Шаг. Рывок. Удар.

      Наташа сжала ледяную руку брата пальцами, аккуратными ногтями почти впилась в его кожу, и нервно выдавила из себя:       — Ты знаешь, что я сделала?       Она сидела за кухонным столом напротив брата, наконец-то решившись придать давно грызшей её теме словесную оболочку. Иван не поменялся в лице, нисколько не нахмурился и не разозлился, оставшись холодно беспристрастным по отношению к накрученным до максимума переживаниям младшей сестры. От напряжения Арловская прикусила губу, морщинка между её бровями уже долгое время практически не разглаживалась — так часто она хмурилась. Иван скорее всего не ответит, продолжит молча сверлить её пустым стеклянным взглядом, и ни одна эмоция не найдёт в нём своего отражения. По какой-то причине он опустил глаза и медленно моргнул, а повисшая между ними тишина сделала один из его выдохов особенно громким.       — Знаю, — коротко шепнул Брагинский.       Он вновь посмотрел прямо в глаза младшей сестре, и, как ей померещилось, сделал это… с сочувствием? Наталья не могла быть уверена с точностью до десятых процентов, но искренне хотела верить, что так оно и было. Что нынешний облик Брагинского — лишь шелуха, немного толстоватая для того, чтобы просто отколупать её ногтем, что внутри он остался тем заботливым, ласковым и сильным страшим братом, каким она знала его всю сознательную жизнь. Верно, он бы не стал злиться, он бы всё понял и обязательно утешил её, если б смог.       Арловская часто заморгала, не позволяя слезам сорваться с ресниц, а когда через несколько минут собралась с мыслями, то спросила с осторожностью:       — И ты… Не злишься на меня?       Безучастный ко всему миру и к когда-то самым дорогим ему людям, безропотный к насмешкам и ударам судьбы — что он мог сказать? С таким титаническим трудом, как разгадывание клубка мыслей, которыми могла быть наполнена голова её брата, Наталье ещё сталкиваться не приходилось. С тем же успехом она бы могла пытаться читать сложнейшие китайские иероглифы без знания самого языка, имея при себе туристический разговорный словарик.       — Нет, — отозвался Иван кратко и перевёл взгляд в окно. Летний вид колышущейся пышно одетой берёзы был всё-таки не столь занимателен, как волнения внутри его квартиры. Он приоткрыл губы, будто хотел сказать что-то ещё, но, казалось, нужные слова застряли в его горле, никак не желая выходить наружу. Наконец Брагинский будто неуклюже перевалился через какую-то внутреннюю преграду и выдавил:       — Я сожалею.       Наталью будто облило холодной водой на морозе в тридцать градусов, мурашки тысячью мелких игл пробежались от копчика до затылка. На мгновение она обманулась фальшивым ожиданием, но, вновь взглянув в равнодушное лицо брата, с горечью отогнала мысль о том, что он не до конца погрузился в пучину безразличия. Он говорил: «Я сожалею», — в действительности же Иван Брагинский, судя по всему, имел в виду лишь то, что ощущал бы, будучи прежним собой.       У Наташи складывалось впечатление, будто они со старшим братом поменялись местами: раньше он всю жизнь по мере сил и возможностей заботился о её благополучии, и если не пытался достать с неба звезду, то, по крайней мере, делал всё для того, чтобы она не знала печали и горести. Теперь же пришла очередь Арловской сделать для него всё, что она могла, честно признавшись себе, что этот список был не таким уж и длинным; тем более что в нём, скорее всего, не наберётся и десяти толковых пунктов. Она хотела было позвонить Ольге, объявить о том, что очнулась и вполне хорошо себя чувствует, что их брат жив и относительно здоров, однако Гилберт долго буравил её непроницаемым взглядом, прежде чем посоветовать ей этого не делать. По крайней мере, не сейчас. Байльшмидт не назвал конкретных причин, уклонился от точного ответа и в конце-концов с некоторой нервозностью пожелал Наталье поступить так, как она сама того хочет. Арловская справедливо возмутилась, не имея охоты идти на поводу немца, но всё-таки доверилась его суждению, которое определённо возникло не на пустом месте.       Будни летели незаметно. Арловская отдраила до скрипа и белоснежного блеска каждый уголок дома Ивана, но не потому что ей так нравилось держать тряпку или швабру в руках, а потому что в процессе она могла не думать и безмятежно дрейфовать на поверхности тревожных размышлений, не погружаясь в них слишкм уж глубоко. В политику Наташа осознанно не совала носа: если бы она хотела потонуть в зыбучей трясине из грязи и гноя, то предпочла бы найти какое-нибудь болото с ядерными отходами и с разбегу нырнуть б в него. Мировая общественность ходила ходуном — в этом у неё не было никаких сомнений, а узнавать подробности — желания. Её мир был ею же сознательно ограничен весьма скромными жизненными пространствами, включившими в себя жухлую квартиру Брагинского, местный супермаркет со всем необходимым и скромную подработку в издательстве в получасе езды на метро. Суета по дому успокаивала расшатанные переживаниями нервы, да