством: он отлично понимал, что никакое оправдание ему не поможет и никакой ответ не умерит гнева Пруссии.       — Вроде, в очках и вид умный, а как рот откроешь и начнёшь делать что-то — идиот идиотом, — великодушное терпение Байльшмидта грозилось кончиться на упрямом молчании Эдуарда, — и куда ты такой полез?       — Кто это? — Просипел Литва.       Внезапно Пруссии стало смешно, и этого безумного веселья в его глазах никто не видел до тех пор, пока он не повернулся лицо к Литве и Польше. Те онемели, узрев до ужаса знакомую картину: перекошенное нездоровой оживлённостью, и взгляд, наполненный беспощадной холодностью и слепым азартом одновременно.       — Эх... Я бы с вами тщательнее поразвлекался, но не могу, — Гилберт утробно рассмеялся, приправив смех щепоткой сумасшествия. — Из-за того, что он здесь, я, к сожалению, не могу продемонстрировать весь тот богатый арсенал навыков, что достался мне в наследство из сороковых.       — Он? Кто?       Ивана Брагинского нельзя было толком разобрать в нависшей над Эдуардом фигуре из-за козырька кепки и накинутого на голову капюшона. Гилберт ждал этого вопроса, предвкушая реакцию своих глуповатых преследователей, у которых просто в мозгу не мог уместиться вариант того, что он будет не один. Байльшмидт заговорщически захохотал сквозь улыбку во все тридцать два зуба, сделал три широких шага к съёжившимся Торису и Феликсу, положил руки на правое плечо одного и на левое другого. Раздумывал, как бы повеличественнее объявить о том, что их веками страстно ненавидимый враг жив-живёхонек и помирать не собирается. Пруссия хищно ухмыльнулся, приблизившись к нем пугающе близко, и прошептал всего два слова: «Иван. Брагинский».       — Нет! — Завопил Феликс не своим голосом, начав извиваться червём. — Не-ет! Нет, не может быть! Ты должен быть мёртв! Тебя убили!       Гилберт отпрянул от него, как от чумного, однако дикая улыбка не сходила с его губ в то время, как подтверждение его слов нашло своё отражение в равнодушно сверкнувших исподлобья пурпурных аметистах Брагинского.       — Почему ты вечно портишь мне жизнь?! Ты же умер! Умер! — Не прекращал кричать в истерике Лукашевич, захлёбываясь слезами. — Умри! Умри же и оставь меня в покое!       Вид унижающегося Феликса вызывал в Байльшмидте волну душного отвращения и гнева: даже в свой последний час он не молил о прощении и не был столь мелочным, чтобы плеваться проклятиями на всех вокруг (более того, подобный шантаж на Ивана не действовал). Не подействовали и феликсовы визги вперемешку с горькими соплями и слезами, поскольку Брагинский теперь уже в своей привычной манере не повёл и бровью, отпустив Эдуарда по взмаху руки Гилберта. Бежать эстонцу в принципе некуда, с Байльшмидтом он не мог тягаться ни в физическом, ни в каком-либо ещё плане, и по этой причине стоял блёклой тенью поодаль от Брагинского, сжав руки в тугой замок и боясь даже поднять на него глаза. Торис, казалось, предпочёл слиться со стеной, к которой его швырнули: такое серое у него было лицо.       — А хочешь знать кое-что ещё? — пропел Пруссия победоносно, смотря на Польшу сверху вниз. — Он и не умирал в прошлом, можешь не надеяться на это, и в будущем тоже не умрёт.       Затем добавил леденящим душу голосом:       — Попробуй забрать его у меня, и я закопаю тебя живьём, обеспечив такие муки, что ты первым начнёшь молить меня о смерти.       И вот он снова переменился и стал похож на человека, рекламирующего парк развлечений.       — Вы, два придурка, будете сидеть в клетке до тех пор, пока я не скажу, что вас можно выпустить! — сообщил Гилберт Феликсу и Торису. — Вы меня уже порядком достали, так что если я снова увижу вас в ближайшие пару лет, то не смогу удержаться и прирежу к чёртовой матери!       