и приятные ароматы от готовки неплохо отвлекали, потому что Наталья чётко, как свои руки, видела, что Иван заметно ослабел в сравнении с тем, каким был раньше, и совершенно точно нуждался в любом виде помощи. Гилберт мог кривиться и плеваться столько, сколько было угодно его мелкой горделивой душонке (тем более что Арловская придерживалась подобного мнения и о нём самом в целом), мол, она носится с братом, как с хрустальной вазой, чрезмерно опекая душной заботой, и вообще зря переживала. Брагинский ходил, дышал и ел — этого (пока что) достаточно; то, что он при этом не чувствует ни злости, ни отвращения, ни радости и не веселья — проблема совсем иного порядка. Сколько бы старший Байльшмидт не воротил носа от поведения «размякшей» белоруски, всё равно не двигался с места и не спешил мчаться в Берлин вместе со всей той лапшой, которую он так старательно и педантично пытался навесить на уши окружающих и, прежде всего, самому себе.       Наталья великодушно не возвращала ему ни единого колкого слова, хотя могла бы швырнуть тому в лицо его же высокомерные суждения: будь на месте Ивана Людвиг, Гилберт превратился бы не то, что в половую тряпку, а сразу в коврик у порога, и скромненько закрыл бы рот настолько, насколько потребовала история.       Он был даже мил в своём бахвальстве, стремлении показать себя всеведущим мудрецом над профанами, и Арловская не испытывала злости как таковой.       Кроме брата Наташу тревожил Ерден, пусть даже величина переживаний за его психологическое состояние была ничтожной в сравнении с огромным страхом за Ивана. В отношениях между ней и Хунбишем не произошло ровным счётом никаких изменений: заперев скелеты прошлого в прочном шкафу, они стали хорошими друзьями при СССР, потом следовал пробел длиной в несколько десятилетий, и вот они снова, как ни в чём не бывало, обсуждали, что следовало бы приготовить на ужин для разнообразия. Она, привыкшая полагаться исключительно на брата и сестру, всё же изредка перебарывала свои недоверчивость и подозрительность и искренне делилась переживаниями с Ерденом. Однако теперь он, словно замерший на одном месте и потонувший в том же формалине, в котором застыл Иван, не подавал никакой надежды. Когда-то Хунбиш и молчание в принципе были параллельными линиями, то есть не пересекались вообще и никогда, даже не приближались друг к другу. А теперь он прикрыл свой не в меру говорливый рот, предпочёл развалиться на диване, прильнув к плечу Брагинского, с унылым видом уткнулся в бессмыслицу на экране телефона и сидел так долгие часы. Конечно, он был ей хорошим помощником, и они часто хозяйничали на кухне вместе, а в какой-то момент даже сошлись на том, что неплохо бы сделать в квартире более современный ремонт: нынешняя обстановка слишком угнетала, и немного развеять её могла только капитальная перестановка внутреннего убранства. И пока Арловская стояла над противнем с мясной запеканкой, Хунбиш неспеша работал над греческим салатом.       — Ерден, — Наталья говорила тихо, чтобы её в соседней комнате не услышал Гилберт, — он когда-нибудь станет прежним?       Монголия методично нарезал помидоры, успевая лишь убирать свои пальцы из-под ножа.       — Ты знаешь его, — Ерден ответил в той же манере, не подводя громкость голоса к черте слышимости за стеной. — Если он не захочет, то тут хоть танк вызывай — с места не сдвинется.       Беларусь не спорила с этой истиной после многочисленных и бесплодных попыток переписать её.       Внезапно свалившийся на голову Франциск задавал те же вопросы, на которые Наталья пыталась ответить с момента встречи с братом. Что он делал все прошедшие тридцать лет? Чем занимался, что ел и чем жил? Ответов было не так много, как хотелось бы, вернее, их не было в девяти из десяти случаев, потому что на разговорных навыках Брагинского стоял прочный блок. Кроме того, в его квартире стало ужасно тесно: мало того, что Бонфуа припёрся не один, так его компаньонкой была Наира. Каким таким образом спелись эти двое — Наталье, если честно, было до лампочки. Их присутствие создало страшную толкучку в четырёх тесных стенах, особенно когда Наира со слезами на глазах взялась висеть у Ивана на шее и нести полную околесицу насчёт того, как сильно она по нему скучала. Была бы Арловская дурой, и тогда быть может поверила ей и её откровенному фарсу. Франциск же, по мнению Наташи, повёл себя ещё более неприличным образом, принявшись со всех сторон рассматривать безучастного к внешнему любопытству Ивана, вздыхать, ошарашено приложив руку ко рту, и что-то неразборчиво бубнить по-французски. Наталья великодушно согласилась с их присутствием, громко поставив условие о том, что гости останутся ненадолго. Пусть даже «ненадолго» — понятие, как известно, растяжимое, и каждый трактует его по-разному.       Позже Наира уставилась на Гилберта широко распахнутыми глазами, её губы превратились в сжатую белёсую полоску. Насколько Наташа могла судить по её перекошенному лицу, на котором одна эмоция тут же сменяла другую, Байльшмидт сотворил нечто непростительное, либо, как справедливо предположила Арловская, та сотворила из мухи слона и вспыхнула безжалостным вулканом на ровном месте. Беларусь часто не понимала эмоциональности Армении в бытность их проживания под одной крышей, но никогда не высказывала никаких претензий, ведь чужая душа — потёмки. Вот поэтому и сейчас Наира, вероятно, перебирала всевозможные ругательства в своей голове, вымученно гадая, какое лучше обрушить на голову Гилберта, всем своим видом показывающего, что он готов к любому дерьму в этой жизни. Важно сложив руки на груди и гордо выпрямившись, он с самодовольной ухмылкой ожидал дальнейшего развития событий.       — Ты, — Наира ткнула дрожащим пальцем в Байльшмидта. — Ты!…       — Ну, давай, — Гилберт лениво подначивал её, будто бы утомлённый её нерешительностью, — скажи, какой я плохой!       Наира задохнулась от возмущения и вспыхнула:       — Да слов таких нет, чтобы описать тебя!..       С одной стороны, Наталья никогда в жизни не испытывала радости, подобной той, которую испытала при виде живого Ивана: её сердце будто вырвалось из плена невосполнимой потери, а душа — выпорхнула из клетки, где была заточена долгие годы, обречённая на муки.       Брагинский был спокоен и не лез на рожон, не заставлял всё существо младшей сестры обрушиваться в один миг от знания того, что он попал в новую передрягу. С другой стороны, он больше не улыбался широко и лучезарно, иногда хмурился скорее рефлекторно, и совсем редко лёгким мороком в его несчастном виде скользила неизвестная тоска. Его день был скучен и предсказуем до мелочей; так из дней, как из капель, набирались недели, месяцы и годы, и крошечные изменения в жизнь Ивана вносили только новая одежда или техника вследствие закономерного износа старых вещей. Он в самом деле словно поселился в тени деревьев, оставив суету жизни иным обывателям, и принял на себя роль немого наблюдателя. Устраивало его это или нет - узнать, разумеется, не представлялось возможным.       На работе у Натальи всегда было шумно, рты коллег, без конца обсуждающих самые горячие новости мира, не закрывались ни на минуту. Наталья мало что знала об окружавших её работягах, тем более, что все они, возрастом от двадцати пяти до сорока, казались ей детьми, потому и не стремилась составить с ними крепкую дружбу. Она не могла винить молодёжь в том, что им не хочется упорно трудится от зари до зари, и не хотела переносить на неё своё мировоззрение дотошной трудоголички: всё-таки Наташа жила века, а их года — слишком коротки для того, чтобы целиком и полностью посвятить их работе. Более того, её задача была проста - вычитка километров текстов на грамматические и прочие ошибки незамыленными, как выражались в издательстве, глазами, и она безупречно с ней справлялась. Никакого станка, раза в три больше неё самой, никакой тяжелой промышленности типа чёрной металлургии — только ноутбук и кипа бумажек, облепленных заметками и перечёркнутыми правками. Арловская к счастью своего временного начальства никогда не опаздывала, пусть даже это стоило ей подъёма в пять утра, не отлынивала от поручаемой работы и не отвлекалась на телефон (Иван в любом случае ничего не писал), придерживаясь простого правила: раньше начала — раньше закончила и со спокойной совестью уехала домой.       И всё же она знала, что её брат долгое время заботился о некоторых из работавших с ней детях. Он, как и парочка его знакомых постарше, их вырастил, выкормил и дал дом, повинуясь то ли внутреннему наитию, то ли внешним жёстким обстоятельствам. Во всяком случае, от Ивана ничего нельзя было узнать. Айнура и Винсент перестали вырисовываться на пороге квартиры, когда поняли, что происходящее внутри неё имело чрезвычайно личный и крайне непонятный для них подтекст; заглянувший в гости лишь один раз Роман — высокий голубоглазый паренёк с ямочками на щеках, — бывший пилотом гражданской авиации, впал в ступор, однажды бросив растерянный взгляд на открывшего дверь Ердена, и больше не появлялся. Был ещё один молодой человек, которого Арловская интуитивно посчитала грубым и несдержанным, в чём-то похожим на Гилберта.       — Америка дала тебе образование, — раздавалось из телефона парня, пока он и его собравшиеся в круг товарищи хихикали над говорившим, — сделала тебя человеком!...       — То, что Америка дала мне образование и сделала человеком — это проблемы Америки! — Нараспев прокричал он с широкой улыбкой. — Мне плевать!       Давно отвыкшая от громких звуков Беларусь невольно отшатнулась от его распахнутого настежь кабинета.       