Снаружи послышался звук подъехавшей машины, так что Байльшмидту пришлось ненадолго прервать свои угрозы, а Иван резко развернулся на пятках и бесшумно поплыл к чёрному входу дома, не желая показываться на глаза его хозяйке. Хлопнула дверца автомобиля, каблучки застучали о бетонное основание здания, и Эржбет появилась в проёме двери, став самой яркой звездой развернувшейся трагедии. Её идеально отглаженный деловой костюм белоснежного цвета бросался в глаза среди пыли, крови и грязи, и собранные в неаккуратный пучок волосы делали девушку ещё более элегантной.       — О, Гилберт! — Она подняла красные солнцезащитные очки на лоб. — Всё так серьёзно?       — Эржбет? — Шепнул Торис отчаянно.       Венгрия прошлась по скукоженным фигурам Польши и Литвы странным безразличным взглядом, от которого у парочки синхронно побежали мурашки по спине. Помощи у неё можно было не просить, не умолять и не обещать золотых гор в обмен на спасение: она всегда была на стороне Пруссии, что бы тот не делал и не говорил.       — Да, вот такие дела, — улыбнулся Байльшмидт, когда она подошла к нему вплотную. — Эржбет, сделай одолжение, — девушка заинтересованно вскинула брови. — Придержи у себя двух этих дебилов, иначе я точно убью обоих, а Запад потом дерьма не оберётся.       — А-а, — протянула Эржбет неопределённо. — Думаю, это можно устроить, — она кивнула пару раз. — Пускай. Нет проблем.       Она ухмыльнулась в той же хищной манере, что и Гилберт, и добавила с загадочно-опасным выражением лица:       — Мои ребятки позаботятся о них должным образом. А с ним что будешь делать?       Она обернулась и двумя наманикюренными пальцами указала на Эдуарда, который до последнего надеялся, что его не заметят и после того, как страсти по неудачной затее его никудышных друзей окончательно утихнут, он сумеет сбежать. Гилберт смерил его презрительным уничтожающим взглядом.       — Хм, не знаю, — произнёс он без капли сочувствия. — Как-то ничего интересного в голову не приходит. Хотя... Учитывая то, что он собирался разломать мне башку кирпичом, пусть присоединяется к своим не-разлей-вода-друзьяшкам.       Эдуард воскликнул:       — Но я!..       — Думать нужно прежде, чем делать, — отчеканил Байльшмидт, голос его был похож на рык. — Незнание и тупость не освобождают от ответственности.       Предупредив дрожащего эстонца о последствиях того, что именно с ним будет в случае попытки побега, особенно если он вновь поведётся на прежнюю удочку и решит освободить Ториса и Феликса, Гилберт вывел Эржбет через задний ход дома, куда направился ранее Брагинский, предчувствовав, что пролить некоторый свет на происходящее ему придётся.       — Теперь может расскажешь, из-за чего такой переполох? — спросила Венгрия буднично и без тени возмущения.       Пруссия уже приметил местоположение России среди первого ряда деревьев по выглядывающему краю его одежды и, галантно указав на одно из них рукой, повёл её вперёд. Иван стоял в тени самого толстого и широкого дерева, прислонившись к стволу и сунув руки в карманы, он безучастно разглядывая траву на земле. Эржбет поначалу опешила, когда распознала в высоком странном силуэте черты Ивана Брагинского, и не пыталась скрыть шок. И вот она резко и громко выдохнула, заметно расслабив плечи и откинув назад спавшие на глаза густые пряди волос.       — Ах, — она будто бы не слишком удивилась, усиленно заморгав. — Это... противоречит здравому смыслу.       Гилберт ожидал более бурной реакции, но и этого было достаточно.       — Хотя нет, — Венгрия улыбнулась Пруссии в утешение. — Когда я увидела тебя живого, то подумала о том же, что и сейчас.       Байльшмидт безмолвно уставился на неё, ожидая объяснений. Он никогда не интересовался, о чём размышляла Эржбет, видя его официально мёртвого и по факту живого так часто, как это полагалось между друзьями.       — Я подумала, что без посторонней воли ты не выжил бы. Ну, тогда Иван был сильным государством, и точно мог бы позволить себе, не знаю, какой-нибудь фокус, чтобы ты остался жить. Ты же, Гилберт...       Гилберт честно не помнит.       Сколько не изводил свою память — ничего.       Это были едва ли не единственные обрывочные воспоминания, склеить которые воедино у него не получается до сих пор от слова вообще: вот он чувствует, как всё тело будто режут и ломают наживую, падает на пол, цепляясь руками за стол; затем бессильные ноги сгребают всё на полу, когда Брагинский тащит его куда-то небрежно и с кем-то говорит тихим голосом; немец моргнул — и упёрся мутным взглядом в больничный потолок, как никогда остро ощущая едкий запах крепких сигарет русского; моргнул ещё раз — и новый день встретил его адской болью в груди и поднимающимся в небе утренним солнцем, которое игриво разбросало свои лучи по его комнате в доме Союза. Из жизни в общей сумме выпали три недели, и никто из тогдашних союзных республик не мог и не желал ответить ему, что происходило с ним всё это время, ограничиваясь лишь либо раздражённым, либо свирепым: «Тебя притащил Иван, больше — не знаю, поэтому отвали, пока кости целы». Только Брагинский мог разрешить его бремя, приоткрыв завесу тайны над причиной сохранности его жизни, однако отмахнулся от назойливости немца семьдесят лет назад - отмахнётся и сейчас, но уже в более невербальной форме.       — Тоже должен быть мёртв, — с серьёзной грустной обеспокоенностью произнесла Эржбет, однако закончила мысль с облегчением. — Но ты здесь, с нами, и я рада этому, что бы там за кулисами не произошло.       Посторонняя воля.       Гилберт замер на том же месте, где стоял, мрачно нахмурившись и пытаясь соединить всю известную ему информацию в одно стройное повествование. Итак, Гилберт, представь: перед тобой страна, персонификация, её уничтожают и по всем законам природы (какие вообще только могут быть применены к подобным существам в человечьей шкуре) она приговорена к смерти. Сердце заходится в бешеном ритме от перенапряжения и боль пронзает всё её существо так сильно, что она не может удержаться на своих двоих и погружается в небытиё, обеспечивая себе почти что лёгкую смерть. Наступает самый интригующий момент — что делать? Вкалывая лошадиную дозу морфия, если отмотать несколько десятилетий назад, нужно провести все доступные реанимационные мероприятия так, будто сердечный приступ вот-вот выдаст билет в один конец. Или кровопотеря так сильна, что руки спасающего оказываются по локоть в крови, или ещё что-то... Что отбрасывает одного к грани смерти, обязывая второго считать секунды для оказания помощи, которая стабилизировала бы состояние первого.       Какой-то фокус.       Преодолевая мягкую землю под каблуками, Венгрия сделала ещё один шаг к России, пытаясь разглядеть что-нибудь знакомое в его окаменевшем лице.       — Иван, — Эржбет осторожно убрала чёлку с его глаз, но пряди волос упорно сыпались обратно. — Всё хорошо? Может, где-то болит?       Он чуть приоткрыл рот, тут же сжал губы, повернув голову вбок, и, кажется, передумал. Но вдруг его безучастное к миру выражение как-то смягчилось, однако это был дурной знак: по чуть сморщенным бровям Эржбет поняла, что своё место в полном равнодушии нашли страдания неведомого никем характера.       Фокус.       — Нет, — произнёс Брагинский негромко. — Болит всё.       Сердце Эржбет сжалось от вонзившейся в него толстой иглой боли. Не таким она его помнила.       — Разве нет ничего, что могло бы тебе помочь?       Иван помолчал немного, прежде чем снова ей ответить, ни на йоту не меняясь в лице.       — Смерть.       Фокус разгадан.