Наташа часто видела его в компании Винсента, в общении с которым он явно доминировал, с Айнурой они не ладили, будучи полными противоположностями по темпераменту и ритму жизни. Одна часть друзей звала его Дрейком, и с ними он в основном говорил на чистом английском языке, другая — Константином, и если второе имя было истинным, то первое, казалось, пришло грузом из его далёкого прошлого. Глаза у него были красивыми: смесь мокрого песка с золотом, чем-то напоминавшие глаза Ердена, но взгляд… Взгляд был тяжёлым и неприятным, он будто испытывал неприязнь к любым проявлениям жизни в принципе, мог сорваться на ровном месте и обрушиться на любого попавшегося под руку человека, как правило невинного. У него явно были проблемы с самоконтролем и выражением эмоций, однако Наталью это не заботило никаким боком: созывалась большая международная конференция, и она лихорадочно размышляла о том, стоит ли это мероприятие того, чтобы посетить его и объявить тем самым о своём полном выздоровлении всему миру.       Самым странным было то, что её оповестил об этом Гилберт: он на редкость много о чём-то думал, меньше раздражался, но мог время от времени придраться к Брагинскому по пустяку. Вроде бы всё как всегда, однако было ясно видно, что он упорно о чём-то размышлял. Тем не менее, Гилберт не выносил бесстрастного равнодушия, особенно если оно исходило от Ивана, но ничего не мог с этим поделать и переключился на Наталью с чётким намерением сдвинуть с мёртвой точки хотя бы её жизнь.       — Ты не можешь до Судного дня сидеть в этой норе, — он донёс ей свою мысль по-хамски, но доходчиво.       Байльшмидт говорил это Наташе, но вместе с тем будто бы обращался к Ивану: по крайней мере, его выразительный пытливый взгляд нет-нет да задерживался на фигуре Брагинского, апатично что-то печатавшего в телефоне. Настоящий Россия имел чёрный пояс по игнорированию (и непониманию) эмоций окружающих его людей, поэтому послание пылающего недовольством Пруссии разбилось о его непробиваемую защиту. Даже текст на клавиатуре смартфона Иван набирал медленно и размеренно, не пытаясь угнаться за скоростью печати Гилберта или Ердена. Он будто забыл, что такое спешка в принципе.       Арловская не хотела оставлять брата в кругу потенциальных недоброжелателей ни под каким предлогом, однако не могла отрицать частичную правоту Байльшмидта. Работы дома накопилось много, некоторые дела требовали её вмешательства и личного участия — она не могла вечно сбрасывать звонки и так наплевательски относиться к своим обязанностям. Выпроводив из квартиры брата всех, кроме Ердена, которому были абсолютно фиолетовы публичные брачные заигрывания между персонификациями, она отправилась домой, прямиком в Минск, для подготовки и вхождения в курс всей ранее брошенной работы. Закономерно они с Гилбертом, вернувшимся в Берлин на неопределённый срок, оказались в одной лодке и стали часто консультировать друг друга по тому или иному вопросу. Наталья не спала днями и ночами, позволяя себе вздремнуть пару часов в любое время суток, с почти психопатической методичностью сортировала, разбирала, подписывала и набивала на компьютере документы, которые затем отсылала официально от своего имени, снова печатала и снова подписывала. Бермудским треугольником стали для неё собственный офис, почта и продуктовый магазин: она могла бы с лёгкостью добраться до каждого из них с завязанными глазами, ни разу не споткнувшись. Конечно же каждый день она писала брату и созванивалась с Ерденом, и когда в очередной раз Хунбиш уверял её, нисколько не раздражаясь, что ничего особенного не произошло, с сердца Наташи каждый раз будто сбрасывали тонну камней за раз. Беларусь облегчённо выдыхала и могла продолжить спокойно работать дальше.       В назначенный день Наталья сошла с трапа самолёта в Париже и заявила о себе в самой блистательной манере, приложив, как полагается, минимум усилий. Брючный костюм пастельного голубого цвета как нельзя лучше подчёркивал её фигуру, белые туфли с острым носком сидели на ступнях так, будто были сделаны специально для неё. Лёгкая майка молочного оттенка под пиджаком отлично подходила жаркой погоде позднего лета, а изысканные солнцезащитные очки с черными дымчатыми линзами в тонкой серебряной оправе подчеркнули важность носившей их персоны. Во всём этом великолепии был только один недостаток — волосы, ломкие и тонкие, которые до сих пор выдавали нелёгкое бремя прошлого своей хозяйки. И всё-таки Наташа умело привела их в приемлемое состояние, поколдовав утром перед зеркалом, с тем расчётом, что мало кто возьмётся разглядывать её волосы под лупой.       В конце концов, все ошарашенные, шокированные и удивлённые взгляды были направлены лишь на неё, Наталью Арловскую, чья прямая осанка и гордо вздёрнутый подбородок поражали искушённые воплощения во все времена.       Ни один мускул на её безупречном лице не дрогнул от чрезвычайно повышенного внимания, как и десять лет назад. Она прошла к свободному месту так величественно и изящно, как королевы подходят к своему трону по случаю праздничной церемонии. На все посыпавшиеся как из рога изобилия вопросы, каково бы ни было их содержание, она отвечала лаконично и не слишком информативно, следуя своей традиции не болтать попусту и работать как можно более продуктивно, затрачивая минимальное количество времени. Отточенные фразы Наталья метала в сгорающих от любопытства коллег точно ножи, не разбирая намерений и цели вопрошающего. Всё ли с ней хорошо? Да, всё в полном порядке: руки и ноги на месте, голова цела, в туловище ни одной дыры — о чём ещё она могла бы мечтать? К тому же, яичница с беконом и помидорами на завтрак была очень вкусной. Уверена ли она, что ей не нужна помощь? Арловская уверена более чем на сто процентов в том, что любую помойную яму в своей жизни она в состоянии разгрести сама, пусть даже их на её пути образовалось довольно много. Как она в целом? Вполне неплохо, круговорот дом-работа-дом не мог порадовать чем-то выдающимся любителей сплетен.       Однако, признаться честно, мысли у неё были в Москве, в крошечной квартирке старшего брата, которого ей пришлось оставить ради нескольких десятков лицемерных рож и исключительно для того, чтобы заткнуть не самые значительные в этом мире рты. Наташа снова напомнила себе, что рядом с Иваном остался Ерден, обещая положить всего себя на алтарь заботы об Иване Брагинском и его его причуд, однако это мало её успокоило: копошившееся внутри предчувствие чего-то плохого, неотвратимого, не оставляло её. Что ни говори, а слышать своими ушами и видеть своими глазами происходящее было гораздо, гораздо надёжнее, чем переписываться с Хунбишем и мучить его одними и теми же вопросами — и не то чтобы Ерден протестовал, напротив, хорошо понимал её расшатанные непрекращающимися переживаниями оголённые нервы. Арловская то и дело потирала переносицу и прекрасно осознавала, что ходила по одному и тому же вертепу ада, нагнетая в голове мысль о том, что что-то плохое обязательно произойдёт именно с любимым братом, и именного тогда, когда её не будет рядом. О себе она не переживала по нескольким железобетонным причинам, в число которых входили как её отточенные умения махать кулаками, так и, как бы ей не хотелось этого признавать, наличие Гилберта Байльшмидта на её стороне — тот, впрочем, как это обычно бывало на конференциях, и не пытался держать в узде свой взрывной нрав и с явным злым удовольствием указывал на тупость всех, кто попадался под руку. Наталья молила Бога о том, чтобы весь этот бредовый, бессмысленный цирк с плохими клоунами и акробатами, что по недоразуманию называют плановым совещанием, закончилась как можно скорее, тем более что главного героя в лице паршивого отброса Джонса не было среди присутствующих, как не было и Ториса под ручку с Лукашевичем. И всё же Арловская не могла не вспомнить о них вслух, представляя, каким омерзительным самомнением светились лица этих двоих, считая её брата мёртвым:       — Где эти двое…       Хедервари под боком странно оживилась: она не вздрогнула и не дёрнулась, но на короткий миг показалась пугающим призраком.       — Не знаю! — Протянула Эржбет как ни в чём не бывало, обворожительно улыбнувшись и откинув волосы назад. — Возможно, наслаждаются обществом друг друга в каком-нибудь тихом местечке? — Она двусмысленно подмигнула.       Беларусь презрительно фыркнула, не подозревая, что по факту Венгрия сообщила ей пусть и не полную, но правду.       Внезапно появившаяся Ольга расцеловала Наташу так, как могла только она: крепко, щедро измазав помадой щёки младшей сестры, почти что задушила её в своих пышных объятиях, и сразу же залилась слезами, стоило только ей увидеть здоровую и ходящую на своих двоих Арловскую. Наталья тоже скучала по ней вне всяких сомнений, сколько бы подозрительный скрежещущий голос Гилберта ни свербил в мозгу, что Ольге доверять нельзя. Тем не менее она без утайки полагала, что прилюдно выражать столь интимные семейные чувства не стоит — что она немедленно и озвучила. Неловкость от того, что каждая собака пялилась на них, немного пошатнула её уверенность и беспристрастность. Ольга утёрла слёзы радости и, кое-как успокоившись, заняла свободный стул рядом с младшей сестрой, не способная в отличие от Натальи погрузиться в работу над своими бумагами. За пару часов упорного труда над кипами нескончаемых документов она ловко разделалась с основной частью бюрократического ада, абсолютно не замечая, какими сияющими глазами старшая сестра иногда поглядывала на неё.       Закончив деловой разговор с Родерихом, Арловская запоздало обратила внимание на повышенный тон голосов некоторых воплощений: всё-таки её мало волновали склоки — за прошедшие десятки лет их содержание не поменялось ни на йоту. Покачав головой и на мгновение утомлённо возведя глаза к потолку, она направилась к своему столу, попутно просматривая новую кипу надоевших бумажек. Слово за слово, постепенно повышая голос и накаляя градус напряжения — Кёркленд и старший Байльшмидт в конце-концов вцепились друг в друга, как запертые в тесной клетке лабораторные крысы. Людвиг не имел достаточной власти над братом, чтобы усмирить его бурный характер, а потому все попытки замять конфликт оказались тщетны. Кёркленда вообще не кому было сдерживать — Америка отсутствовал, а Франция бессильно кудахтал где-то на периферии. Многие пары глаз различных цветов и оттенков устремились в сторону Байльшмидтов, и младший желал только провалиться сквозь землю и не замечать этого повышенного внимания, от которого ему явно делалось дурно.       — Я никогда не соглашусь на эти условия! — во весь голос верещал Артур. — Свободная демократия не может быть ограничена монополией!       Фиона рядом с Кёрклендом, уронив лицо в ладони, судя по всему испытывала в точности то же самое, что и Людвиг.       — Ты, козёл, будешь демократии меня учить? — рявкнул Гилберт. — Тебе самому не смешно? — Он вдруг издевательски хмыкнул, не отрывая кровавого взора от англичанина. — То есть когда это твоя монополия — всё правильно и демократично, когда моя — это страшное нарушение свободы слова и воли… Что, один раз повезло завалить медведя, так ты возомнил себя бессмертным богом?       Артур натурально прикусил язык, прикусил до крови, явственно ощутив металлический привкус крови во рту. Окружающие подозрительно притихли, только Франциск молниеносно понял, чего именно таким эпатажным образом желает добиться Байльшмидт: нехороший холодок пробежал вдоль его позвоночника, волосы на затылке прямо таки зашевелились, но мчащуюся с горы повозку уже невозможно было остановить. Пруссия ухмыльнулся с дикостью хищника, почти загнавшего свою жертву в угол. Ох эта последняя фраза!…       Гилберт знал. И Артур понял, что Гилберт знал — сердце Кёркленда ухнуло вниз. Франция заговорил первым, вернее, еле выдавил из себя пару вполне себе вразумительных, но несложных для произношения слов.       — Гилберт, ну прекрати. О чём вы всё собачитесь? — Он сжал задрожавшие от ужаса руки и попытался вернуть себе самоконтроль. — Мы не для этого здесь собра…       — Ой, да о том самом, — отмахнулся Байльшмидт, бесцеремонно перебив Франциска даже не дослушав.       У Бонфуа не было шанса противостоять ему, не было его и у Артура, из последних сил сидевшего на месте. Будь здесь сам Альфред — он не помог бы своему паршивому братцу спастись от сгущавшейся над ним бури.       — О том, как Артур убил Брагинского на пару со своим полоумным братом, а потом сбежал, как последний трус, — каждое слово Пруссии было гвоздём в крышку гроба Англии.       Тишина.       — Где этот мудозвон шляется кстати? — Лениво осведомился Гилберт, закинув руки за голову и начав качаться на стуле. Пренебрежение так и сквозило во всей его вызывающе беспечной позе.       Почему-то все любопытные взгляды как по команде обратились к Наталье, но той не было до них никакого дела. Эржбет прикрыла руками раскрывшийся от шока рот, её глаза были полны ужаса. Похоже, она первая поняла, что означает почерневшее от услышанного лицо Арловской. Наташа, до этого момента остававшаяся беспристрастной к любой перепалке, будто перестала дышать и застыла в двух шагах от своего стола. Упавшие на пол в гробовой тишине бумаги жалобно зашелестели у её ног; она уронила подбородок на грудь так, что волосы скрыли её лицо, и ещё раз с доскональной тщательностью повторила в мыслях только что произнесённые Гилбертом слова.       Да, он точно сказал именно это. И это имел в виду. Это Артур и Альфред убили его, убили её брата.       Ольга остолбенела да так и не присела на выдвинутый стул, а её похолодевшая ладонь осталась лежать на спинке. Весь чёртов мир в одночасье превратился в настоящий балаган, дешёвый театр, а она была в нём самой паршивой главной героиней: вернее, сломанной и истоптанной куклой, к которой как попало пришили недостающие части и выбросили на широкую сцену на потеху публике. Воздух перестал поступать в её лёгкие, и сердце отбивало бешенный беспокойный ритм в груди и ушах.       Артур сделал что?..       — Гилберт! — Голос Франциска должен был ослабить навалившееся на присутствующих немое оцепенение. — Откуда ты знаешь?!       Эффект был прямо противоположный. Гилберт Байльшмидт никогда не бросался словами на ветер, и по этой причине до смерти всех напугал, однако сам, очевидно, только развеселился: хищная азартная улыбка расцвела на его лице в новом ожидании — какой ход сделает побелевший до трупной окраски Кёркленд. Каждый мог видеть, как лихорадочно эмоции искривляют его белое лицо: он никогда не выглядел таким уязвимым, как сейчас.       Он прошептал онемевшими губами:       — Как ты смеешь?…       Гилберт прыснул в глумливой усмешке.       — И что же ты мне сделаешь? — Прошипел он с пробирающей до костей лаской душегуба. — Меня попробуешь убить? — Очередная вызывающая ухмылка. — Кишка не тонка?       Наталья в самом деле была сестрой Ивана Брагинского: за одно короткое мгновение её опустевшие глаза наполнились яростным огнём. Она почувствовала, как каждая мышца натянулась в ней напряжённой струной, и стремительно сорвалась с места. Далее события развивались с пугающей скоростью. Вот она подлетела к Артуру несущей месть гарпией, невзирая на элегантность лакированных каблуков. Вот Кёркленд падает на пол вместе со стулом, не успев сделать и приличного вдоха, а Наталья уже возвышалась над ним, прекрасная и одновременно страшная в своей незамутнённой ярости. Будто из воздуха в её руке сверкнул изящный серебряный нож — тонкий, как бумага, и острый, как только что распакованный скальпель. Первый удар пришёл в плечо Кёркленду по счастливому стечению обстоятельств: она целилась прямо в сердце, а он, не иначе как с божьей помощью, перенаправил нож в левее. Второй удар, столь же стремительный, должен был тонким росчерком перерезать ему горло, но вовремя подставленная рука спасла его и от этой участи. Нож скользил от запястья до сгиба локтя как по нагретому маслу. Фиона что-то не своим голосом кричала в панике, взывая о помощи, но ни Артур, ни Наталья не слышали её: от бешеного неудержимого гнева мир Арловской сузился до мерзкой фигуры Кёркленда, и если он видел в ней смерть несущую, то она в нём — последнего ублюдка-психопата, подлежащей немедленной и безоговорочной ликвидации. Третий удар — ещё одна попытка прочертить кровавую отметку на его горле — повстречал ладонь правой руки Артура       — Перережь уёбку горло! — Орал не своим голосом Сербия с другого конца зала, пока его недюжинной силой волокли из зала Испания, Македония и Словакия к одному из выходов.       Затем чьи-то сильные руки подхватили саму Наталью под плечи и вот копошащийся в луже собственной омерзительной крови Англия, его жалкое испуганое лицо стали стремительно отдаляться от неё. Это Франциск рывком оторвал Наталью от заливающего пол кровью Артура и, быстро прижав её за талию к себе, начал отступать назад, попутно разыскивая ближайшую дверь. Ему пришлось приложить всю имеющуюся в теле мощь, чтобы сдержать дуром вырывающуюся из пут его рук девушку. Англия широко распахнутыми глазами смотрел на стремительно багровеющий костюм, однако Беларуси этого было недостаточно, тем более, что кто-то начал суетиться и помогать ему.       — Я тебя убью! — Проревела она нечеловечески пугающим тоном. — Убью! Ты слышишь меня?!       Она осыпала его проклятиями даже в коридоре, пока её крики не потонули в глубине апартаментов. Только Гилберт Байльшмидт сидел с довольной улыбкой победителя над всем сущим, поставив под подбородок руку. Весь его вид говорил, что чего ему и не хватало в те кошмарные минуты буйства Натальи, так это ведра с попкорном.       Наташа пришла в себя только оказавшись за дверьми одной из комнат, измазанная по локоть в крови, крепко сжимая в руке свой маленький нож. Опустив взгляд вниз, она убедилась, что костюм можно было решительно отправить в мусорное ведро, потому что отстирать его не представлялось возможным. Да и зачем ей лишнее напоминание о том, что случилось в этот ублюдочный день? Всё произошедшее казалось дурным туманным сном, но реальность подтверждали сбившееся дыхание и колотящееся в груди сердце. По-истине чудесным образом рядом — Наташа этого не заметила — оказалась Ольга, уверившая Франциска, что она в состоянии позаботиться о сестре в одиночку, ласково подтолкнула её к ближайшему маленькому диванчику с узорчатой обивкой. Арловская послушано села и положила руки на колени, пока Ольга искала в сумочке платок. Сёстры долго молчали и осознавали, что первой должна заговорить Черненко.       — Зачем ты так, Наташа? — Наконец прошептала она, вытирая кровь с бледного лица младшей сестры. — Что ты будешь делать, если Гилберт соврал? А?       Заставшее выражение яростного негодования не желало покидать Беларусь, однако злая и вместе с тем горькая усмешка родилась на её губах, напугав Украину даже немного больше, чем недавняя кровавая сцена.       — Какой ему толк врать? — выговорила Наташа монотонно, уставившись в одну точку на полу. — Разве он что-то от этого получит? Нет. Не сравнивай его с…       Ей было невыносимо произносить имя Артура.       — Сама понимаешь кем, — перед глазами Арловской вновь всплыл образ англичанина, изо всех сил цепляющегося за жизнь.       Такой хороший шанс — ушёл коту под хвост.       — Так он уже получил! — Ольга повысила голос, сжав кулаки до побелевших костяшек. — Ты не видела, как он хохотал? Как весело ему было смотреть на тебя?!       Наталья не без оснований сомневалась в том, что именно её отчаяние так рассмешило Гилберта Байльшмидта: конечно он её использовал, но наверняка то, что подарило ему ни с чем не сравнимое удовольствие, так это загнанный в угол Артур, так предсказуемо оказавшийся на лопатках во всех смыслах этой фразы.       — Наташенька, — с выдохом взмолилась Черненко, — ничего уже не вернёшь! Я желаю тебе только добра. Прошу тебя, забудь обо всём, что услышала сегодня!       Что? Беларусь хотела бы ослышаться.       Один долгий изучающий взгляд серо-голубых глаз — и Наталья поняла больше, чем хотела бы знать. Её любимая старшая сестра сдалась без боя, позорно капитулировала, не приняв участия ни в одном сражении. Насколько сломленной она была? Насколько подавлена и унижена? Правда Наташа тоже давно не наблюдала своей целостности, но пока Ольга не перестанет искать всеобщего одобрения, никто ей не поможет. Между тем лицо у Арловской окаменело: растерянность и шок исчезли, словно их никогда не было.       — Ты… правда так думаешь? — Спросила она ровно, не позволяя ни единой бушующей внутри эмоции прорваться в её голос.       Однако Ольга всем существом ощутила давящий груз слов сестры, замерев с протянутыми к ней руками.       — Ты готова всё это простить? — Зазвеневший металл никогда прежде не предназначались Черненко. — Всё, что они сделали с нашим братом?       Украина не отвечала, её ногти вонзились в её открытые колени — короткое платьице совсем их не скрывало: Беларусь сверлила её невыносимо тяжёлым разочарованным взором, явно ожидая хоть какой-нибудь адекватной реакции. Наташа не осуждала её, но понять и принять, увы, не могла и переступать через себя не собиралась.       — Простить? Я ничего не прощаю, — возникший будто из воздуха Вук протянул Арловской раскрытую ладонь.       Сербия подкрался как большая дикая кошка — бесшумно и незаметно, однако он был мрачнее тучи: гром и молнии, грохотавшие в его душе, не нашли выхода наружу и принялись уничтожать его изнутри — его измождённое изуродованное злостью и ненавистью лицо было чересчур красноречивым. В конце концов, заниматься самобичеванием — их что ни на есть семейная черта.       На прощание Наташа выдавила пару вежливых сухих слов о том, что им с Ольгой стоит увидеться в следующий раз, когда обе будут к этому готовы. Отняв свои руки из безвольных пальцев старшей сестры, она медленно поднялась с диванчика и ушла с Вуком, ухватившись за его локоть, как спасательную соломинку. Южный брат сжимал её ледяную ладонь своей, горячей и мозолистой, придавая уверенность в том, что она не одна считает действия Артура непростительными. Кровь за кровь — никаким другим способом в их мире «воплощений» справедливость не могла восторжествовать. Очки, через которые оба смотрели на мир, не имели розового стекла, но всё-таки разлетелись осколками прямо в глаза, и боль была адская, невыносимая, и отдавалась эхом в сердце.       — Какая мерзость, — проворчала Наталья, сжав ткань рубашки Мишича и имея в виду пропитанный кровью костюм.       Вук сдержанно кивнул:       — Могу представить.       — Раньше я не понимала, насколько дурно было ему, — прошептала Наталья в полголоса, — стоило только пожать Байльшмидту руку… Теперь, наконец, я знаю, почему.       Время тянулось до одури медленно: с момента, когда Вук заказал срочную доставку одежды и до того, как они с Наташей прибыли в аэропорт, прошло мучительных шесть часов. Простые синие джинсы с белой рубашкой были куда удобнее благополучно сожжённого в мусорном ведре костюма, поэтому Арловская как на крыльях летела в огромный стеклянный зал ожидания, не чувствуя веса багажа на плече. Напоследок она повернулась к сербу, ближайший рейс которого был назначен на раннее утро следующего дня, и крепко обняла его, вложив в объятия всю свою признательность и любовь к нему.       — Потом приезжай в Москву, — Наталья вложила скомканную бумажку в правую руку Вука, — вот по этому адресу. Как можно скорее.       Он молча кивнул, и девушка больше не стала беспокоить брата — ему нужно было побыть в одиночестве.       Наташа вернулась в Москву к рассвету и зашагала по посадочной полосе в тот момент, когда первые полупрозрачные лучи солнца начали осторожно озарять небо своим присутствием. Оно было невыразимой красоты, торжественно и гармонично перетекало из глубокого синего оттенка над самой головой через загадочный фиолетовый к нежнейшему розовому ближе к горизонту, от чего Беларусь почувствовала такое облегчение, словно с её рук спали тяжеловесные кандалы. Впрочем каждое начало дня, если застать его в самый момент рождения, ощущается по-особенному.       — О, Наташа! — Пропел Ерден, встретивший Наталью на пороге, и с нежностью пощипал её за щёки. — Я такое приготовил, ты как раз вовремя!…       Хунбиш говорил что-то ещё, ненавязчиво трепал её волосы, кажется даже радостно улыбался. Наталья заставила себя пройти в квартиру на негнущихся ногах, кое-как управляясь с одеревенелым непослушным телом. Привычная фигура Брагинского в кресле с книгой в руках отразилась колющей болью в самом сердце.       — Брат!..       Глаза защипало, быстро наполняясь горячими слёзами, нижняя губа дёрнулась несколько раз в напряжении. Внутри всё сжалось и слёзы хлынули вниз, обжигая щёки: умело сдерживаемые до этого момента эмоции прорвались наружу, но Наташа не стеснялась своей слабости перед Иваном. Бросив дорожную сумку на пол, она бросилась к нему, едва различая его размытый силуэт нечётким взглядом.       — Братик!       Его объятия были холодны и бесчувственны, в чём-то даже формальны, но она могла вообразить его эмоции, как если бы это был тот самый милый сердцу старший брат, который всегда готов защитить её и просто быть рядом в случае необходимости. Хотя, воображать было нечего. Это был её брат, тот самый брат, только немного поломанный в нескольких местах, укрывшийся от мира на самом дне своей бездонной души.       Он жил, дышал, ходил одной с ней дорогой — этого было достаточно.